Свен Ортоли - Ванна Архимеда: Краткая мифология науки

• Название: Ванна Архимеда: Краткая мифология науки
• Автор: Свен Ортоли
• Издательство: Колибри
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-98720-046-9

Никола Витковски — профессор физики, издатель и редактор, известный во Франции своей популяризаторской деятельностью в научной сфере, написал эту книгу вместе со Свеном Ортоли — физиком и журналистом, освещающим научные вопросы для самых юных читателей.

В «Ванне Архимеда» собраны привычные нашему слуху, знакомые со школьных лет эмблемы научного мира, парящего в заоблачных высотах: «Эврика!» Архимеда, яблоко Ньютона, таблица Менделеева, НЛО, Франкенштейн, черные дыры, змея Кекуле, кот Шрёдингера, — про что-то из этого мы читали тысячу раз, про другое приблизительно знаем, откуда взялось, про третье несомненно где-то слыхали, только никак не вспомнить, когда и что именно…

Что на самом деле кроется за этими обыденными выражениями? Ортоли и Витковски раскрывают множество интригующих секретов, наглядно демонстрируя, как зарождается научная легенда и насколько тесно связаны две, казалось бы, противоположные крайности — наука и мифология.

---

Ванна Архимеда Краткая мифология науки

Божественная цистерна

Всякому известно, что на Ньютона падали яблоки, что Эйнштейн высовывал язык, что Архимед с криками выскакивал из ванны, что Леонардо да Винчи знал все наперед и что все ученые — ученики чародея, способные когда-нибудь в будущем создать у себя в лабораториях очередную несовершенную версию Франкенштейна. Этим исчерпываются необходимые сведения о науке, поскольку любое научное — то есть непонятное — событие может быть описано с помощью той или иной из этих схематических картинок. Об известном английском астрофизике досточно знать, что он занимает ту же кафедру, которую когда-то занимал Ньютон, и продолжает дело Эйнштейна; о самом богатом человеке мира мы слышим, что он купил бесценные рукописи Леонардо; о недавнем французском нобелевском лауреате повторяют, что это Ньютон наших дней. И так далее.

Мысль о попытке познакомиться получше с персонажами этого уютного пантеона отдает иконоборчеством. Для этого нужно быть лишенным всякого ощущения святости — вроде того маленького мальчика, который во время посещения чудотворного источника в Лурде поинтересовался у экскурсовода: «А сколько там воды, в этой цистерне?» Похожий вопрос и мы пытаемся поставить научным мифам: яблоко Ньютона — какого оно было сорта: гольден или гренни-смит? А ванна у Архимеда — от Жакоба Делафона или просто корыто? А квадратные уравнения Леонардо умел решать?

Среди наиболее именитых мифологов лишь единицы интересовались научными мифами. Ролан Барт признавал за ними право на существование и описал один из них (мозг Эйнштейна) в своих «Мифологиях»; Клод Леви-Строс замечал (в одном предисловии), что мир науки нам не постичь иначе, как «окольными путями, используя старые способы мышления, который ученый соглашается имитировать ради нас (иногда с ущербом для себя)». В самом деле, двусмысленные отношения, складывающиеся у нас с наукой, создают хорошо унавоженную почву для произрастания жизнестойких мифов. Помимо знаменитых «Эврика!» и E=mc2, множество других действуют в подсознании как просто обывателя, так и исследователя, непрерывно подпитывая их повседневные страхи и надежды. Так что мы вовсе не выбирали мифы, вошедшие в эту книгу, — скорее это они выбрали нас. Мы также не хотели вводить никакой типологии в эту мифологию, понимая, что все эти истории в той или иной степени воплощают извечное стремление к абсолютному знанию, порождающее манию все классифицировать. Единственное, что мы соблюдаем, — это хронологический порядок, однако ничто не обязывает читателя поступать так же. Более того, мы ожидаем и всячески поощряем скачки с пятого на десятое — от змеи Кекуле к коту Шрёдингера, — таким образом, читатель будет следовать стратегии, которой придерживались мы при написании книги.

У всякой культуры свои собственные научные мифы: роль Эдисона в Соединенных Штатах вполне сопоставима, например, с ролью Александра Флеминга в Великобритании, да и вне Западной Европы было немало героев. Если рассматривать их в том же ключе, то выяснится, что арабская наука — куда больше чем просто передаточное звено от Древней Греции к науке современной, а математические традиции Индии или китайские технологии займут подобающее место на самом переднем плане, в котором им так долго отказывала западная культура. С другой стороны, свои мифы и у каждой эпохи. И если Бернар Палисси больше не имеет чести быть представленным в книгах по истории, а «утраченное звено» и вечное движение сегодня не вызывают особого интереса, то Леонардо да Винчи, Альберт Эйнштейн и НЛО по-прежнему окружены вниманием и почетом. Кроме того, на авансцену современной мифологии с триумфом вышли проблемы хаоса с «эффектом бабочки», а также черные дыры и Большой взрыв. Миф исчезает, только чтобы возродиться вновь, чтобы в беспрестанно обновляющихся обличьях пересказывать нам одну и ту же повесть — о человеке и природе, об ангеле и демоне, о Боге и Дьяволе.

