Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

• Название: Барыня уходит в табор
• Автор: Анастасия Дробина
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-09281-1

Весела и богата Москва конца девятнадцатого века: пышные праздники, дорогие рестораны, вино рекой, песни всю ночь… Гуляют купцы, кутят дворяне. Им поет цыганский хор – и золотым дождем льются деньги на красавиц-певиц. Никто, кроме цыганок, не может петь так страстно, вызывать такую безысходную тоску в сердце и… такую любовь! Потому-то и сватается к Насте князь Сбежнев, потому собирает немалую сумму – сорок тысяч рублей, чтобы отдать за лучшую певицу «отступное» в хор. И стала бы Настя княгиней, да на свою беду влюбилась в таборного цыгана Илью. Сильна, как смерть, любовь цыганки – а потому тайком от всех отправилась девушка к своему жениху-князю, чтобы сказать, что любит другого. И по воле злого случая увидел Илья, как его любимая выбегает из княжеского дома… Стало быть, Настя уронила честь цыганки и состоит в связи со Сбежневым! Так решил Илья – и с горя бросился в объятья купчихи Баташевой…

---

– Бог с вами, Иван Аполлонович, – сквозь зубы отозвалась Настя, неохотно давая графу поцеловать свою руку. – Сергей Александрович, теперь уж вы заказывайте. Для вас, знаете сами, – до утра согласна.

Гроза миновала. Цыгане оживились, зашептались, затолкали друг дружку локтями. Каждый восхищенно взглядывал на Настю и тут же настороженно оборачивался на Якова Васильевича. Но тот как ни в чем не бывало улыбался господам. Илья украдкой перевел дух. Передернул плечами, чувствуя, как по спине бежит струйка пота. Ну и Настька… Все цыгане чуть со страху не померли, а ей – хоть бы что.

Сбежнев тем временем продолжал стоять перед Настей и, держа ее за обе руки, с улыбкой ждал ее решения. Та, сдвинув тонкие брови, задумчиво перечисляла:

– «Надоели ночи»… «Слышишь-разумеешь»… «Голубочки»… Да нет, это все вы слышали, все старое…

– Да мне, право же, все равно, Настенька! – весело уверял Сбежнев. Его синие глаза блестели, белые зубы открылись в спокойной, немного смущенной улыбке.

Граф Воронин что-то тихо сказал друзьям, показывая глазами на Сбежнева. Как показалось Илье, что-то нехорошее, потому что молодые офицеры негромко рассмеялись. Но князь не слышал этого.

– Настенька, ну хоть «Не смущай», вы с Митро так чудесно в прошлый раз на два голоса… Или «Матушку»…

– Нет! Знаю что! – радостно вскрикнула Настя. Повернулась к отцу, просящим жестом сложила руки на груди: – Дадо! [18] «Соловей»!

– Что же ты меня просишь? – пожал плечами Яков Васильевич. – Машина песня, ее проси.

– Тетя Маша! – метнулась Настя. Марья Васильевна улыбнулась, не поднимая ресниц.

– Что ж… Спой, чайори [19]. Я свое отпела.

– Митро, Кузьма, Петька! – не позвала – потребовала Настя, повернувшись к гитаристам. Молодые цыгане весело рванулись с мест. Сбежнев предложил Насте сесть рядом с ним на диван, но та отказалась, и князь, поднявшись, встал перед ней. Сейчас Илья мог видеть тонкий профиль Насти, стоящей у камина. Розовый свет гаснущих углей отблескивал на ее платье, скользил по лицу. Пальцы Насти были в руке князя. Она улыбнулась и запела:

Соловей ты мой, соловей,
Голосистый, молодой,
Ты куда, куда летишь,
Куда бог тебя несет?

Веселая мелодия песни показалась Илье совсем простой, в мыслях тут же сложилась вторая партия. Если б можно было подпеть, подтянуть Настьке… даже и без слов ничего. И чего этот князь так глядит на нее?!

Последний взлет голоса, последний гитарный аккорд. Тишина. Мельком Илья увидел серьезные лица офицеров, широко раскрытые глаза молоденького Строганова. Настя стояла неподвижно, опустив ресницы, улыбаясь. Сбежнев зачарованно смотрел в ее лицо.

– Машенька… – вдруг раздался чей-то слабый возглас от дверей. Он был настолько неожидан в мертвой тишине, заполнившей комнату, что Илья чуть не выронил гитару.

Хозяин дома, нахмурившись, вскочил с дивана. В дверях комнаты, держась за косяк, стоял белый как лунь старик в длинном домашнем халате. Под халатом угадывались панталоны и рубаха, но мягкие войлочные туфли были надеты на босу ногу.

– Машенька… – растерянно повторил он, озираясь по сторонам. – Машенька, это ты?

Граф Воронин, хмурясь, быстро подошел к дверям:

– Рара́, зачем вы встали? Вы же знаете, вам нельзя! Позвольте, я провожу…

– Жан, оставь… – старый граф слабо отмахнулся, сделал несколько шагов, подслеповато прищурился на притихших цыган.

– Боже мой… хор… Я думал, мне чудится… Добрый вечер, господа! – вдруг спохватился он, взглянув на друзей сына.

Те ответили смущенными поклонами. Старик суетливой походкой пересек комнату и приблизился к цыганам. Илья увидел его сморщенное лицо, выцветшие голубые глаза, дрожащий подбородок.

– Яшка, ты? – неуверенно спросил старый граф, задирая голову, чтобы взглянуть в лицо Якову Васильичу.

В глазах хоревода мелькнула растерянность.

– Господи… Аполлон Георгиевич… Господи, лет-то сколько! – он торопливым движением сунул кому-то свою гитару, протянул руки – и старый граф оказался в объятиях цыгана.

