Леонид Геллер - Утопия в России

• Название: Утопия в России
• Автор: Леонид Геллер
• Жанр: Философия

В исследовании французских филологов-славистов Леонида Геллера и Мишеля Нике собран, систематизирован и осмыслен богатейший материал по теории и практике народного, «ученого» и государственного утопизма в России с конца Х века по сегодняшний день. Книга снабжена первой в своем роде библиографией по русской утопии.

---

Наконец, из рассказа «неонигилиста» А. Андреева Утопия в красном доме (1922), включенного в сборник его теоретических и полемических текстов, мы узнаем то, о чем Гордин и Карелин даже не упоминают: географию будущего мира (XXI века): Соединенные Штаты Китая, включающие Японию, объединенная Европа (действие происходит в Париже) и Великая Федерация Славян, в которую входит и Россия, поглотившая в 1940 году Турцию и Персию. Картина вполне в традиции русской утопии.

Анархисты недолго тешились надеждами: с 1918 года ЧК начинает их преследование в Москве, в 1921 году разгромлено махновское движение, а после Кронштадтского мятежа (1921), ускорившего введение НЭП'а, анархисты подвергаются жестоким гонениям. В 1926 году (год смерти Карелина) анархизма как политической силы и массового движения в России уже не будет.

Антиутопии

Антиутопия принципиально отказывается от «подчинения игу счастья», как говорит Е. Замятин (1884–1937) в романе «Мы». Эта книга в некотором роде дополнение чаяновской контрутопии. Обе описывают последствия тотальной войны между городом и деревней. У Чаянова побеждает деревня — это утопия. Город у Замятина уничтожил деревню, мир стал мегаполисом, защищенным от природы стеклянной стеной. «Мы» — дневник инженера Д-503, в котором постепенно пробуждается душа, сознание, воображение, жажда свободы. Все это происходит в нем под влиянием любви, запрещенной «Lex sexualis», который наконец организовал любовь: «всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер» [Замятин 1989, 217]. «Атавизм» любви (напоминающий федоровский) заставляет Д-503 восстать против «математически совершенной жизни Единого Государства», подчиненного власти «Благодетеля», которое работает, как часы, под постоянным надзором «хранителей». Прозрачные стены зданий, построенных из стекла и стали, не оставляют возможности уединиться: частной жизни нет, «нумера» живут и работают вместе, подчиняясь тейлористским темпам. Индивидуум — всего лишь легко заменимый винтик в государственной машине. Мятеж героя будет наказан: хирургическое вмешательство (прижигание мозгового центра, отвечающего за фантазию) вернет его к коллективному счастью, иррациональное перестанет его привлекать.

Этот роман, отсылающий к Уэллсу и другим западным художникам урбанизированной, машинизированной современности и вдохновивший Оруэлла, ставит вопрос об отношениях природы и техники, последовательно развивает теории Гастева и практику большевизма («Благодетель», опасный теоретик рабства, наделен чертами Ленина). В этом сочинении, оригинально использующем приемы синэстетизма и находящемся на полпути между символизмом и литературным конструктивизмом, Замятин, вслед за Чернышевским, Достоевским, Салтыковым, размышляет о свободе и счастье, о роли художника и искусства в тоталитарном обществе. Пессимистическая картина, созданная Замятиным, тем не менее, озарена надеждой: за стеклянной стеной живут свободные люди, нагие, похожие на скифов. Как говорит вслед за Герценом мятежная героиня романа, последней революции быть не может. Порядок, установленный одной революцией, будет неизбежно разрушен другой.

Если Замятин критикует цели коммунистического утопизма, то М. Булгаков (1891 — 1940) подвергает сомнению его средства. Мы видели, как в «Собачьем сердце» он под видом модной тогда евгеники изобличал самодеятельных колдунов, пытающихся изменить ход истории. В Роковых яйцах (1925) бюрократическая ошибка приводит к светопреставлению. В Адаме и Еве (1931) Булгаков описывает мировую войну между Западом и Россией. В пьесе Блаженство. Сон инженера Рейна (1934) высмеивает мышление, скованное идеологией. Что толку в великой идее, спрашивает Булгаков, если она попадает в руки бюрократов или моральных уродов? Что в ней толку, если для ее реализации требуется уничтожить половину человечества?

