Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

• Название: ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
• Автор: Евгения Иванова
• Издательство: Мосты культуры - Гешарим
• Жанр: Критика
• Год: 2005
• ISBN: 5-993273-191-5

В книге собраны материалы, освещающие разные этапы отношений писателя Корнея Чуковского (1882–1969) и идеолога сионизма Владимира (3еева) Жаботинского (1880–1940).

Впервые публикуются письма Жаботинского к Чуковскому, полицейские донесения, статьи из малодоступной периодики тех лет и материалы начатой Чуковским полемики «Евреи и русская литература», в которую включились также В. В. Розанов, Н. А. Тэффи и другие.

Эта история отношений Чуковского и Жаботинского, прослеживаемая как по их сочинениям, так и по свидетельствам современников, открывает новые, интереснейшие страницы в биографии этих незаурядных людей.

---

Как видим, вокруг статьи Чуковского завязалась долгая и бурная полемика, но, видимо, ее размах не устрашил Чуковского, если он опубликовал еще одну статью, которая, на первый взгляд, лишь отчасти имела отношение к полемике о евреях и русской литературе, основная ее часть была посвящена творчеству Семена Юшкевича. Она отвечала сразу всем оппонентам и носила иллюстративный характер: на примере творчества Юшкевича Чуковский показывал, что имел он в виду, когда писал свою первую статью, открывавшую полемику.

К. Чуковский. Евреи и русская литература II. Чужой кошелек и Семен Юшкевич[219]

I

«А чем все эти мученицы не заслуживают вашего участия, уголка какого-нибудь в вашем превосходнейшем, — а у вас превосходнейшее! — сердце, — восклицал я, дрожа от стыда, — ведь, по-вашему, это плоды всеобщего, так сказать, нелепейшего режима, а по-моему, великодушнейший из людей, по-моему, это дерево могучее, грозное, баобаб необъятный, неописуемый… Оголите, оголите этого миллионнейшего удава, мужика всеобщего, всесветного, проверьте, позвольте, позвольте, — ловил я его рукой, — себя, меня проверьте» и т. д.

Спрашивается: откуда эти строки?

Сомнений быть не может: это Достоевский.

Какой-то пародист — их теперь так много — довольно хорошо, хотя и косолапо, передразнил Достоевского, его исступленный стиль, судорогу его стремительных слов, и всякому, даже неопытному в литературе ясно, что пародист копировал гениальные «Записки из подполья».

Пародия озаглавлена «Записки студента Павлова», и автором ее оказывается отнюдь не О. Л. Д'Ор[220], а один из популярнейших наших писателей, сотрудник сборников «Знания», г. Юшкевич.

Не только стиль, не только ритм речи, но и самый сюжет великого произведения постарался он пропародировать.

Как и у Достоевского, герой г. Юшкевича упивается своей ролью униженного, оскорбленного, обманутого.

Как и у Достоевского, этот герой обожает своего врага и мучителя и, точно так же как у Достоевского, говорит о нем:

«А главное, главное, ведь я сам обожал его и, кажется, в ту пору пошел бы на казнь за одно только слово одобрения, ласки».

Как и у Достоевского, герой г. Юшкевича чувствует какую-то сладострастную радость в самооплевании и окончательно обкрадывает Достоевского, когда говорит о «сладких минутах» страдания:

«Я не скажу, что на меня не находили минуты отчаяния, стыда, боли, но какие вначале это были сладкие минуты».

Словом, пародия сделана г. Юшкевичем очень старательно: тема Достоевского, мысли Достоевского, герой Достоевского и даже язык Достоевского.

Немного, правда, растянуто для пародии, — но такова уже слабость г. Юшкевича.

После пародии на великого русского романиста г. Юшкевич пошел и написал пародию на Гауптмана, именно на его пьесу «Ганнеле», и неспроста назвал ее «Чужая».

Еще бы не чужая пьеса!

Как и в «Ганнеле», здесь покинутое всеми существо. Как и в «Ганнеле», здесь призраки и кошмары. Как и в «Ганнеле», здесь религиозный экстаз.

Как и в «Ганнеле», здесь мистицизм голода, нужды и одиночества и многое другое, неуловимое, но несомненное, что указывает нам на «Ганнеле». Правда, легче сыграть Бетховена на перевернутом бочонке, чем извлечь из г. Юшкевича хоть каплю религиозного экстаза, но куда не заведет ретивого имитатора его рабская верность образцам!

Больше всего пародий написал г. Юшкевич на Эмиля Золя.

Когда читаешь такие его вещи, как «Ита Гайне», «Пролог», «Наши сестры», «Евреи», — то неотвязно кажется, будто перед тобою скверные переводы которого-нибудь из «социальных» романов Золя.

Та же широкая манера и то же наигрывание на мелочах. То же исчерпывание какой-нибудь строго определенной темы: «положения» кормилиц, «положения» прислуги, «положения» евреев и т. д. Та же группировка главных и второстепенных героев. То же расширение какого-нибудь крошечного уголка жизни до размеров бесконечной панорамы, и если бы не бесцветный язык г. Юшкевича и не вялая его фабула, то и эти пародии можно было бы признать удовлетворительными.

