Борис Мезенцев - Опознать отказались

• Название: Опознать отказались
• Автор: Борис Мезенцев
• Издательство: Донбас
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

В октябре 1941 года гитлеровские полчища ворвались на донецкую землю. Начались черные дни оккупации, длившиеся почти два года.

Фашистские заправилы строили планы превращения Донбасса в свою индустриальную колонию, экономика которой должна служить захватническим целям. Они надеялись в кратчайший срок наладить в Донбассе производство металла, добычу угля и т. д. Но враги просчитались. Советские люди не склонили головы перед оккупантами.

Коммунистическая партия послала в подполье своих лучших сынов и дочерей для организации массового сопротивления захватчикам. В городах и селах возникали подпольные группы, партизанские отряды, деятельность которых была направлена на срыв проводимых врагом мер военного, политического и экономического характера, на уничтожение его живой силы и техники.

Зимой 1941–1942 годов была организована подпольная молодежная группа и в Константиновке, ее возглавили комсомолъцы-константиновцы А. И. Стемплевский и В. С. Дымарь. Подпольщики действовали до освобождения города частями Красной Армии в сентябре 1943 года.

За активное участие в борьбе с фашистскими захватчиками большинство членов группы были удостоены правительственных наград. Автор настоящей повести, член Константиновской подпольной организации, не ставил перед собой задачи рассказать о деятельности всей группы и тем более — обо всем подполье города.

Он повествует только о тех событиях и боевых операциях, в которых принимал активное участие его товарищ и побратим по оружию Николай Абрамов.

---

Я рассказал Николаю об этих преподавателях. Что-то прикинув в уме, он сказал:

— Латинист мечтает о Петлюре, а «нафталиновая бабушка» — о царе, но оба — против Советской власти. Не люди, а хлам какой-то…

Среди учащихся были патриотически настроенные парни и девушки: одни открыто ругали оккупантов, верили в победу Красной Армии, другие помалкивали, не высказывали своих мыслей об этом, но можно было заметить, что они ненавидят фашистов, ждут их изгнания.

Встречались и убежденные враги Советской власти, как правило, дети всякого рода «бывших», «обиженных». Такие радовались победам гитлеровской армии, восхищались их техникой, военную муштру называли образцовой дисциплиной, внешний лоск — высокой культурой. Злодеяния фашистов они оправдывали необходимостью борьбы с диктатурой большевиков.

Успехи фашистской армии, отступление наших войск, большое количество военнопленных, геббельсовская пропаганда, болтовня злобствующих антисоветчиков — все это, как кислота, разъедало души людей, рождало неверие, бездеятельность. Разуверившиеся, заплутавшиеся в круговороте событий некоторые молодые люди стали равнодушными ко всему происходящему вокруг, конечно, если это не касалось их самих. Распространялись провокационные, дезинформирующие сведения, которые сбивали с толку легковерных и наивных и парализовали их волю.

Учащиеся проживали в различных частях города, из разнообразных источников получали информацию, и этот поток выдумки, полуправды, явной лжи стекался в наш «храм науки». До занятий, в перерывах между лекциями молодежь обсуждала сводки беспроволочного телеграфа. Получив новые сведения, они разносили их по городу.

Вначале мы решили понаблюдать за окружающими, присмотреться, кто чем дышит. Сами не вступали в споры, не вдавались в оценку слухов, но стремились услышать все, о чем говорили соученики, стараясь понять отношение сообщающего новость к ней самой.

Как-то шел я из училища с сокурсником Василием Куцем. Он был старше меня года на два.

— Я ни черта не пойму в этой жизни, — откровенничал он. — До войны отец работал на химическом заводе, премии получал, часами наградили, жили хорошо, сыто, а теперь сапожную мастерскую открыл, плату за работу самогоном берет, пьет, а потом плачет и проклинает все на свете. В школе я учился хорошо, но в комсомол не поступил и вообще политикой не интересовался. Был на оборонительных работах, вернулся домой. Немцы мне противны, предателей презираю, а что делать — ума не приложу. В голову много смелых мыслей приходит, а ночью боюсь выйти из дома в уборную. Никому не верю и ничего не хочу. Училище, наверное, брошу и подамся в деревню к бабке, природа там красивая.

Я отмолчался, и мы разошлись.

Спустя несколько месяцев, когда мы уже регулярно оповещали учащихся о битве на Волге и окружении немцев, я заметил, что Василий оживился, ждал новых вестей. Разгром армии Паулюса отметил своеобразно: пришел на занятия под хмельком.

После освобождения Константиновки Куц ушел на фронт, храбро воевал и погиб в Будапеште.

В нашей группе был Григорий Воропаев. До войны я его знал мало, встречались на пляже. Атлетическая фигура, вьющиеся светло-русые волосы, васильковые глаза и удивительной белизны зубы привлекали внимание многих девушек. Он знал много песен, охотно пел приятным голосом, когда его просили. Григорий лихо, самозабвенно танцевал, был склонен к позерству и демагогической болтовне. Выискивая философские премудрости или какие-либо мистические темы, он так увлеченно говорил, что порой казался умным, образованным парнем. Воропаев стремился выделиться, быть в центре внимания, но на политические темы никогда не говорил.

