Борис Садовской - Пшеница и плевелы

• Название: Пшеница и плевелы
• Автор: Борис Садовской
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1993

Два человека. Один мог бы расшифровать подаваемые ему свыше знаки судьбы, но оказался не в силах совместить в своей душе священное с порочным, серафическое с демоническим — и в брошенном судьбе вызове проиграл. Проигрыш — смерть. Другой никогда не задумывался о высших предначертаниях: судьба вела его по пути множества таких же, шифр жизни был несложен, но, свернув с этого пути и став убийцей своего приятеля, Мартынов, так же как и Лермонтов, проиграл в схватке с Роком.

---

Вот какою речью, к изумлению хозяина и гостей, разрешился недавно скромнейший отец Василий за именинным пирогом у скорбященского протопопа отца Павла.

Я матушке написал о пропавшей посылке и о том, что Мишель деньги возвратил. Вчера приходит ответ: «Должно быть, твой друг ясновидец: откуда ему знать, сколько денег в запечатанном конверте».

Не сразу объяснился мне зловещий смысл этих слов. Я еще раз перечел их, и ярким румянцем зарделось лицо мое. Долго не мог я опомниться. Мысль, что чужие, нечистые руки касались милых страниц, что, может быть, цинической шуткой и бесстыдным взглядом сопровождалось их чтение: эта мысль меня убивала.

Целый день я был чрезвычайно расстроен. Обедая у Найтаки, выпил бутылку цымлянского, но вино еще более горячило нервы. Возвратясь домой, переоделся и направился к Верзилиным.

Там уже были Столыпин, Раевский и Мишель, вертевшийся, как бес перед заутреней. Странное дело: о чем бы ему беспокоиться? Немедленно начал он острить на мой счет, прерывая надоедливые шутки судорожным хохотом. Настоящий Маёшка!

Мы вышли вместе. Полная луна озаряла сонный городок. На улице я взял Мишеля за руку и остановился.

— Много раз я просил тебя не острить.

— Не угрожай, а действуй, — возразил Мишель.

— Тогда я пришлю к тебе секундантов.

Он пожал плечами, и мы разошлись. Дома попросил я Глебова быть моим свидетелем.

* * *

— Всякий человек, коли хочет спасения, твердую веру иметь обязан. Взять хоша бы меня. Побывал я в бегунах и в нетовцах, жил на Рогожской, в Почаеве, на Керженце, сличал многие толки, а теперича по чистой совести скажу: православная наша вера полную истину сохранит.

— Ну что же, дядюшка? Сказывай?

— Сказал бы, да слов подходящих не знаю. Оно, конечно, и попов у нас хоть отбавляй, и церкви полнехоньки, и служат честь честью, да только, все это зря.

— Что ты, дядюшка?

— Верно говорю. Мы строгость жития христианского забыли, живем по-собачьи, и в том попы сами пример дают. Водку хлещут, табаком балуются, жрут скоромное.

— Да ведь на них благодать?

— Благодать-то благодатью, а поп сам по себе. Его благодать не берет и вертается к Богу.

— Как же спастись?

— Есть ко спасению верная дорожка, только пойдешь ли со мною?

— На край света пойду, дядюшка Иван.

— Ну, ин ладно. А теперича прислушай, сынок. Ты думаешь небось, что я господский повар, ан я не повар, а поп.

— Поп?

— Глянь-ка, что в мешке-то у меня: вся снасть духовная, епитрахиль, рукавицы, антиминс, требник, чаша. Только не казенный я поп, а вольный. Слушай, Ермоша. Тутошний мир катит прямехонько в лапы к антихристу. Куды деваться? В монастырях и то не спасешься: живал я там, знаю. Одно только местечко и есть.

— Где, дядюшка?

— В костромских дремучих лесах. А проходят эти заповедные дубровушки аккурат до белого лесу Соловецкого. Сказывал мне в Киевской Лавре солдатик беглый, быдто за теми лесами есть широкий привольный край; туда ни проходу, ни проезду, и ворон не залетает, и начальство про те места ничего не ведает. Народ там расейский и бает по-нашему; одначе речи ихние не вдруг разберешь. Все у тамошних людей свое: и песни, и одежа, и посуда. Только веры истинной не знают они и попов у их нет.

— Пойдем туда, дядюшка Иван.

— К тому я и речь веду. Солдат мне все рассказал. Там, слышь, звери и птицы человека не пугаются, Адама в нем чуют. Идешь себе лесом, а белочка с дерева на плечо к тебе: скок-скок! Ястребок на ветке сидит-качается, перышки носом перебирает, в глаза тебе смотрит. Одно слово, рай земной. И в том пресветлом раю возрастим мы с тобой древо жизни.

* * *

Три суть мира: вселенная, человек и Библия.

В Библии внутренний человек есть начало и конец. Все тайны и загадки мировые в моем сердце.

Познай же себя и следуй природе своей во всем.

