Юн Чжан - Дикие лебеди

• Название: Дикие лебеди
• Автор: Юн Чжан
• Издательство: Изд–во Ивана Лимбаха
• Жанр: Публицистика
• Год: 2008
• ISBN: 978–5–89059–106–7

Книга Юн Чжан, впервые опубликованная в Великобритании в 1991 году (премия «Британская Книга года»), переведена на 32 языка, но до сих пор не издана по — китайски.

История семьи сквозь призму драматической судьбы Китая, описанная ярко и эмоционально, стала бестселлером. Юн Чжан точна и беспристрастна в оценке общественно — политических событий и предельно честна в раскрытии самоощущения людей, попавших под колеса истории. Книга служит утверждению общечеловеческих ценностей и свободы мыслящей личности. нотация книги1

---

Она больше не могла ходить без посторонней помощи, да и сидела еле — еле. Чтобы у нее не появилось пролежней, я садилась рядом и она на меня опиралась. Она говорила, что я хорошо за ней ухаживаю, но, наверно, устала и соскучилась. Как я ни настаивала, каждый день она садилась лишь ненадолго, чтобы я могла «повеселиться».

Разумеется, никаких увеселений не предусматривалось. Мне мучительно хотелось что — нибудь почитать. Но кроме «Избранных сочинений» Мао Цзэдуна в четырех томах я нашла в доме только словарь. Все остальное сожгли. Я занялась заучиванием тех пятнадцати тысяч иероглифов, которые были мне еще неизвестны.

Остальное время посвящала семилетнему Сяофану. Мы подолгу гуляли. Порой он от скуки начинал что — нибудь выпрашивать — например, игрушечный пистолет или черные как уголь леденцы, одиноко лежащие на витрине. Но у меня не было денег — государство выдавало лишь небольшое пособие. Маленький Сяофан не мог этого понять; он бросался на пыльный тротуар, лягался, кричал и дергал меня за куртку. Я садилась на корточки, утешала его, а когда не могла придумать, что делать дальше, начинала плакать сама. Тут он прекращал капризничать и мирился со мной. Мы оба приходили домой обессиленные.

Ибинь был чрезвычайно живописен даже в разгар «культурной революции». Журчащие реки, безмятежные холмы и теряющаяся в дымке даль пробуждали во мне ощущение вечности. Я на время забывала окружающие меня невзгоды. Сумерки скрывали затянувшую город сеть плакатов и громкоговорителей; в переулках не было фонарей, их окутывал туман, сквозь который пробивалось лишь мерцание масляных ламп, сочившееся из дверных и оконных щелей. Вдруг выплывало яркое пятно — на моем пути попадался ларек с закусками. Торговать было особо нечем, но по — прежнему стоял квадратный деревянный стол, окруженный узкими длинными лавками — темно — коричневыми, блестящими от многолетнего сидения и скобления. На столе светилась горошина — фитиль в рапсовом масле. За столом никто не сидел, но владелец держал ларек открытым. В прежние дни здесь было бы полно людей — болтающих, пьющих местную водку «из пяти злаков» и закусывающих маринованной говядиной, отваренным в соевом соусе свиным языком и арахисом, жаренным с солью и перцем. Пустые ларьки напоминали мне старый Ибинь, когда политика еще не заполонила всю жизнь.

Едва я выходила из дальних переулков, меня оглушали репродукторы. До восемнадцати часов в сутки центр города оглашали славословия и проклятия. Не говоря уж о содержании, сам уровень шума был невыносим; чтобы не сойти с ума, я научилась отключать слух.

Как — то апрельским вечером одно сообщение все же привлекло мое внимание. В Пекине проходил съезд партии. Как обычно, китайцам не рассказали, чем занимаются их «представители». Объявили новый состав высшего руководства. Я с отчаянием услышала, что «органы культурной революции» утверждены.

Девятый съезд ознаменовался формальным утверждением личной власти Мао. Мало кто из вождей предыдущего съезда 1956 года остался у руля. Из семнадцати членов Политбюро свои посты удержали только четверо: Мао, Линь Бяо, Чжоу Эньлай и Ли Сяньнянь. Все прочие либо умерли, либо были ошельмованы и изгнаны. Некоторым вскоре предстояло умереть.

Председатель КНР Лю Шаоци, второй человек на Восьмом съезде, находился под арестом с 1967 года; на «митингах борьбы» его жестоко избивали. Его не лечили ни от застарелого диабета, ни от вновь приобретенного воспаления легких. Врачи занялись им, лишь когда он чуть не погиб — мадам Мао прямым текстом приказала держать его живым, чтобы у Девятого съезда «была живая мишень». На съезде приговор, гласивший, что Лю «предатель, вражеский агент, прихвостень империалистов, современных ревизионистов [советских] и гоминьдановских реакционеров», зачитал Чжоу Эньлай. После съезда Лю дали умереть мучительной смертью.

Маршал Хэ Лун, другой бывший член Политбюро и основатель коммунистической армии, умер спустя два месяца после съезда. Поскольку он пользовался авторитетом в армии, его подвергли двум с половиной годам медленной пытки, целью которой, как он сказал своей жене, было «разрушить мое здоровье, чтобы убить, не проливая крови». Знойным летом ему давали одна маленькую фляжку воды в день, долгой морозной зимой не включали отопление, отказывались лечить от диабета. В конце концов он умер, когда диабет усугубился и ему ввели большую дозу глюкозы.

