Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья

• Название: Хвала и слава. Книга третья
• Автор: Ярослав Ивашкевич
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1963

---

Дорогой Алек, ты все это преодолеешь, ибо ты знаешь, что такое Польша. Балы и охоты немногому тебя научили, но я знаю, что ты полюбишь, как полюбил я, самую суть польского духа. Когда я приехал сюда из Одессы, все показалось мне узким и мелкотравчатым, кроме твоей бабки и невзрачного паренька, который из-под лестницы на Брацкой ушел в ряды силезских повстанцев. Я знал, что силезское восстание — блеф. А он не знал. И, может, поэтому силезское восстание не было блефом, хоть там хватало и простачков и ловкачей. Но Янек Вевюрский свято верил. И я вдруг полюбил его. Это было нечто такое, что наполнило мою жизнь неожиданным содержанием.

Разумеется, тогда я не имел об этом представления. Я понял это теперь, когда Янек лежит в песке под дубом в Комарове, а мы ждем окончания войны, чтобы выкопать его из этого песка и «прилично» похоронить. (Разве можно совершить прилично этот страшный обряд?)

И видишь ли, с того момента, как Янек ушел к повстанцам, я начал понемногу догадываться, что раз уж в Польше все кажется мне узким и мелкотравчатым, то эта узость и мелкотравчатостъ присущи не ей, а мне самому и что простор в Польше иной, чем в одесской степи, но он есть. Только надо открыть глаза.

А я этих глаз очень долго не открывал. Я эти глаза открыл лишь теперь, во время войны. Они полностью открылись у меня (причем не так-то легко) в Сохачеве, когда я увидал место, где расстреляны немцами (на берегу Бзуры) двадцать четыре поляка. И дело не в том, что это были поляки, а в том, что и те и другие были людьми. Это их я имел в виду, когда писал вначале, что не понимаю ни расстрелянных, ни стрелявших.

Знаешь ли, может, это и любопытно, когда размышления вот так изливаются на бумаге, — но слова не передают того, что думается, о чем хотелось бы сказать и что можно высказать в беседе. Нисколько не сомневаюсь, что еще удастся поговорить с тобой. И все, что я скажу тебе с глазу на глаз — под дубом у могилы Янека или где-либо в другом месте, но только не на Брацкой, там слишком веет прошлым, а я хочу говорить о будущем, — приобретет большую выразительную силу и значение, чем эти черные значки на бумаге (которую вдобавок эта идиотка Ядвига распорядилась украсить изображением короны!). Мне хочется, чтобы ты доверял будущему. То есть не боялся его. Будущее страшит людей и народы, у которых нет прошлого, нет чего-то такого, что достигнуто многолетним или многовековым опытом. Так вот, я считаю, что польский опыт так своеобразен и богат, что тут бессильны любые истребительные акции. Тебе хорошо известно, что политика ассимиляции, которую проводили три великие державы тремя различными способами, ничего не дала. Точно так же ничтожные результаты принесет политика полного физического уничтожения, осуществляемая методами энергичными, варварскими, жестокими, но глупыми. Между нами говоря, любое уничтожение глупо.

Очень жалею, что ты не с нами. Надо видеть этот народ именно сейчас, чтобы проникнуться убеждением, что он все выдержит. Мне не хотелось бы впадать в патетику, но на бумагу сами просятся слова: великий народ. Надо пойти на базар и послушать, о чем судачат бабы, надо посетить лекцию философа Мильбранда (он был здесь у меня, приезжал к Геленке), чтобы убедиться: сколько бы ветвей ни срубили варвары, глубокие корни останутся.

Я все это знаю и во все это верю, хотя держусь как бы «на отшибе», затаившись, и притворяюсь, что живу не вместе с ними. Но жить в стороне невозможно. Всегда живешь вместе со всем обществом, а особенно теперь. Сейчас все контакты с внешним миром, как личные, так и более широкие, прерваны. Мы одни, но именно это раскрывает нас в полной мере. Мы одни перед лицом преступлений, чужих и собственных, и проявлений величайшего героизма — увы, только собственного.

Жаль, что ты не видишь Анджея. Он теперь удивительно прекрасен благодаря той простоте, которая ниспослана ему как милость божья. В душе его нет гнева, одна решимость. (Другие испытывают гнев и горечь, как, например, Геленка, но и она бесконечно прекрасна). И Анджей не одинок, таких анджеев тысячи.

