Роман Подольный - Искатель. 1973. Выпуск №1

• Название: Искатель. 1973. Выпуск №1
• Автор: Роман Подольный
• Издательство: Издательство «Молодая гвардия»
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1973

На 1-й и 4-й стр. обложки — рисунок Н. ГРИШИНА.

На 2-й стр. обложки — рисунок В. КОЛТУКОВА к рассказу Клиффорда Д. Саймака «Театр теней».

На 3-й стр. обложки — рисунок В. ВАКИДИНА к рассказу Гилберта К. Честертона «Исчезновение Водрея».

---

ИСКАТЕЛЬ № 1 1973

Роман ПОДОЛЬНЫЙ СОГЛАСЕН БЫТЬ ВТОРЫМ

Рисунки Б. ДОЛЯ

1

— Ты меня что, за спекулянта принимаешь? — Заросшее седой щетиной лицо, только что бесшабашно-веселое, стало мрачным. — Дружинник, что ли? Так нечего очки втирать. Сказал бы сразу, и я сразу показал бы. Сам я, сам картиночки рисую. Проверить хочешь? Пошли в мастерскую. Товар продан, чего задерживаться.

— Верю, верю, Я не потому… — Я повернулся и пошел от него, быстро пошел, почти побежал, прижимая локтем к боку белую трубку клеенки.

Дома достал кнопки и повесил раскрашенную клеенку на стену над диваном, сел напротив на стул. Стал смотреть.

— Боже мой, что ты принес, что принес? — послышался за моей спиной возмущенный голос мамы. — Какая пош… — слово осталось незаконченным.

На маму подействовало. Она разглядела. Минута молчания. Потом мама спросила:

— Как это может быть красиво?

Сюжет был более чем обычен для базарного коврика. Озеро, над ним замок, на озере лебеди, на берегу красавица.

Но красавица, черт возьми, действительно была красавицей. И замок действительно взметнул к небу гордые башни, покорно повторенные водой озера. А лебеди… Это были лебеди из сказок Андерсена.

Читая настоящие стихи, чувствуешь и себя самого поэтом. Понять открытие — значит разделить радость того, кто его сделал. А деля с человеком радость, ты до него поднимаешься. Как бы он ни был велик. Или это он поднимает тебя? Наверное, потому, что без него ты оказываешься бессилен. Но ведь не всегда же, правда?

И я вытащил из-под дивана чемоданчик, в котором уже два года лежали без применения альбомы с великолепной бумагой, запасы красок, сотни тщательно выбранных мамой карандашей. Мир снова заслуживал воплощения на белом листе!

А потом я сидел на берегу речки с альбомом на коленях. Сидел до тех пор, пока не стало слишком темно для того, чтобы рисовать. Как будто то, что я делал, можно было назвать этим словом…

Я сломал карандаш. Потом запустил альбом в небо над рекою. Неуклюже развернул альбом свои картонные корочки-крылья, распластал их, казалось, еще секунда, и он птицею рванется вверх… Но крылья поднялись еще выше, встретились друг с другом… Я отвернулся.

В искусстве мне суждено было остаться только гостем. А в жизни? Ну что ж, в конце концов, я студент Всесоюзного государственного института кинематографии, а чтобы попасть в этот институт, надо, говорят, быть талантливым. Я попал. Значит?..

Ну что же, так и будем считать, тем более что кое-кто из профессоров, кажется, держится такого мнения. Кое-кто. А для меня важно, чтобы так думал Василий Васильевич Аннушкин, Великий Режиссер.

2

Медленными, торжественными шагами вознес профессор Аннушкин свое громоздкое тело на возвышение к кафедре.

— Сегодня, дети мои (это обращение мы не простили бы никому другому), сегодня, дети мои, мы будем говорить об ИСКУССТВЕ. (Он произнес это слово так, что все буквы в нем казались заглавными.) Не об искусстве Фидия или искусстве палеолита, не об искусстве Возрождения или искусстве передвижников, а об искусстве вообще. Но сначала посмотрим вместе на несколько картин. Филипп Алексеевич, прошу вас, — профессор величественно кивнул в дальний угол аудитории. Там у кинопроектора стоял маленький человек с крошечными рыжими усиками.

Дед Филипп! Как я его сразу не заметил? Этот очень вежливый и всегда чуть (а иногда и не чуть) пьяненький старичок был достопримечательностью института. Его фотографии время от времени получали премии на международных выставках. И знатоки искусства и жизни — а кто в нашем институте не относился к ним? — понимающе кивали в коридоре вслед слегка покачивающейся фигуре фотолаборанта Прокофьева: «Слабый, безвольный человек». — «А ведь мог…» — «Да и сейчас иногда…» — «Иногда не считается». В самые последние годы старик, говорят, стал чаще пропускать рюмочку. Но в институт по-настоящему пьяным не приходил. Однако сегодня, пожалуй…

Я сидел рядом с проектором и хорошо видел обострившиеся скулы, напряженный лоб, редкие торчащие усики. Сегодня Филипп Алексеевич был необычным. А необычное легче всего объяснить самым привычным (увы, чаще всего это объяснение оказывается верным). Пьян?