Тао Чжу, член Политбюро, помогший маме в начале «культурной революции», около трех лет провел в нечеловеческих условиях, подорвавших его здоровье. Его не лечили как следует до тех пор, пока рак желчного пузыря не зашел очень далеко и Чжоу Эньлай не санкционировал операцию. Окна его больничной палаты заклеили газетами, семье не позволили повидаться с ним ни на одре болезни, ни даже после смерти.

Маршал Пэн Дэхуай умер от такой же растянутой пытки, которая в его случае продолжалась восемь лет, до 1974 года. Его последней просьбой было увидеть деревья и солнечный свет за закрытыми газетами окнами больничной палаты, и в этой просьбе ему было отказано.

Это лишь несколько примеров травли, практиковавшейся Мао в период «культурной революции». Он не подписывал смертных приговоров, а просто обозначал свои пожелания, а палачи, додумывавшие омерзительные подробности пыток, выискивались сами. Прибегали и к психологическому давлению, и к физическим мучениям, и к лишению медицинской помощи — убивали даже лекарствами. Такая гибель получила особое название — пo — хай чжи — сы — «замучен до смерти». Мао полностью представлял себе происходящее и поощрял преследователей «молчаливым согласием» (мо — сюй). Это позволяло избавиться от врагов и остаться в стороне. Ответственность за эти злодеяния безусловно лежит на нем, но не на нем одном. Мучители проявляли определенную инициативу. Люди Мао всегда стремились угодить ему, предугадать его желания; разумеется, при этом они тешили и собственные садистские инстинкты.

Ужасные подробности преследования многих высших руководителей открылись много лет спустя. Однако никого в Китае они не удивили. Слишком много таких случаев было известно нам по собственному опыту.

Я стояла на запруженной народом площади и слушала, как по радио объявляют состав нового Центрального Комитета. Я с ужасом ожидала имен Тинов. И дождалась: Лю Цзетин и Чжан Ситин. Я подумала, что страдания нашей семьи не прекратятся никогда.

Вскоре пришла телеграмма о том, что бабушка очень плоха и не встает с постели. Раньше с ней ничего подобного не случалось. Тетя Цзюньин убедила меня вернуться домой, чтобы ухаживать за бабушкой. Мы с Сяофаном ближайшим поездом выехали в Чэнду.

Бабушке должно было исполниться шестьдесят, и ее стойкость в конце концов отступила перед болью. Колющая боль бродила по всему телу, сходясь к ушам. Врачи в поликлинике нашего блока считали, что, возможно, это нервы, и что единственное лекарство — хорошее настроение. Я отвезла ее в больницу в получасе ходьбы от Метеоритной улицы.

Новых хозяев жизни, ездящих на автомобилях с шоферами, мало заботило существование простых людей. Автобусы в Чэнду не ходили, потому что не имели большого значения для революции, а велорикш запретили, потому что это была эксплуатация человека человеком. Из — за сильной боли бабушка не могла идти. Пришлось усадить ее на багажник велосипеда, покрытый подушкой, и попросить держаться за сиденье. Я толкала велосипед, Сяохэй поддерживал ее, а Сяофан сидел на раме.

Больница все еще работала благодаря профессионализму и жертвенности некоторых сотрудников. На кирпичных стенах красовались огромные лозунги, написанные их более воинственными коллегами, где разоблачались те, кто «использует работу для подавления революции» — таково было стандартное обвинение в адрес людей, не переставших трудиться. У принимавшего нас врача дергались веки, под глазами залегли глубокие тени, видимо, вследствие крайнего утомления: пациенты шли толпами, нервы были напряжены — боялись политических нападок. Больница не могла вместить поток угрюмых мужчин и женщин с синяками на лицах, кое — кто лежал на носилках со сломанными ребрами — все это были жертвы «митингов борьбы».

Никто из врачей не мог понять, что происходит с бабушкой. Не было ни рентгеновского аппарата, ни какого — либо другого оборудования, чтобы всерьез ее обследовать, — все было сломано. Бабушке дали болеутоляющее, оно не помогло, и ее положили в больницу. Палаты были переполнены, кровати стояли и в коридоре. Несколько медсестер, носившихся между больными, явно не справлялись с таким объемом работы, и я решила остаться с бабушкой.

Я принесла из дома посуду, чтобы готовить для нее, а также бамбуковый матрас, который расстелила под ее кроватью. Ночью, просыпаясь от стонов, я вылезала из — под тонкого покрывала и делала ей массаж, на время облегчавший боль. Под кроватью особенно сильно ощущался смрад — все вокруг пропахло мочой. Рядом с каждой кроватью стоял ночной горшок. Бабушка была крайне чистоплотна и даже по ночам упорно добиралась до туалета, находившегося в конце коридора. Но остальные пациенты не осложняли себе жизнь, а горшки часто не опорожнялись сутками. Сестры были слишком перегружены, чтобы следить за подобными мелочами.