Наконец, совсем недавно появилась повесть г. Юшкевича «Приключения Леона Дрея».

Я выказал бы слишком много неуважения к читателю, если бы стал ему доказывать, что эта во многих отношениях хорошая вещь является точной и старательной копией Сологубова «Мелкого беса»: это ясно без всяких слов.

Леон Дрей — еврейский Передонов, его личность, как у Сологуба, вскрывается в последовательном шествии мелких эпизодов, один отвратительнее другого; среда, в которой он вращается, та же, что и в «Мелком бесе»; тон обеих вещей до смешного одинаков — эпический, ровный тон, такой необычный в летописи о деяниях гнусных и позорных. Положительно, нет ни одной черты, которая не была бы заимствована — с достаточным умением и с изрядной долей безвкусицы — у повести Федора Сологуба.

Г. Юшкевича часто в старину называли «певцом человеческого горя».

Но как странно, что он поет это «горе» в пародиях. Как странно, что он не умеет говорить об этом горе сам, от своего имени, а только от имени Золя, Достоевского, Сологуба, Гауптмана!

Сочувствовать униженным и оскорбленным под прикрытием чужого стиля — не одно ли это и то же, что благотворить из чужого кошелька?

II

И знаменательно, что только из чужого кошелька и умеет он благотворить.

Правда, есть у него и свой собственный кошелек, но, Боже мой, кошелек этот пуст.

Загляните туда. Вы увидите: г. Юшкевич (совершенно самостоятельно!) прельстился некогда мыслью о единстве материи и пошел влагать ее в уста всем своим персонажам. Этой мысли он не взял ни у кого, и здесь он совершенно самобытен. И эту свою собственную мысль он щедро раздает направо и налево, кому придется.

В пьесе «Чужая» Первый Прохожий у него говорит об этом так:

— Сливаюсь с миром, вхожу, как ряд атомов, в общение со всеми атомами и плыву в космосе. Обращаюсь в материю и плыву в космосе.

А в «Гувернантке» Марья Васильевна говорит так:

— Человек — это куча атомов, и если из атомов образовался Николай Николаевич, то там наши атомы сойдутся и сольются.

А в «Невинных» Гершеле говорит так:

— Человек будет землей, земля будет человеком, я смотрю на огонь в лампе и говорю ему: подожди, будет время, и я стану гореть в лампе, а ты пойдешь в состав человека.

А в «Кабатчике Геймане» Эли говорит так:

— Поколения — это ячмень, брошенный на дно огромной бочки, которая есть земля, и крышка ее — небо, и ячмень этот бродит от солнца, чтобы сделаться прекрасным пивом, а потом попасть в большой живот земли…

Что ж тут дурного? — круговорот естества не такая уж бедная мысль, и не раз она делалась источником высоких вдохновений. Но у г. Юшкевича в том и странность, что никаким источником чего бы то ни было эта заветная его мысль не является, и г. Юшкевич ее только высказывает, только констатирует, только перекладывает на разные лады, не освещая ею того, о чем он говорит.

Казалось бы, если ты так любишь какую-нибудь мысль, что навязываешь ее и Моисею, и Гершеле, и Эли, и Марье Васильевне, и даже Первому Прохожему, то должна же эта мысль разветвиться у тебя в какую-нибудь систему, расцвести, дать плоды, — у г. Юшкевича же, по каким-то причинам, она так и остается бесплодной, неспособной к зачатию.

Она словно отрезана от всех его мыслей, хранится у него как бы в особой капсюльке, ни одним концом не задевая трагических его героев: повесившуюся Ирину из «Чужой», разбившуюся Марию Васильевну из «Гувернантки», зарезавшуюся Елизавету из «Пролога», остолбеневшего Лейбочку из «Убийцы». А ведь, казалось бы, если человек и земля одно и то же, то должно же это сказаться как-нибудь на отношениях г. Юшкевича к этим ставшим землею людям.

По каким же таким причинам эта мысль г. Юшкевича — единственная его собственная мысль — не цветет, не произрастает и не дает у него никаких плодов?

Почему только пародии суждены г. Юшкевичу, только копии чужих душ и чужих вдохновений, а когда он берется высказывать свое собственное, дорогое, заветное — оно выходит у него чахло, бесплодно, ненужно?

Может быть, и есть что-нибудь в кошельке у г. Юшкевича, но кошелек этот вечно заперт, и открыть его никак невозможно, а открыты для г. Юшкевича одни лишь чужие кошельки.

Почему?

III

И до какой же степени открыты для г. Юшкевича эти чужие кошельки.

Он смело берет из какого придется, и странные порою выходят вещи.

Г. Юшкевич заставляет, например, одного своего героя рассказывать такую историю:

«Женили меня на кривой девке Катерине, богатейшая в нашем селе девка была, восемь десятин земли, кони, всякого добра бабьего…

А я Мотю любил, сирота она бедная была…