– Яшка… Яшка… Чертов сын… Да нагнись же ты, дай взглянуть на тебя! – дрожащим голосом просил старый граф.

Яков Васильевич упал на колени, и они снова обнялись. Илья видел взволнованное, незнакомое лицо хоревода. Яков Васильевич не отстранился, когда сухая старческая рука, как мальчишку, потрепала его по волосам:

– Черный… Черный, как головешка, сукин ты сын… Ни одного седого нет… – срывающимся голосом повторял старый граф. – А на меня посмотри! Помнишь, Яшка? Помнишь, как мы с тобой в Петровском гуляли? Когда я в отпуск от полка приехал – помнишь? Помнишь, как «Ласковую» пели на два голоса? Как вино бутылками, французское, из Парижа выписанное… На лодках в Коломенское плавали… Матушка, Пресвятая Богородица, думал – помру и не увижу больше вас всех…

– Да бог с вами, Аполлон Георгиевич, вы еще сто лет проживете, – Яков Васильевич осторожно сжимал хрупкие стариковские плечи. – Мы вам и «Ласковую», и «По улице мостовой» споем, и в Коломенское на лодках по весне поплывем! Да чтоб мне пропасть на месте – поплывем! На Пасху! На эту!

– Нет уж… Нет уж, Яшка. Куда мне… Кончились мои гуляния. Теперь одно осталось – на погост, – старый граф, наконец, оторвался от хоревода. Голубые блеклые глаза тревожно заметались по лицам цыган. – Яшка, а что же мне показалось вдруг… как будто Машенька… будто где-то она здесь…

– Аполлон Георгиевич!!! – вдруг хрипло, со стоном вырвалось у Марьи Васильевны.

Она вскочила, уронив на пол шаль. Старый граф повернулся к ней всем телом. Беззвучно ахнул, поднял руку, чтоб перекреститься… и не донес. Среди офицеров поднялся ропот, молодой Воронин уже сделал шаг к отцу. Но тот неожиданно властным жестом остановил его. Сделал несколько шагов и тяжело опустился на колено.

– Машенька…

– Аполлон Георгиевич! Господь с вами, встаньте! Не годится это… – взмолилась Марья Васильевна. Она протянула руки, желая поднять графа, но тот поймал их, притянул к себе, покрывая неловкими поцелуями, сбивчиво шепча:

– Я знал… Понимаешь, я всегда знал… Знал, что не умру, тебя не видевши… Машенька, боже мой, Маша… Я думал – снова снится, а это вправду ты была… Это ты пела…

– Не я, Аполлон Георгиевич, – грустно улыбнулась Марья Васильевна. – Это племянница моя, Настя. Якова дочь.

– Твоя дочь? – поразился старый граф, выпрямившись и поворачиваясь к Якову Васильевичу. – Яшка, ты что же – женился?!

В его голосе было столько изумления и негодования, что цыгане рассмеялись. Яков Васильевич подтолкнул к графу Настю.

– Вот она – Настька. Моя единственная.

Настя улыбнулась. Подошла, поцеловала графа в плечо. Тот в ответ чмокнул ее в щеку, восхищенно взглянул в лицо:

– Яшка, но ведь она красавица… Следи, чертов сын, не то украдут.

– Как уследишь? – усмехнулся тот. – За полком солдат можно уследить, а за девкой…

– Господи, и эта поговорка… Вы же и раньше всегда так говорили! Я не забыл! – всплеснул руками граф. Он был сильно возбужден, и Якову Васильевичу почти насильно пришлось усадить его в кресло.

– Машенька… – тут же забеспокоился Аполлон Георгиевич, и Марья Васильевна торопливо подошла к нему. Кто-то из офицеров придвинул ей пуф. Граф тихо заговорил: – Ты уж не смотри на меня, Маша. Ничего прежнего не осталось. Старая развалина – и только…

– Не грешите, Аполлон Георгиевич, – глядя в сторону, глухо сказала Марья Васильевна. – Вы бы знали, сколько раз я вас вспоминала. Все думала, думала… Уж и не в радость те воспоминания, а – не могла забыть.

Граф молчал. Марья Васильевна осторожно взяла его руку, прижалась к ней щекой. Высохшие дорожки слез еще были видны на ее лице.

– Яшка, хоть что-нибудь… – шепотом попросила она. Яков Васильевич, с тревогой наблюдавший за сестрой, быстро отошел к хору, взял гитару, взмахнул ей:

– «Распошел»! Ну!

Цыгане опомнились мгновенно – и хор взял с места сильной, дружной волной. Запевал Митро, напрочь забывший о своей простуде, и его густой бас тут же заполнил комнату. Илья вел вторую партию вместе с Конаковыми. Сердце колотилось, как сумасшедшее. Он стоял с краю и не мог отвести глаз от застывшего в кресле старика-графа и прильнувшей к его руке Марьи Васильевны. Бледные, сморщенные губы графа шевелились, он тихо повторял вслед за цыганами:

– «Эх, черные очи да белая грудь»… «До самой зари мне покоя не дадут»… Да, все так… Все, как было… Машенька, ну а как же…

Но тут вступил хор, и ни вопроса графа, ни ответа Марьи Васильевны Илья не услышал. Из первого ряда поднялась Стешка, вскинула голову, крыльями развела в стороны руки, придерживая за концы узорный полушалок, – и поплыла с опущенными ресницами, чуть волнуя подол платья, едва поводя плечами в такт:

Эх, распошел, мой серенький, пошел, да ну!
Эх, распошел, – хорошая моя!

– Умер он… – донесся до Ильи шепот Марьи Васильевны.