— «Последний день Помпеи», Филипп Алексеевич, — командовал профессор. — А теперь палеолитическую Венеру… а теперь Рембрандта, то, о чем мы договорились. Что это вы сделали, Филипп Алексеевич? Почему вы даете картину без правой части и под другим углом? Вы разучились работать с проектором?

— Но так лучше, Василий Васильевич, — вырвалось стоном из груди лаборанта.

— Лучше? — Голос профессора упал.

Я не мог себе представить ничего, что было бы способно вывести Василия Васильевича из состояния олимпийского спокойствия и несокрушимой уверенности в себе. Но оказалось, что это возможно. Брови взлетели к месту, где два десятка лет назад находился чуб, глаза хлопали ресницами, на просторной груди заколыхался еще более просторный пиджак. Я закрыл глаза, заранее представляя себе залп, который обрушится сейчас на деда Филиппа. Профессор сотрет лаборанта в порошок.

— А знаете, и вправду лучше, пожалуй, — услышал я по-прежнему мирный голос Василия Васильевича. — Но я сомневаюсь, чтобы вы, я или вон Илья Беленький в предпоследнем ряду (я вздрогнул, так неожиданно услышав свое имя), я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на свете, даже равно великий Рембрандту, имел право прикасаться к его полотну. Прочь, профаны! Простите, Филипп Алексеевич, что я употребляю это обидное слово, но все мы здесь рядом с Рембрандтом — профаны. Позвольте теперь «Венеру» Веласкеса и, пожалуйста, не повторяйте этой шутки. Она дурного тона. Впрочем, одну минутку. Я хочу еще раз посмотреть… Да, в этом что-то есть. Ну ладно. Какой диапозитив я просил вас только что поставить?

Лекция пошла обычным чередом. Впрочем, назвать любую лекцию Василия Васильевича обычной невозможно. И сейчас мы все слушали его завороженно, все, в том числе «профан» по прозвищу дед Филипп, судя по блаженному выражению его маленького лица. А ведь умение читать лекции только ничтожная деталь в списке достоинств Василия Васильевича. И у такого человека, я это точно знаю, нет преемника, младшего соавтора, которого Аннушкин признал бы достойным принять от него грандиозное наследие. Он одинок, как подобает истинному гению. Семьи у него нет, жена давно умерла, друзей почти нет (у нас на факультете много говорили про Аннушкина). Если бы я смог стать для него хотя бы просто другом, даже не другом, а младшим товарищем! Стать не творцом, так хотя бы нужным творцу.

3

Вчера в институте услышал разговор профессора с доцентом.

— Курдюмов останется.

— А надолго?

— На его век хватит.

— А Лихачев?

— Навсегда.

— А я?

Тут оба смутились и огляделись. Пришлось отойти. Решают, кто и на сколько останется в истории, кого и сколько будут помнить.

А я?

Я обещал стать великим музыкантом в шесть лет.

Великим шахматистом — в десять.

Потом от меня ждали, что я буду великим поэтом, великим биологом, великим артистом. Кому обещал? Кто ждал? Сначала родители, потом родители и друзья. С пятнадцати до восемнадцати — сам. Потом два года я пытался стать великим математиком и великим художником сразу.

Мама говорит мне, возвратившись с работы:

— Сегодня встретила Юру. Он уже гроссмейстер. А ты его еще десять лет назад бил…

Упрек, который звучит в ее голосе, никак нельзя назвать невысказанным. Она тут же выскажет его и в более определенной форме.

А назавтра она встречает Мишу, которого печатает журнал «Юность». Послезавтра — Петю, который в прошлом месяце холодильник выиграл по лотерее.

Все мои друзья — значительные люди. И только я…

Сейчас мне двадцать два, и я уже ничего не обещаю. Ни другим, ни себе. А я ведь уже привык к тому, что буду. Остаться. Быть. Умереть, но не уйти. Я карабкался к небу то по одной лестнице, то по другой. И каждый раз упирался головой в потолок. Мама прятала мои рисунки, стихи, записи шахматных партий. Она знала, что это будет через сто лет интересно. И я знал. А теперь знаю, что даже мамы иногда ошибаются.

Насчет остаться не выйдет. Я бездарен. Как говорит дед Филипп: что сфотографируешь, а что проявляется.

Но можно попасть на фотографию вместе с кем-нибудь другим. Пущин остался в компании с Пушкиным. Чайковский потянул за собой в историю баронессу фон Мекк. Если я и вправду смогу быть нужным гению… Что же, для бездарности и этого много. Но это возможно.

Сейчас лекция кончится, я подойду к нему и начну атаку. Я должен уметь загораться чужим светом, раз нет своего, стать статистом или ассистентом, но оказаться рядом, войти в его жизнь, принадлежащую будущему, продолжающуюся в веках… Да, лекция идет к концу, вон дед Филипп собирает диапозитивы. И он, конечно, совершенно трезв, необычно в нем что-то другое. Может быть, глаза? Почему-то раньше я не замечал, что за глаза у старика, голубые нежные глаза под черными длинными ресницами, как у девушки. Впрочем, нет, необычным дед показался не из-за глаз. Чем же еще?