Мифы всегда дуалистичны, а мифы научные дуалистичны в особенности. Мифологизация диалога человека с природой, как станет ясно из дальнейшего, неизменно колеблется между двумя полюсами, которые, если и меняют имя, не меняют сути. Демон (Максвелла) противостоит Богу («Да будет свет! И вот явился Ньютон») или пророку (Менделееву), прах (грязное масло машин, приземленность техники или «первоматерия» алхимиков) — чистоте математики, тело — духу, хаос — порядку. Всякий Big Bang[1] подразумевает свою черную дыру, а всякая магическая формула — свою атомную бомбу. А между двумя крайностями зияет бездна сомнений и неуверенности, которую мы ни за что не согласимся считать имеющей какое-то отношение к науке.

Ролан Барт подчеркивал: немало опасностей подстерегает мифолога. Миф невозможно судить, поскольку само его существование доказывает, что он нужен. А всякая попытка демифологизации, напротив, вызывает на себя шквал безапелляционных обвинений в никчемности и незаметно оборачивается психоанализом коллективного бессознательного, или, попросту говоря, отступает перед доверчивостью и обскурантизмом неученого мира, легко игнорирующего то обстоятельство, что научные мифы прежде всего получают право на существование в научной же среде, их породившей.

Наиболее распространенное мнение заключается в том, что миф возникает в известной степени с досады: досады от непонимания чего-либо, от ощущения собственной исключительности из обмена идеями, от невозможности насладиться — в силу отсутствия необходимого математического арсенала — красотой великих теорий. И это мелкое, обыденное отчаяние выливается ни много ни мало в воровство — образа или слова, яблока или фразы (все, мол, относительно), немедленно преобразующихся и навсегда теряющих свой изначальный смысл. Столь предосудительная манера обязывает более внимательно отнестись к рождению и выстраиванию научных мифов. А возвращение к истокам, разумеется, начинается с возвращения к основополагающим текстам.

Ложь во благо

Отвлекаясь от индивидуальных особенностей, различий в стилях и эпохах, первое, что мы с удивлением обнаружим в исходных повествованиях, — это их родовое сходство. Все они представляют собой либо обмирщенные версии Книги Бытия, изобилующей яблоками и змеями, либо единоутробных братьев старых историй о прометеях, где бестрашные герои осмеливаются похитить у богов священный огонь знания. Математик Лоран Шварц, доказывая одну теорему, дает замечательный пример библейского стиля:

Каждый вечер мне казалось, что доказательство найдено, однако наутро я находил ошибку в результатах, полученных накануне. Но на седьмой день крепость пала.

Примеры прометеевского стиля неисчислимы: от Гаусса («Как во вспышке внезапной молнии, задача представилась разрешенной») до физика Теслы («Решение ко мне пришло внезапно, словно вспышка молнии, и в мгновение ока открылась истина»), а также Ролана Морено, изобретателя пластиковых карточек с микрочипом, признававшегося, что идея осенила его «однажды утром, когда, проснувшись, я набивал косячок», и английского математика Кристофера Зеемана: «Той ночью — скажу прямо — я сидел на унитазе, и вдруг вспышка — словно бомба в мозгу взорвалась!»

В самом деле, озарение явно предпочитает нисходить на гения в самом неожиданном месте — никогда в лаборатории, зато очень часто в общественном транспорте, — отчего оно не становится менее символичным; в конце концов, гениальность ученого — это его личное дело. Пуанкаре тоже в первый раз испытал озарение, пересекая бульвар, а во второй — занося ногу на подножку омнибуса. То же самое транспортное средство принесло удачу Кекуле: формула бензола всплыла в его голове, когда он ехал в лондонском омнибусе.

Если повнимательнее отнестись ко всем подобным рассказам, нельзя не удивиться избытку подробностей. Пуанкаре уточняет: непосредственно перед озарением он вопреки обыкновению выпил чашку черного кофе. Кекуле якобы находился на втором этаже последнего омнибуса, идущего из Ислингтона в Клапхэм. Словно они специально старались точно зафиксировать в пространстве-времени свое положение и миг ослепительного озарения, снизошедшего на них, как сигнал из потустороннего мира. Именно по причине чрезмерной точности их рассказы отдают искусной реконструкцией. В самом деле, сопоставляя даты публикации воспоминаний наших гениальных героев, мы обнаружим, что зачастую десятки лет разделяют эти публикации и события, которым они посвящены. Пуанкаре и Гаусс поведали о своих исследованиях только под конец жизни, Тесла обнародовал свое изобретение через сорок два года после того, как оно было сделано, а Кекуле вспоминает об омнибусе во время торжеств, устроенных в его честь тридцать пять лет спустя. Также и Ньютон первый раз заговаривает о яблоке, по-видимому, только в 1726 году, когда ему уже восемьдесят четыре, то есть за год до смерти. Его биограф Ричард Уэстфол замечает по этому поводу: «Сама по себе дата еще не опровергает правдивости эпизода [об упавшем яблоке] — воспоминание о давнем событии было бы вполне уместно. Но, учитывая возраст Ньютона, как-то сомнительно, чтобы он отчетливо помнил сделанные тогда выводы, тем более что в своих сочинениях он представил совсем другую историю». Великий математик Карл Фридрих Гаусс дает на сей счет ясные указания: «Когда прекрасное здание закончено, следы стропил должны быть незаметны».