* * *

Весь этот день проскитался Мишель по окрестностям Пятигорска. Непонятная тяжесть ложилась на грудь: не тоска и не скука, а предчувствие чего-то небывалого, но известного.

Усталый, тихо шел он вдоль росистых лугов. Угасавшие сумерки быстро темнели; летучая мышь, кружась, задевала крылом верх белой фуражки. Замелькали городские огоньки, но безлюдное поле по-прежнему хмурилось неприветливо и угрюмо.

Издали Мишель увидал на скамье незнакомого офицера. Странное сходство с кем-то заставило его приостановиться. Кто бы это мог быть? Всмотревшись, Мишель вдруг узнал свою высокую фуражку, эполеты и расстегнутый сюртук.

На скамье сидел он сам.

Руки опустились у Мишеля; как юнкер во фронте, безмолвно он замер перед неподвижным двойником.

Но страх, безумный и дикий, перехватил ему горло, когда офицер шевельнулся и насмешливо спросил:

— Как ваша фамилия?

Это было до того ужасно, что Мишель подпрыгнул и бросился бежать. Он летел задыхаясь, размахивая руками.

Справа показалось кладбище с надмогильными крестами; слева развалистый дом Чиляева.

С трудом опомнившись, Мишель отпер дверь, вошел. Красная, как зарево, луна поднялась, побледнела и заглянула в окошко.

Откуда-то вдруг застучали отчетливые шаги. Мишель обеими руками схватился за сердце.

Шаги остановились под окном. Маленький белый олень прыгнул с подоконника в комнату; стукнули копытца.

Мишель очнулся; страх мгновенно прошел. Золоторогий олень продолжал стоять, весь озаренный голубоватым сияньем. Нечаянно Мишель обернулся и вздрогнул: ему из окна улыбался тот самый незнакомец, которого он видел во сне девять лет назад.

Олень жалобно крикнул.

Густые клубы серного дыма поползли к потолку; в их удушливом мраке блеял отвратительным голосом черный козел.

* * *

Около шести часов вечера я выехал верхом на место поединка. Глебов на беговых моих дрожках следовал за мной.

Место выбрано было близ кустарника, недалеко от дороги. Мы сошли с коней; скоро подъехали Мишель и Столыпин.

Мне приходилось стрелять из пистолета третий раз в жизни. От барьера расстоянием в пятнадцать шагов секунданты отмерили еще по десяти и поставили нас с Мишелем на крайних точках.

Я решил не подымая пистолета подойти к барьеру и ждать противника. Так я и сделал. Между тем Мишель, взяв на прицел, с насмешливой улыбкой продвигался ко мне правым боком. Начинал накрапывать мелкий дождик. Дожидаться у барьера значило разыгрывать шутовскую роль. Я выстрелил.

Мишель свалился: он был убит наповал. В этот миг разразилась ужаснейшая гроза с молнией и громом.

Под проливным дождем поцеловал я Мишеля в похолодевшие губы, вскочил в седло и полетел домой.

* * *

Из метрических книг Пятигорской Скорбященской церкви видно, что Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов убит на дуэли 16, погребен 17 июля 1841 года. Погребение пето не было.

<Новодевичий монастырь. 1936–1941>

ПРИЛОЖЕНИЕ

Часть, исключенная автором из окончательной редакции. (Хранится в фонде Б. Садовского в отделе рукописей Российской государственной библиотеки — бывшей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Приносим благодарность И. Андреевой за сообщение этого текста.)

Часть седьмая БЛИЗНЕЦЫ

Печально я гляжу на наше поколенье.

Лермонтов

Высокопреосвященнейший Филарет, митрополит Московский, как всегда, пробудился в пять часов.

Сегодня канун Вешнего Николы.

Владыка строен, невысок и очень худ. На тонком прозрачном с темною бородою лице соколиные глаза под прекрасными ровными бровями; печать необычайного ума в проникновенном взоре и в твердой складке осмотрительно сжатых уст.

Разговаривает митрополит бесстрастным и тихим голосом. В приемах, в походке, во всех движениях царственная плавность, напоминающая лебедя. Службу совершает он смиренномудро, кадит легко и изящно.

Дома владыка носит черный подрясник и шитый бисером пояс; на маленькой девической руке голубые четки. Для приемов коричневое шелковое полукафтанье с двумя орденскими звездами, с бриллиантовой панагией.

Поднявшись со своей монашеской липовой кроватки, владыка после утренних молитв садится читать Библию. В восемь часов слушает обедню из секретарской комнаты; сюда за службой входит диакон с кадилом; сюда приносят антидор и теплоту. После обедни прием и чай.

Во втором часу владыка в ряске и скуфье переходит из кабинета в столовую, молится и благословляет яства. При гостях он кушает все; наедине лишь уху да морковный соус; кофе подается с миндальным молоком.

Отдых за чтением книг и газет: проницательный ум владыки все обнимает, все видит. И вот он опять у письменного стола.