Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

• Название: Горячее сердце. Повести
• Автор: Владимир Ситников
• Издательство: Волго-Вятское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Ситников В. А.

Горячее сердце. Повести. Горький, Волго-Вятское кн. изд-во, 1977.

334 с.

В книгу известного кировского писателя Владимира Ситникова вошли повести «Горячее сердце» и «18-я весна», рассказывающие о деятельности вятских революционеров-подпольщиков, о революционных событиях 1918 года, о становлении Советской власти в Вятке и Вятской губернии.

© Волго-Вятское книжное издательство, иллюстрации, 1977.

---

Митрия Шиляева Зот ненавидел. Схлеснулись их дороги, когда были еще парнями. Жила в деревне Гуси девушка Наталья. И статью и умом вышла. Приметили ее и книгочий Митрий и писарь Зот. Оба ходили на гулянья в Гуси.

Зот набирал в лавке у Сысоя орехов, подсолнечных семячек, — для всех, а девкам — пряников. Приходил и оделял полной горстью, да так, чтоб Наталья видела: щедрый он человек. Шутки, прибаутки сыпал походя — веселья Зоту не занимать. А говорил позычнее: пусть и бойкий язык замечает в нем Наталья. Красой Зот не вышел — нос уточкой, переносица сплющенная, черен, как почтовый сургуч. Знал это сам и на красу не надеялся. Зато речист был и этим брал: понесет околесицу, не переслушать за вечер.

Митрий приходил на гулянье позднее всех — у вдовой матери он был один работник в семье. Но его ждали. Издалека, с самого тепляшинского угора, заливалась веселым мелким смехом его ливенка. Он и играть был мастер: пальцы так и летают по перламутровым ладам. И еще со всей округи парням гармони, пострадавшие в драках, чинил. Девки заметно веселели. Гармонь ничем не заменить. А о гармонисте припевок у каждой целый припол. И Зот отходил в тень: с гармонью не поспоришь. Вставлял слово, когда Митрий уставал. Но уж верх был у Митрия.

Подпоил как-то Зот и подговорил тепляшинских парней избить Шиляева. Те скараулили его в черном ельнике, но колотить не засмели. Не было злости на Митрия, да и играл он в этот вечер забористее, чем на любом гулянье, потому что удалось ему перекинуться с Натальей словом, сказать, что пошлет сватов. Подошли парни в ельнике, покурили, а потом и говорят: ты поори, будто мы тебя бьем, пускай Зот услышит, но Митрий закрутил головой, не пошел на свойский сговор.

— Не стану орать. Не боюсь я его. Коли вы боитесь, бейте меня.

Парням перед ним стало совестно. Один даже винился.

Сваты нагрянули в Гуси в одночасье и от Зота и от Митрия. Растерянный отец Натальи долго жевал губы. Хорошо, выручила жена.

— Мы, — сказала она, — девку не неволим, пускай сама выбирает себе жениха.

И Наталья, жаром полыхая от стыда, прошептала:

— За Митрия я бы пошла.

С обиды и отчаяния Зот тем же заворотом прикатил к Сысою Ознобишину и высватал у него дочь-вековуху. Девке сызмала не подвезло: лицо оспой бито, зубки косые. Поэтому и была перестарок, на пять лет жених оказался моложе, и он, пока бередило это душу, врал, что они однолетки. А поди проверь. Да и кому надо. Зато увядшая невеста привезла четыре кованых сундука приданого, одних шуб шесть штук. Сысой на радостях придачи не жалел. Товар-то не свежий сбыл. Но жена досталась Зоту смирная: во взгляде давняя терпеливость.

Не раз еще приходилось Митрию срезаться с Зотом во время сходок, шумевших в центре Тепляхи, на Крестах, где улицы пересекались и стояла пожарная караушка. Продавали на Крестах всем миром общественные угодья Василию Карпухину, и Зот, завершая сделку, лихо кричал:

— Какие деньги мы получили. Пустяки ведь, мужики. Лучше пропить, чем делить.

И уже тащил Сысоев приказчик бочонок с водкой и ковшик подавал Зот по старшинству. Но отчаянно упрашивал Митрий, забираясь на скрипучие пожарные дроги:

— Одумайтесь, мужики. Что вы зазря все пропьете, а ведь сообща бы веялку или молотилку купить можно. Что вы, мужики!

Зот крутил головой, ухмылялся: смотрите на полоумного. Митрий расстроенно плевался и уходил с Крестов, так и не притронувшись к ковшику.

* * *

В волисполкоме дали Митрию под опеку дело, которое он любил: фельдшеру помогать, если что понадобится; дрова в школу привезти. Помогай, как разумеешь. На первых порах настоял Шиляев, чтобы в левой половине тепляшинского волисполкома был открыт Народный дом.

Когда одобрил волисполком эту затею, Митрий еще больше загорелся, выпилил из фанеры лобзиком слова «Народный домъ» и приколотил на дверях. Отнес он в общественную библиотеку целое беремя книг, каждая из которых была облюбована, за каждую из которых отдавал в городе последние горькие деньги. Первое время сам в Народном доме читал эти книжки по вечерам, при лучине. Иной раз до первых петухов. От чаду дохнуть нечем, а мужики и бабы еще просят: почитай, Митрий. Потом взялась читать Вера Михайловна. У нее легче дело пошло: она на разные голоса читать умела. И Пушкина, и Григоровича, и Демьяна Бедного читала.

