Михаил Харитонов - Рассказы (сборник)

• Название: Рассказы (сборник)
• Автор: Михаил Харитонов
• Жанр: Научная Фантастика

---

Михаил Харитонов Рассказы (сборник)

Корм (Зеркало рассказа Огонь)

Посвящается Песаху Амнуэлю

Польша, 1943.

Дверь захлопнулась, лязгнули засовы.

Загорелся неяркий свет. Тощие, измождённые люди стояли босиком на бетонном полу, вплотную друг к другу. Все были голыми: одежду у них отобрали. Никто не разговаривал. Негромко поскуливала женщина с разорванной мочкой уха: охранник польстился на бирюзовые серёжки. Седой старик сидел на полу, закрыв лицо руками, и тихо молился, мешая жаргон и французский.

Скрипнула другая дверь, и в помещение вошёл невысокий человек в чёрном мундире и чёрных очках. Он нёс с собой какой-то небольшой цилиндрический предмет, тщательно обёрнутый в плотную ткань.

Человек встал так, чтобы его было видно. Поднял руку. Блеснул золотой шеврон.

— Achtung! — крикнул он и театральным жестом поднял покрывало.

Через несколько секунд раздался стук падающих тел. Последним упал старик.

— Шма Исраэль, — сказал человек в мундире и грустно улыбнулся. Взвилось и запахнулось покрывало, надёжно укутывая непонятную вещь.

Он ещё раз осмотрел помещение, повернулся и вышел.

На улице моросило.

Человек в мундире направился к соседнему зданию, увенчанному длинной трубой. Над ней поднималась шапка искрящегося красного пламени, мерно вспыхивающего и угасающего — казалось, что огонь дышит. От высоковольтных проводов, уходящими под крышу здания, шёл пар.

«Надо бы поставить пламягасители» — в который раз подумал человек в мундире и ускорил шаги.

Боливия, 2004.

«Не видать мне отражения вершины Игерота в водах залива Пласидо, не бывать мне в Западном Государстве, не разгадывать письмена Боливара в той библиотеке, которую я пытаюсь представить себе отсюда, из Буэнос-Айреса, и которая, несомненно…» — Иосиф Цойфман механически повторял про себя начало борхесовского «Гуаякиля», некогда переведённого им на иврит. В то время он всё ещё считал себя литератором. Впоследствии он избавился от этой иллюзии, равно как и от некоторых других. Однако привычка заполнять внутреннюю пустоту звоном испанской речи осталась с ним навсегда.

Он стоял посреди городской площади, пыльной и пустой. Перед ним возвышался аляповатый, как и всё в этой стране, конный монумент какому-то местночтимому герою — какому-нибудь Хуану Паредесу или Педро Хуаресу, в стародавние времена с лихвой исполнившего предназначение мужчины: убить много других мужчин, после чего самому пасть от руки сильнейшего.

Иосиф попытался подавить в себе подступающее отвращение к позеленевшему от времени идолу, но потерпел неудачу. Тогда он повернулся к фонтанчику с водой. Фонтанчик нехотя выталкивал из себя кривую струйку толщиной с палец, наводя на мысль о судорожно преодолеваемой импотенции. На краю чаши виднелись следы птичьего помёта.

Услужливая память тут же обогатила неприятный образ детским воспоминанием о проваленном экзамене по латыни: юный Иосиф срезался на цитировании «Exegi monumentum», придав Аквилону эпитет impotens вместо inpotens, то есть заместив классическое «неистовство» ветра незаслуженным «бессилием». Вышло безвкусно, но отчасти уместно: профессор Цойфман физически ощущал своё бессилие перед чужой незнакомой страной, перед безлюдной площадью, перед позеленевшим от времени бронзовым мачо, перед всей этой дурацкой ситуацией, в которую он попал по собственной воле.

Мысль о воле снова вернула его к борхесовскому рассказу, и он в очередной раз задумался, следовало ли переводить его последние слова, которые автору заблагорассудилось написать на французском. Иосиф ещё раз взвесил все за и против, и в очередной раз понял, что не знает ответа. «Возможно, эта способность самозабвенно увлекаться чужой культурой и выдаёт во мне настоящего еврея», привычно подумал он, и привычно возразил себе: в конце концов, рассказ привлёк его внимание потому, что он касался взаимоотношений арийца и семита — темы почти столь же скользкой и столь же захватывающей воображение, сколь и отношения мужчины и женщины.

