Идрис Базоркин - Из тьмы веков

• Название: Из тьмы веков
• Автор: Идрис Базоркин
• Жанр: Историческая проза

Действие романа классика ингушской литературы Идриса Базоркина охватывает последнее десятилетие XIX — начало XX века. С большим знанием исторического материала рисует писатель тяжелую жизнь ингушей того времени, страдающих от безысходной нужды и произвола царских властей. На примере судеб героев своего романа он раскрывает во всей полноте историю Ингушетии.

С большим мастерством описаны особенности жизни и быта ингушей, что придает роману своеобразный национальный колорит.

---

— Если б он был здесь! — вырвалось у Зору. — А что я могу без него? Я даже не знаю, куда, к кому идти, кто этот хозяин… Но я спрошу у мужчин нашего села… Да и он, может, еще вернется…

Горцы ушли. Зору металась по селу до рассвета, но ничего не смогла узнать. Чаборз не имел привычки посвящать других в свои дела.

Ночь выдалась тихая, звездная. Поздно взошла желтая, страшная луна. Она тускло осветила поле кукурузы. Вдали черной стеной встали горы. Люди развели один на всех костер. Тревога сблизила их. Что будет завтра?.. Поужинали. Устроились вокруг огня. Кто лег прямо на траву и, положив голову на руки, смотрел, как разгорался хворост, кто задумчиво глядел на языки пламени, улетавшие вверх, и подбрасывал в костер ветки.

— Если завтра действительно явятся эти свиньи, что делать будем? — спросил самый старший здесь, беззубый старик, оглядывая всех щелочками маленьких глаз, на которые сползли длинные, прямые, как щетина, брови.

Все молчали.

— Что сказать? — промолвил Калой. — Кто знает, что будет? Если удастся, отстоим поле…

— А я думаю, мы свое все равно у Чаборза возьмем! — откликнулся кто-то позади.

— Сказать легко! — заметил другой.

— Ну что ж, если мы такие бессильные, надо собрать и отнести старшине штаны! — воскликнул старик.

Ему никто не ответил. Тишину ночи нарушали только бесчисленные сверчки.

— Горишь! — вдруг крикнул старик сидевшему напротив мужчине. Тот подпрыгнул, схватился за мотню и отдернул руку. Его подняли на смех. Испугавшийся, желая скрыть смущение, рассмеялся и сам.

— А что мне их беречь? Штаны, я говорю, если все равно завтра Чаборзу понесем!..

Но случай не развеселил горцев. А немного погодя, они незаметно стали засыпать.

Калою вспомнилось детство. Сколько раз вот так он с ребятами сидел у костра! Вспомнилась скала Сеска-Солсы, на которую он убегал от всех тягот жизни и находил радость в своем рожке… А куда убежишь теперь?.. Куда спрячешься? Кому пожалуешься? Самому надо решать свои дела. Да и только ли свои?.. И Калой запел. Он пел тягуче, тоскливо и длинно.

Мы родились ночью, когда щенилась волчица,
Имя дали нам утром, под барса рев заревой.
Выросли мы на камне, где ветер в сердце стучится,
Где снег, как смерть, нависает над бедною головой.
Но мы никогда не сдадимся.
Накинем ветер, как бурку,
Постелью нам будут камни, подушками — корни сосны.
Проклятье врагам и рабам их, собакам лохматым и бурым!
Их кровью заставим мочиться, когда доживем до весны…[136]

Заснули люди.

Незаметно заснул и старик, утомленный всей своей длинной дорогой жизни.

И только посветлевшая луна, догоравший костер и песня Калоя оставались вместе до самого рассвета…

На заре пришел ветер. Зашумел в шелковых листьях кукурузы, поднял на поле рябь, как на воде, и укрылся в ближайший лесок. От его шума проснулась иволга, увидела на востоке белесые полосы неба и, словно боясь опоздать, первой возвестила миру о приближении утра.

Долго ее настойчивый и звонкий голос раздавался один. Потом ответил снегирь, запиликала синичка, пробудившись, ожил весь лес.

Калою снилось ущелье, шумящий поток реки и дождь…

Вот большая капля упала ему на лицо, упала другая… Он открыл глаза. Было ясное утро. Ни облачка на прозрачном, голубом небе… И снова капнуло. Он повернулся. Над лицом его свисали изогнутые сабли кукурузных листьев. На кончиках их — капельки росы…

Калой сел и сладко потянулся.

Помывшись в ручье, позавтракав тем, что оставалось, горцы ушли с открытого места под дикую грушу и стали ждать. Без дела время тянулось медленно и долго.

Двое, что были помоложе, сходили на ближайший курган и оглядели окрестность. Нигде ничего тревожного не было видно. Через час-другой посмотрели еще раз, и опять та же безмятежно-спокойная природа в лучах яркого летнего солнца. И людям стало смешно и неловко друг перед другом за свои опасения. Как можно было поверить, что кто-то решится уничтожить такой труд, труд, от которого зависит жизнь сотен людей? Конечно, хозяин земли сдерет с Чаборза еще по пятерке. Но народ от этого не пострадает. Он заплатил свое.

