Мигель Астуриас - Глаза погребённых

• Название: Глаза погребённых
• Автор: Мигель Астуриас
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

---

— Звучит хорошо.

— Или же просто — Сан…

— Ты договорился с Дуэнде, сколько он возьмет с тебя, чтобы проводить до побережья? Деньги я с собой захватила…

— Мы не говорили об этом…

— Да, но надо отправляться не позднее завтрашнего дня. Я тебе оставлю для него деньги, ведь он этим зарабатывает себе на жизнь…

— Только с одним условием… заем с последующим возмещением, и с процентами…

— Глупыш… глупыш ты мой… — Она крепко обняла его. — Глупенький мой!

— Моя!

— Твоя!

— Мален!

— Только твоя!

— Сейчас?

— Навсегда!

— А сейчас? — настаивал он в отчаянии.

Она растерянно молчала… Говорить… Невозможно. Едва ли удастся оттянуть это, избежать… «Сейчас» — хотелось ей сказать, но какое значение в этот миг имели слова: тела их прильнули друг к другу, губы слились в бесконечном поцелуе; она ощущала лишь скольжение слезинок меж сомкнутых ресниц… «Сейчас, любовь моя, сейчас!» — казалось, взывал он, ищущий ее согласия, нетерпеливый. «Подождем!..» — умоляла она, отвечая нежным взором, однако уже не находя в себе сил сопротивляться этому человеку, вытянувшемуся рядом с ней на источавших дрему вечной тьмы покрывалах. Запахом окоте, сосновой смолы, копотью глиняного горшка, дымом костра были пропитаны ее волосы… «Подожди!..» — уговаривала Малена мягко и ласково. Губы ее стали влажными, груди уже освободились от одежды — она зажмурила глаза, и сердце полетело куда-то в неведомое. Они утратили ощущение реальности, сейчас вселенная принадлежала лишь им одним.

Кайэтано Дуэнде курил — он то садился, то вставал, то начинал прохаживаться, как часовой, перед входом в грот. У него еще оставалось немного табаку Мондрагона, который тот забыл в доме Пополуки. Сам себя наказал, а обернулось это к лучшему… Да, к лучшему, — теперь покурит он, старик, привыкший к самокруткам из волокна маисовых листьев, крепким, острым, душистым, к сигаркам, свернутым так плотно, как сжаты веки у мертвеца, — теперь он мог покурить. Но курить так просто — это еще не все. Когда затягиваешься — надо думать, а когда выпускаешь дым, говорить самому с собой, вот как он сейчас рассуждает вслух, почесывая затылок и потирая руки. Он покачивал головой, будто стараясь вытряхнуть из головы облака, птиц, белок… И открыв глаза, стал озираться вокруг, действительно ли повылезали из его головы облака, птицы, белки, бабочки… Еще сигаретку, что ли, спрашивал он себя и отвечал утвердительно.

С дымом проходило время, с дымом улетучивались мысли — время вне времени, от появления на небе такой новехонькой равнодушно-слепой луны до появления солнца, свернувшегося огненной гусеницей и скользящего по вершинам гор, словно зайчик от зеркала.

Сигарета шипит, как шипят жаровни, на которых курится ладан; всему свое время, вот она торчит меж губ, а вот зажата в пальцах — а вот пришло время, и вытянутый указательный палец наносит легкий, словно мушиным крылом, удар и стряхивает пепел.

Замерцала первая звездочка. Пора возвращаться, нет смысла ждать наступления ночи — путь до Серропома не близкий. Он поднялся, будто выполняя приказ оттуда, из-под земли, на которой только что сидел. Прислушался, что делается вокруг, даже дыхание затаил, чтобы лучше слышать, — дыхание старика уже натруженное, — не подошел бы кто, и, отмахнувшись от надоедливого слепня, спустился к гроту, облепленному летучими мышами, и исчез в подземелье, в губчатых сумерках, пахнущих стоячей водой. Молчание поглотило его шаги, он утонул в зеленоватой дымке, направляясь к окаменевшим змеям Арки каменных кактусов — в сердце Пещеры Жизни.

Голода он не испытывал, но лучше все же поспешить. Может, угостят чем-нибудь, а то и выпить дадут. Каждый шаг его гулко раздавался на камнях — он хотел, чтобы его шаги были слышны, словно опасался уподобиться летучей мыши или стать летучей мышью, одним из этих созданий, таинственно возникавших из потустороннего холодного мира, бесшумно круживших по пещере и таинственно исчезавших, точно какие-то причудливые видения, точно эхо шагов — не его, а призраков: под землей отдается каждый шаг всех людей, которые шагали когда-то по земле.