В портфеле застрекотал и тут же замолчал радиотелефон. Цойфман знал, что звонок был предупредительным: он сигнализировал, что очередной этап проверки пройден успешно. «Если вам позвонят, значит, всё в порядке» — говорил старик-немец с извилистым шрамом на лысине, который дал ему этот адрес. За последний год профессор Цойфман повидал много таких стариков: ветхих, как Завет, но упорно цепляющихся за свою призрачную, выморочную жизнь. Они были живучи, эти старики, нечеловечески живучи. Это и отличало их от тех ординарных нацистов и нацистиков, которые — с теми или иными церемониями, или вовсе без таковых — уже отправились в свой персональный ад. «Существуют только два народа — мы, и народ Амалека: остальные — трава, которая утром растёт, а вечером её бросают в огонь» — Цойфман попытался вспомнить источник цитаты, но не смог этого сделать. От царя Амалека, Агага, произошли все антисемиты. Гитлер, безусловно, был из народа Амалека. Гитлер существовал на самом деле. Значит, и всё остальное тоже было на самом деле. Этот паралогизм вдруг показался профессору исполненным какого-то глубинного смысла.

Он успел ещё подумать о том, что Аша, кажется, всё-таки намерена обзавестись ребёнком; что аспиранты сейчас стали, пожалуй, более разносторонни, но менее внимательны, и одно не извиняет другого; что «Западный край» Ледантека — плохая, вторичная книга; что кондиционер — не менее сомнительное изобретение, нежели компьютер; что интеллектуализм как жизненная позиция несостоятелен. Потом его окликнули.

Он оглянулся, и успел заметить край светлой рубашки, и клетчатый платок, который стремительно приближался к его лицу. Через мгновение он охнул и сел в пыль, глупо улыбаясь.

— Пойдём, — услышал он как сквозь сон. Чья-то рука взяла его за воротник, а потом он шёл, не зная куда. Мыслей не было. Не было ничего.

Когда он пришёл в себя, во рту было кисло.

— Сейчас будет хорошо, — господин Йорг Визель стоял над ним, держа в руках закупоренную скляночку. — Сглотните раз, другой, и всё пройдёт.

Профессор машинально сглотнул слюну. Через несколько секунд зрение сфокусировалось, но в голове царил хаос.

— Я не помню, как я попал сюда. И что тут делал, — сказал Иосиф, пытаясь собрать рассыпающиеся мысли.

— Мы немного поговорили. Вы рассказали о себе, а я — о себе, — любезно улыбнулся господин Визель. — Попробуйте это, — хозяин протянул гостю высокий бокал. — Shorle. Вино с газовой водой. Очень освежает в жару.

Профессор Цойфман полулежал в глубоком кресле с повязкой на лбу. В затылке пекло. На рубашке остались следы пыли. Он взял бокал и чуть-чуть отхлебнул, не почувствовав вкуса напитка.

— Sonnenbrand… зной… здешнее солнце очень коварно, — наставительно произносил господин Визель, — кажется, что всё в порядке, а потом… как это будет по-английски… Обморок. Да, обморок.

— Я живу в Эрец Исраель, — Иосиф нашёл в себе силы возразить словоохотливому собеседнику. — Там жарко. Со мной не было обморока.

— Я этого и не говорил, — охотно согласился хозяин. — У вас, кстати, больные сосуды. Попробуйте вот это, — хозяин кабинета одним движением извлёк откуда-то из недр заваленного диковинами письменного стола крохотную скляночку с красной каплей на дне. — Сейчас всё пройдёт. Позвольте, — он открыл пробку и протянул флакончик гостю.

Профессор вдохнул, и почувствовал себя несколько лучше.

— Это… это был наркотик? — наконец, сформулировал Иосиф.

— Не совсем. Мы называем это Mahtmittel, «принуждающее средство». Достаточно вдохнуть один раз. Человек делает то, что ему велят. В частности, говорит правду… К сожалению, очень дорогое снадобье. Оно делается из корня истинной мандрагоры… — он испытующе глянул в лицо профессора. — Так о чём мы беседовали?

— Не помню, — пробормотал Иосиф. Мысли путались, мешая друг другу.

— Ну, давайте тогда я… Вы — Иосиф Цойфман, историк. «Историк современности», как вы себя отрекомендовали.

— Не помню, чтобы я представлялся… — поморщился профессор.

— Неудивительно, средство довольно сильное… Пройдёт, пройдёт. Вы пейте, пейте. Не бойтесь, это просто вино и газировка. Простите, что я был вынужден подвергнуть вас этому… этому маленькому дознанию. В конце концов, — усмехнулся он, — у меня есть все основания опасаться некоторых израильских организаций. Я вхожу в список Симона Визенталя. Который, — он опять усмехнулся, — существенно укоротил жизнь многим моим друзьям. Франц говорил мне…

— Кто? — в голове у Иосифа несколько посветлело.

— Франц Стангль, комендант Треблинки. Его, кажется, взяли в Бразилии. Так вот, он говорил мне…

Иосиф слегка застонал и покрутил головой.