Тот же вопрос проходит красной нитью через все творчество А. Платонова (1889 — 1951). Все его произведения, в большинстве своем не издававшиеся в России до 80-х годов, — удивительная лаборатория утопии: в ней воплощаются и терпят неудачу «поиски счастья» бедняков-мечтателей и идеологов. Сын механизатора, коммунист, инженер-мелиоратор, Платонов изнутри описывает трагический героизм искателей утопии. Его статьи и стихи 1919–1925 годов складываются в прометеевскую утопию, отмеченную сильным влиянием Федорова и Богданова. Платонов мечтает о «царстве разума взамен существующего царства чувств» и о становлении «стандартного рабочего», в духе Гастева. «Антропотехника» должна «очеловечить» космос, сублимировать сексуальную энергию, победить смерть, установить братство звезд, животных, растений и человека (Рассказ о многих интересных вещах, 1923). Однако межзвездный рай, достигаемый героем этого рассказа, населен гомункулами, у которых удалена душа (источник страданий). Именно в фантастических рассказах Платонов испытывает на прочность свой журналистский утопизм и намечает его возможные последствия. В будущем (Потомки солнца, 1922, первоначальное название Дьявол мысли; Эфирный путь, 1927) или прошлом (Епифанские шлюзы, 1927) безжизненная утопия обречена на поражение. Бюрократическая утопия Города Градова (1926) или Шарманки (пьеса 1929 года) также направлена против рационализации мира. Язык в мире Платонова утратил свою связь с реальностью (ср. оруэлловский «новояз»). Если для Достоевского центральной проблемой была проблема свободы, то для Платонова это проблема души в ее связи с утопической идеей. Образ колосса с огромной головой, отделенной от тела и сердца, часто встречается у Платонова (этот же образ будет использован Горьким в отношении интеллигенции, которая потеряла связь с реальностью [Горький 1977, 217]).

В Чевенгуре, первом из больших романов Платонова (написан в 1927 1928 годах, опубликован в России в 1988-м), «немедленное» наступление коммунизма, под которым понимается большая братская семья, живущая, как растения, под лучами солнца, «светила коммунизма, тепла и товарищества», достигается «страшным судом» — ликвидацией «буржуазии». Организованная коммунистическая сила уничтожает островок донкихотства, смеси народного хилиазма, федоровского братства и марксизма. Чевенгур — несовместимая с большевизмом, изуродованная народная утопия о Беловодье (об этом же рассказ 1927 года Иван Жох). Утопия, как показывает Платонов, направлена не столько в будущее, сколько против прошлого.

В конце двадцатых годов революционный романтизм сменился «построением социализма в отдельно взятой стране». Две составляющих сталинской утопии великие стройки и «ликвидация кулаков как класса» — изображены в Котловане (1929–1930) в характерной для Платонова манере, соединяющей аллегорию и реализм. Рабочие, без конца углубляющие фундамент дворца и ликвидирующие кулаков, — только орудие бесчеловечной Идеи. Смерть ребенка, как и в «Чевенгуре», символизирует конец утопии. Мы не можем здесь дать обзор всех произведений Платонова с точки зрения утопизма, как это сделал М. Геллер [М. Геллер, 1982]. Отметим лишь повесть Джан (1933 — 1935), притчу о блужданиях обездоленного народа, предпочитающего звездное небо счастливой жизни, которую хочет построить посланец партии. Произведения Платонова это не антиутопия, а великая метаутопия. Ни один писатель так не сострадал тем, кто попал в плен утопизма.

Еще несколько аллегорических или сатирических произведений близки к духу антиутопии. По едкости иронии Эренбург сравним с Замятиным или Булгаковым: его герой Хулио Хуренито, прозванный Великим Провокатором, появляется в качестве комиссара в провинциальном городке и устанавливает абсурдные законы, напоминающие законы Угрюм-Бурчеева и точно отражающие советскую «эвномию». Брюсов возвращается к катастрофизму в Диктаторе (1918). Гибель главного города (1918) Е. Зозули (1891 — 1941), показывает как народ, победивший в войне, строит свой город над городом, в котором живут побежденные. Всеобщее восстание разрушит оба города под лучами восходящего солнца. Л. Лунц (1901 — 1924), ученик Замятина, создает драматические аллегории бесчеловечной свободы, окрашенные в гнетущие урбанистические тона. «Сатирическая повесть» М. Козырева (1852 — 1912) Ленинград, написанная в 1925 году, представляет советское общество 1951 года: пролетариат превратился в новую буржуазию, уже загнивающую и извратившую значение слов (ср. «1984»).

Другое лицо мечты: эмиграция

Наряду с антиутопиями, изображающими судьбу «извращенной революции» или опасность любой революции, было создано множество антикоммунистических утопий, сегодня почти забытых. Это утопии эмигрантские.

У русской эмиграции — достойные традиции. Уже в XIX веке за границей существовала впечатляющая сеть свободных издательств, печатавших запрещенную литературу, среди которой — утопические тексты, от «Что делать?» Чернышевского (запрещенного в России сразу же после появления) до брошюр Кропоткина и таких книг, как «Земной рай» К. Мережковского (издана в Берлине скорее в обход цензуры нравов, чем по политическим соображениям). После революции русская диаспора образовалась в Китае, Европе, Северной и Южной Америке. Русская эмиграция, политически и культурно расколотая, то стоящая в оппозиции к советской России, то взаимодействующая с ней, сыграла в XX веке роль, значение которой осознается только сейчас.