Сразу же после войны — а конец ее не за горами, и те, кто умеет видеть, знают, как это произойдет, — возвращайся, несмотря ни на что, вопреки всем соблазнам, которые будет расточать перед тобой та земля, где ты сейчас обретаешься. Лишь бы это не было царство Персефоны! Подумай, как нам придется тогда утверждать свое право на существование, сколько от нас потребуется доказательств, как будет нужен каждый человек. А тот мир — гибнущий. Ты хорошо знаешь мой опыт, связанный с ним, я часто говорил тебе об этом, хоть ты и возражал. Думал-то я гораздо больше, чем говорил с тобой, и поэтому пишу это письмо, которое выходит из берегов, как Висла на святого Яна, и уносит обломанные ветки и целые стволы. Мы должны стать лицом к лицу с величайшими задачами уже не истории, а философии истории. И прежде всего должны быть самими собой.

Задумывался ли ты когда-нибудь о нашем XVII веке? Веке барокко и поражений? Мы забываем о том, что во второй половине XVII века такие магнаты, как твои предки (мои тогда сражались на стороне украинцев), кое в чем преуспели только потому, что в первой половине этого века мы укрепили основы, возродили величайшие гуманистические традиции и оглядывались на Болеслава, Казимежа, Ягеллу и Зигмунда Старого. Я называю эти имена не потому, что суть в отдельных личностях. Я не верю во властелинов, властелины преходящи. Верь мне и помни, пусть это облегчит тебе возвращение на родину: властелины преходящи. Речь идет о группировках, об эпохах, о доказательствах способности жить и творить заново после того, как все рассыпалось в прах.

Ох, как далеко забрел я от моего печального Комарова! Прости мне великодушно пафос, который я ненавидел всю жизнь.

Я как огня остерегался в своей жизни пафоса. Поэтому и прошла она как сон, и ничего я не совершил. Умри я сейчас, ничего после меня не останется. Одним льщу себя: я умел регистрировать явления, умел констатировать факты и запечатлевать их в своем сознании, систематизировать и устанавливать между ними логическую связь. Но кому до этого дело?

Знаешь, я сейчас настолько переполнен наблюдениями, что похож на насыщенный раствор. Достаточно одного факта, одной лишней капли, и все во мне кристаллизуется. Во что что выльется? Не знаю. Слишком долго был я пассивным наблюдателем, чтобы теперь отбросить этот бесконечный кошмар. Слишком во многом могу я себя упрекнуть, чтобы забыть теперь о своей щепетильности.

Однако мне кажется, что возникает у меня еще один соблазн: бросить вызов жизни, этой страшной жизни, которая стала теперь уделом всех. Бросить вызов и…

Тут письмо обрывалось.

VI

Билинский окончательно перебрался в Коморов только осенью. Все лето Шушкевичи «бросками» переселялись в Варшаву. Алек не мешал им и не досадовал. В Варшаве у него нашлись кое-какие дела, причем несколько раз его вызывали на допросы, которые пока не сулили никаких неприятностей. Стать хозяином Коморова ему тоже никто не помешал. Все хозяйственные дела, разговоры с Фибихом и «Жерменой», которая все еще сидела на старом пепелище, он отложил на более позднее время, решив заполнить ими осенние вечера, которые обещали быть скучными. А пока он довольно часто наведывался в Миланувек и долгие часы проводил в беседах с пани Ройской и ее внучкой.

Сразу же после окончательного водворения в Коморове Алек решил эксгумировать останки обоих друзей, погребенных в саду. Ядвига хотела похоронить Янека на Брудне, а Януша собирались перенести на Повонзки, в фамильный склеп. Их разлучали.

В день эксгумации, а это был первый день пребывания Алека на новом месте, он обошел все хозяйство. Оно было невелико. Алек остановился возле дуба. Мышинский и Вевюрский лежали по ту сторону дуба, если смотреть с тропинки. Откапывать их начали еще до приезда врача и санитарки из Сохачева.

Могилы были обозначены, и раскопать их не представляло большого труда. Занялся этим делом Игнац (он давно вернулся из Германии и теперь уже обзавелся собственным хозяйством). Игнац поплевывал в ладони и стучал ногой о лопату. Помогал ему «вестник богов» — его сын, который стал светловолосым стройным парнем. Он был уже на целую голову выше отца.

Прибывших из Сохачева чиновников явно тяготила порученная им миссия. Только санитарка в белом халате и резиновых перчатках была преисполнена рвения. Она всплескивала обтянутыми резиной руками и почти с восторгом повторяла, обращаясь к Алеку:

— Ах, как хорошо, что их выкопают…

Билинский не мог взять в толк, чем же это хорошо. Он сам распорядился произвести эксгумацию, но теперь жалел об этом. Ему было тяжко, хотя на своем веку он повидал уже немало трупов. Впрочем, Алек прекрасно понимал, что раз уж он собрался поселиться в Коморове, нельзя оставлять эти две могилы возле самого дома.