Политрук предложил мне «прощупать» Григория. И я без труда наладил с ним хорошие отношения. Он продиктовал мне несколько песен, напел мотивы, и на этой почве мы сошлись. Дважды провожал я его домой, в пути о многом говорили. Мой собеседник пытался доказать, что почти все знает, обо всем имеет свое мнение. Вначале он показался интересным, содержательным человеком, но я скоро понял, что Григорий пустой фразер.

Как-то он спросил:

— Что думаешь о Леке?

Я слукавил, похвалил ее добрый нрав, непосредственность, на этом разговор закончился.

Елена Мищенко — Лека отличалась болтливостью, вела себя развязно и надменно. Ее гортанный, лающий смех раздражал. Лека, или как она стала себя именовать — Эллен, одевалась кричаще, часто меняла наряды, носила дорогие украшения. Она с гордостью говорила, что ее брат какая-то шишка в полиции. Хотя Лека была податливой, но ее сторонились и даже избегали.

Мы узнали, что старший брат Леки — Михаил — до войны сидел в тюрьме за грабеж, в городе появился после прихода оккупантов и сразу же пошел в полицию. Семья переехала в большой особняк и зажила на широкую ногу. Поговаривали, что Михаил принимал участие в расстреле евреев и разграблении их имущества. Наши соученицы судачили, уверяя, что лучшая портниха города подгоняет по фигуре Леки платья, добытые ее братом.

Лека была непривлекательная, с мужеподобной фигурой, и я не допускал мысли, что она может понравиться красавчику Воропаеву.

После занятий Григорий предложил прогуляться. Я согласился, и мы бродили по осеннему парку.

— Понимаешь, — разглагольствовал он, — дважды был на танцульках под патефон у одной нашей студентки. Там присмотрелся к Леке и, кажется, того… влюбился. Хожу, как в тумане, все мысли о ней, а признаться не могу, робею. Ты мне поможешь?

— Как?

— Скажи ей, что, мол, страдает по ней один парень, дружить хочет.

Мне стало смешно, но я сказал:

— Чего не сделаешь для друга…

На следующий день я сказал Леке, что она нравится одному парню, и что он влюблен по уши, но боится сделать первый шаг.

— Я знаю, кто он, можешь не называть его. Парень подходящий, симпатюля.

Она громко засмеялась:

— Проводите меня сегодня домой.

Так начался их роман. Григорий стал своим человеком в доме Леки, подружился с ее братом, а тот в пьяном состоянии иногда выбалтывал секреты о планах полиции. Григорий, видимо, в знак благодарности за мою «любезность», хвастал своей осведомленностью, сообщал мне ценные сведения. От него я узнавал о готовящихся облавах, об изъятии у населения скота, массовых проверках документов для выявления непрошедших регистрацию лиц. Об этом мы различными путями оповещали горожан. Григорий начал лучше одеваться, поправился, курил хорошие сигареты. Однажды он пригласил меня к себе. Жил Воропаев с матерью и сестрой в небольшом доме. Его отец оставил семью еще до войны и куда-то уехал. В комнатах поражали чистота и порядок. На стенах — фотографии, на этажерке с книгами — портрет Леки. Из-под кровати Григорий вытащил старый фанерный чемодан с висячим замком, достал несколько книг, положил на стол. Я посмотрел на них и от неожиданности растерянно спросил:

— Зачем они тебе?

Он засмеялся, взял со стола «Вопросы ленинизма» И. В. Сталина, «Моя борьба» Гитлера на немецком языке и, расхаживая по комнате, заговорил:

— Ума-разума набираюсь. Надо узнать, с кем быть, кому служить, а кого считать своим врагом.

«Провокатор», — мелькнула мысль, но я продолжал внимательно слушать Воропаева.

— Когда пришли немцы, то я с сестрой из библиотеки Дворца культуры привез пять тележек книг. Половина сарая ими завалена. Сперва много читал, а потом надоело. Наткнулся вот на эту… — он поднял кверху «Вопросы ленинизма». А вот эту вещь мне дал брат Леки.

Григорий бросил книги на стол, закурил и, усевшись рядом, продолжал:

— Немецкий я не шибко знаю, пытался со словарем прочитать, но ничего не получалось. По соседству живет обрусевший немец, не ахти какой грамотей, но шпрехает бойко. Вот с ним мы прочитали эту штуку, ясности эти книги в башку не внесли. Я завидую Мишке, брату Леки. Он знает, чего хочет, кто друзья, а кто враги. У него философия громилы и бабника, об угрызении совести знает понаслышке. Все просто, ясно, и никаких сомнений. Я же запутался и не вижу выхода из этого лабиринта. С детства мечтаю быть богатым, хочу мягко спать, сладко есть, а пути к этому не могу выбрать. Леку я люблю, но она не способна помочь разобраться во всей этой путанице. Может быть, ты по-дружески поможешь, а?

В его речи не было искренности, фальшь и наигранность настораживали. Я взял со стола философский словарь, небрежно полистал:

— Меня никогда не волновали такие вопросы, я живу просто, без философского словаря. Главное — выжить в этой бойне, а потом — кто победит, тому и служить буду. Нечего голову дурными мыслями забивать. Так то…

Мой собеседник посмотрел на меня разочарованно, предложил пообедать, но я отказался и ушел.

Внешне мои отношения с Григорием остались прежними, но по поведению Леки было видно, что Григорий ей рассказал о нашей беседе. Я понял, что от Григория надо держаться подальше, но совсем не отстраняться — он может еще пригодиться.