Надо было торопиться домой, и горцы поднялись и пошли на дорогу, которая проходила мимо пашен. Впереди, опираясь на посох, шагал старик.

В это время кто-то из них заметил в стороне пыльное облачко. Оно постепенно росло, и скоро за ним стало видно смутное очертание какой-то массы.

— Не может быть… — прошептал побледневший старик. — Не знаю, это то, что нам обещано, или другое, но это табун…

Еще через мгновение ветер отнес пыль в сторону, и все стало ясно. Шел табун из многих сотен голов. А за ним двигалось человек пятьдесят конных погонщиков, за плечами у которых были винтовки.

Сомнений не оставалось. Они двигались сюда.

— Что делать? Как остановить? — закричали люди.

— Может быть, они еще поговорят с нами? Мы расскажем, что Чаборза не было дома… Только не лезьте в драку! Видите, сколько их. Все с оружием! Да и подмога может быть в том лесу! Раз уж суждено такое, так им на радость хоть не оставим наших семей в сиротстве! — кричал старик.

А табун шел. Разноголосое мычание доносилось сплошным ревом. Погонщики гикали, улюлюкали, свистели, рассыпая удары бичей, как выстрелы.

Жалкой казалась кучка землепашцев, которая пыталась прикрыть собой огромное синее поле, расстилавшееся позади.

Вот живой поток, вытянувшийся по дороге, под ударами бичей повернул вправо, к людям, и, сотрясая землю, устремился вперед.

— Нельзя!!! — закричал в отчаянии Калой, подняв вверх руки.

— Нельзя! Нельзя! — закричали горцы. Для большинства из них это было первое слово, произнесенное на русском языке. Их голоса потонули в реве животных.

Люди пятились, размахивая руками, палками, швыряя комья земли в остервеневшее стадо. Но на передние ряды сзади напирала вся масса, и, отворачиваясь от ударов, быки и коровы шли напролом.

Никто не заметил, как на дороге, со стороны гор, показалась вскачь несшаяся арба. У табуна арба остановилась. С нее спрыгнула женщина и кинулась наперерез стаду. Она сорвала с головы платок и, размахивая им, что-то закричала погонщикам.

Но ее никто не услышал. Животные настигали людей, и тем ничего уже не оставалось, как только спасать себя, держаться на ногах, чтобы не быть растоптанными насмерть. С искаженными лицами, как в бурном потоке, стояли они, застигнутые стадом.

В этот миг Калой увидел: взмахнув рукой, упала сбитая с ног женщина…

Он кинулся к ней, расталкивая животных, отводя от себя их рога, нанося им удары. Вот он уже над ней… А стадо ревет, бушует вокруг, слепо тычутся морды… Калой хватает широкие рога, устремленные на него, упирается в них… Ноги уходят в землю. Мышцы его каменеют, вздуваются жилы… Еще миг — и хрустнет спина… И тогда, собрав все свои силы, он рывком сворачивает быку шею, и тот замертво валится на бок… Еще и еще раз хватается он за рога. Животные падают друг на друга, роют копытами землю… В ужасе шарахаются от них другие… А Калой стоит с налитыми кровью глазами, дикий, готовый валить их без конца…

Вот он пришел в себя, поднял женщину. Лицо, руки, тело ее в крови, в земле…

Стадо редело. Наконец последние быки и коровы промчались мимо. Проскакали угрюмые погонщики, с опаской поглядывая на человека, который на их глазах совершил чудо. К Калою с разных сторон бежали горцы. Пот и пыль грязными ручьями текли по их лицам, по изодранным телам.

— У народа, который забудет этот день, пусть не живет потомство!.. — как безумный закричал Калой.

— Амин! — откликнулся старик.

Молодые люди приняли от Калоя женщину, понесли к арбе.

— Да это ж его жена! — воскликнул старик, глядя ей вслед.

— Чья жена?

— Чаборза!

Калой с трудом понял старика. Он нагнулся, поднял платок Зору. В завязанном конце его сквозь шелк блеснули золотые.

— Спасти пришла! — сказал старик. — Нас спасти…

А табун мчался уже далеко, вытаптывая поле. Зеленое, после его копыт оно превратилось в серую грязь с истерзанной листвой. Ни один горец больше не посмотрел в его сторону. Души их были преисполнены чувством гадливости и презрения к грубой силе, бессмысленно подвергшей уничтожению их тяжелый человеческий труд.

Набив арбу свежей травой, горцы уложили на нее Зору, прикрыли пастушеской буркой, которую носил и ее отец, и, окружив тесным кольцом, повезли домой.

Печальная процессия проходила через аулы, что стояли на пути. К ним присоединялись все новые люди. Толпа росла. И когда арба подходила к дому Чаборза, народ, следовавший за ней, заполнил всю ширину улицы…

Все эти дни Чаборз скрывался за селом, на своей мельнице. Он ел жареные лепешки из свежей муки, молодую баранину, пил пиво и спал. Мельник и его жена никому не говорили о нем и только узнавали для него, что происходило на поле.