Он оглянулся, посмотрел вверх, оттуда, как из огромного светильника, лился свет, — проверил, не идет ли кто-нибудь за ним, и направился дальше по темному и угрюмому коридору, ведущему к убежищу Мондрагона. А чтобы предупредить о своем появлении среди каменных стен, однообразных, как лики святых, он начал надсадно кашлять, чихать; он зевал и вздыхал так, что ему мог позавидовать оркестр муниципалитета, в который он в юные годы не попал только потому, что ему больше по душе были вожжи. Так и не дали ему подуть в трубу, отдававшую плевательницей, — и послали в кучера. Много лет возил он людей на муниципальных дрожках, пока… не подрос первенец алькальда. Как-то июньской ночью этот первенец залил в себя немалое количество горячительного, так как они отмечали канун дня святого Петра и святого Павла, а потом взялся за вожжи… и вместе с дрожками и лошадьми бухнулся в глубокий овраг. Сам он, первенец, спасся чудом, вовремя успела его вымолить у бога мать; однажды ей приснилось, что сыну угрожает смертельная опасность и что умрет он без причастия. «Богородица скорбящая, не позволь этому свершиться!..» — воскликнула во сне мать. И чудо свершилось. С тех пор в церкви Голгофы, рядом с главным алтарем, на той стороне, где дева стоит у распятья, висит картинка; богомаз запечатлел на доске тот момент, когда дрожки летели в пропасть, спицы колес ощетинились и встали дыбом так же, как и волосы сынка алькальда, летевшего головой вниз, а вверху — в медальоне, среди облаков, изображена чудотворная богоматерь, внизу, у ее ног — убитая горем молящаяся мать, а еще ниже написано от руки название места, указаны час и дата необыкновенного происшествия, перечислены имена спасенных — так выражалась благодарность пречистой деве и подтверждалось, что богомаз забыл пририсовать только несчастных лошадей.

Что верно, то верно: чудо произошло, но лошади погибли, так и не отмеченные на благодарственной доске в церкви, — и дрожки, выходит, падали сами по себе, — а Кайэтано после этого чуда остался без места, прогнали его из муниципальных кучеров. А ему по душе было править лошадьми! От лошадей перешла к нему шерсть и перешел пот, а дышал он, как будто колесо скрипучее катилось, и, видимо, господь бог наказал его, создав человеком, — иначе он, помимо своей воли, превратился бы в полулошадь, полуповозку. И что точно, то точно: последним пассажиром, которого он перевез со станции в поселок, была учительница по имени Малена Табай. Не было в ту пору и станции, если не считать остановку по флажку среди болота, где путники, собиравшиеся продолжать путь, находили пристанище в тени аматле, распростершего свои ветви, будто огромный зеленый зонт.

С тех пор много воды утекло. Теперь уже выстроено здание вокзала, есть телеграф, и можно прочесть название станции — Серропом, которое выглядело, я бы сказал, по-кладбищенски — черные буквы на кофейном фоне. Теперь есть школа, которой раньше не было. Ее заставила выстроить новая директриса, та самая нежная голубка, которую он когда-то встречал у флажка и которая отдала этой школе все силы, так что не сбылись зловещие предсказания Чанты Беги, а эта Чанта Вега, если господь не соизволил иначе, возможно, в силу известных причин еще задерживается в чистилище. Не угадала, не попала она в точку. Вот то-то и оно, стало быть, ошиблась Чантисима, села между двух стульев. Она утверждала, дескать, ни на что не годится «училка», которая, словно сумасшедшая, во всю глотку читает стихи, а иногда, в строго определенные часы, заливается слезами; в учителя-то она пошла из-за нужды, а не по призванию и похоронила себя в этом несчастном селеньице из-за чистейшего разочарования в любви…

Дуэнде замедлил шаг: откуда-то снизу, как бы из-под его ног, донеслись еле слышные голоса Малены и Хуана Пабло, глухие, словно стенания жухлых листьев. Он шел по уснувшей листве — по словам, обернувшимся в пыль теней, подходил осторожно, боясь нарушить уединение влюбленных и не решаясь окликнуть этих двоих, которым пора уже было разлучаться.

Шаги. Малена поспешно поднялась. Волосы ее рассыпались, а одежда — будто сам дьявол вел бой быков. На ощупь вытащила она из сумки гребень и стала искать шпильки. Скорей! Одну шпильку в губы, вторую — в волосы, третью — рука нащупывала на земле. А Хуан Пабло пошел навстречу старику, который не спешил подходить, намеренно замедлял шаги, точнее — топтался на месте. Прическа в порядке, теперь — платье; никак не могла продеть правую руку в рукав. С трудом его натянула. Рванула второпях. Даже швы затрещали. Даже плечо заныло. Сзади, около лопатки… Как глупо сшито платье! Воротничок, чулки… Лопнула резинка. Нашла концы, связала узлом, затянула. Эх, петли спустились. Чуть не потеряла серьги. Хуан Пабло вернулся к Малене. Поцелуй. Не смог уйти от нее без поцелуя. Взял за подбородок, как маленькую девочку, приподнял лицо и, наклонившись, нежно поцеловал. Она вздрогнула и прикрыла глаза. А когда открыла — он уже вышел из убежища. И все же Малена не чувствовала себя одинокой. Она ощущала рядом чье-то присутствие. Теперь ее одиночество не будет казаться таким страшным. Как бы далеко он ни был, все равно она ощутит его рядом.