— Тяжело, поди, Вера Михайловна? — выспрашивал Митрий.

— Что вы, — подняла она иконные глаза. — Я ведь теперь только постигать начинаю, что чувствуют и как жизнь понимают люди, потому что они мне все это рассказывают.

Кое-кто теперь даже домой стал книги просить, чтоб самому доподлинно узнать. Митрий с неохотой давал их: истреплют.

— Чугуны-то хоть не ставьте, — говорил он.

— Будто ты один понимаешь.

Сандаков Иван все про политику брал книги, потому что ему много знать захотелось.

Думал Митрий о том, чтобы артельно землю пахать, боронить и сеять. От бездны мыслей восторг и страх охватывали его.

Виделась Митрию деревня совсем иной. Крыши не ивановским тесом, что в поле растет, крыты, а черепицей на галицийский манер. На окнах задергушки, бабы не в портянине, а в сатине и ситцах, у мужиков ботинки да сапоги яловые.

А то теперь избенки кой-как сляпаны, народ краше лаптей обуви не знает.

И хоть шла извечным чередом весна: снежницей белили бабы холсты, излажали мужики сохи и бороны, шумели скворцы, была она для Митрия вся внове. Хотелось ему съездить в Вятку, найти знающего человека, чтоб посмотрел тепляшинские целебные ключи. Ох, чего там сделать можно!

Учительницы Олимпиада Петровна, Вера Михайловна и безземельный неунывающий мужик Степанко, мастачивший тепляшинцам кургузые шубы и пальто из шинелей, разучили спектакль. На него народ валил валом и из Тепляхи и даже из соседней волости.

Митрий, суетливый от волнения, принаряженный, с алым бантом на свернувшемся трубкой лацкане бязевого пиджака выходил к углу, отгороженному от зрителей пестрядинным в клетку пологом. За ним шушукались «артисты», приделывали кудельные бороды, наводили свеклой румяна и сажей — брови.

Терпеливо парившиеся в шубах мужики и бабы слушали самодельные корявые доклады Митрия о клевере, который надо сеять, в первую голову, о девятиполке, о народных горевальниках-поэтах.

Когда Степанко, дернув его за подол пиджака, шептал, чтоб кончал разговор, Митрий послушно объявлял:

— А теперь, уважаемые граждане-товарищи, посмотрите спектакль про то, как баре угнетательством занимались. Кто книжки слушать приходит, так знает. Про это много написано.

Артистам хлопали до третьего пота.

Под конец Митрий выигрывал на ливенке специально к этому разу выученную революционную песню «Вихри враждебные веют лад нами», и все расходились довольные. И сам он шел к своей Наталье, сбив на затылок фуражку.

И дома все ладно шло. Когда домой пришел из плена, Архипка долго не признавал и тятей звать не хотел, а теперь и не отгонишь. Парень еще в школе не бывал, а уже так читает-рубит, иной до старости так не научится. Слушал его Митрий, подперев щеку, и хорошо ему было.

Но чаще Митрию приходилось в апрельскую водополицу верхом на лошади целыми сутками мотаться по волости, собирая с мужиков обложения, договариваться, чтобы деревня послала в счет гужевой повинности подводы. Сделать это было нелегко. Обычно на деревенском сходе поднимался галдеж, который ничем нельзя было унять, кроме как терпением. Митрий знал: пока мужики не выговорятся, не выскажут свои обиды, напоминания, кто когда ездил и за сколько верст, в какую погоду, — ничего не решится. Обычно уже где-то к утру забирался Митрий в седло и, качаясь от недосыпу, ехал в Тепляху. Однажды, заснув, свалился с лошади, и та долго тащила его по насту, ободрав в кровь щеку.

Митрий стал замечать, что Зот Пермяков всегда дает ему непомерные задания: направить на гужевую повинность из деревни Гуси семь лошадей, а там всего-то их девять. Попробуй уговори мужиков.

Бесхитростная душа Митрия, натыкаясь на углы и шипы, страдала и кровоточила. Все, что касалось его самого, он молча терпел, но когда Пермяков не записал в казначейские книги двадцать золотых десяток из привезенных Митрием шести тысяч рублей контрибуции и не взял контрибуции с Сысоя Ознобишина, вползло нехорошее предчувствие, словно сам он деньги эти взял себе. И в прежнюю его радость вкралось беспокойство. Жизнь, казавшаяся спорой и ясной, заузлилась. Беспокойство чувствовалось и раньше, но он не обращал внимания. А сейчас знал, отчего оно, и не мог стерпеть.

— Ты что это, Зот, творишь? У старика Ямшанова вожжи последние отобрал, фунт сахару отнял у Анны Федорохи, а Сысоя оберегаешь? В народе, смотри, будут думать, что Советская власть не больно хороша, грабит мужика.

Зот не прятал свои бессовестные глаза: знал, как можно сбить с Митрия задор.

— Не шуми-ко, не шуми, — сказал он, — иди-ко сюда. Уж молчал бы. Совецка власть, Совецка власть. Ты что о ней пекошься? Знаю я. Вон когда за Харитоном Карпухиным отряд товарища Солодянкина-Спартака гонялся, так кто его укрыл? Я, скажешь? Ты его, Митрий, прятал. А за это Совецка власть тебя по головке не погладит, а пужнет. За это, знаешь, шесть золотников получить можно. Не поглядят, что больно ты начитан.