Оноре Бальзак - История величия и падения Цезаря Бирото

• Название: История величия и падения Цезаря Бирото
• Автор: Оноре Бальзак
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1983

Роман «Цезарь Бирото» занимает важное место в общей системе «Человеческой комедии» и в силу значительности поставленных в нем проблем, и вследствие того, что он связан с целым рядом произведений Бальзака: многие действующие лица этого романа встречаются и в других произведениях писателя. В «Цезаре Бирото» изображена жизнь парижского буржуа периода Реставрации.

Честный в личной жизни Бирото по-своему честен и как коммерсант: он не изменит данному слову, не обворует и не обманет компаньона; обанкротившись, он полностью выплачивает свои долги, что с точки зрения прожженных буржуазных дельцов граничит уже просто с глупостью. Вот почему, рисуя Цезаря Бирото на фоне таких дельцов, Бальзак именует его не только «героем», но даже «мучеником» торговой честности.

В своем романе Бальзак нарисовал многочисленные портреты «удачливых» хищников, матерых «биржевых волков». Таков банкир дю Тийе, ловкий выскочка, начавший свою карьеру с воровства. Таковы банкиры-либералы Адольф и Франсуа Келлеры, которым политика служит ширмой для прикрытия грязных махинаций. Таков, наконец, «вершитель судеб банковского мира» бесчестный делец Нусинген. Все они успешно подвизаются на еще новом в то время поприще финансовых спекуляций, позволяющих «снимать сливки с еще не полученных доходов».

---

— Вернее, набрасываемся, как пиявки! — пробормотал Гобсек.

— Доверяйте только тем, кто живет в конуре, подобно Клапарону, — заметил Жигонне.

— Ну, — обратился толстяк Нусинген к дю Тийе, — фы хотели сыкрать со мной шутку, посылая ко мне фашефо Пирото. Не понимаю, пошему, — сказал он, поворачиваясь к мануфактуристу Гобенхейму, — этот Пирото не прислал ко мне са пятьютесятью тысяшами франкоф. Я пы их ему тал.

— О нет, барон, — возразил Жозеф Леба. — Вам ведь было хорошо известно, что государственный банк его векселей не принял. Разве вы не направили их в учетный комитет? В деле этого несчастного Бирото, к которому я и сейчас питаю глубокое уважение, есть нечто крайне подозрительное...

Пильеро незаметно пожал руку Жозефа Леба.

— Действительно, все это совершенно необъяснимо, — сказал Монжено, — если только не предположить, что за спиной Жигонне скрываются банкиры, которые хотят задушить дело с участками в районе церкви Мадлен.

— С ним случилось то, что бывает неизменно, когда люди берутся не за свое дело, — заявил Клапарон, перебивая Монжено. — Займись Бирото распространением «Кефалического масла», вместо того чтобы скупать земельные участки в Париже и набивать на них цену, он только потерял бы свои сто тысяч у Рогена, но не обанкротился. Теперь он будет, наверно, работать под фирмой Попино.

— Остерегайтесь Попино, — изрек Жигонне.

Для всех этих негоциантов Роген был «несчастным» Рогеном, а парфюмер — «жалким» Бирото. Одного как бы оправдывала всепоглощающая страсть, вина другого усугублялась его чрезмерными притязаниями. Покинув биржу, Жигонне, по дороге на улицу Гренета, завернул на улицу Перрен-Гасслен и зашел к торговке орехами, г-же Маду.

— Ну как, толстуха? — со свойственным ему напускным добродушием сказал он. — Хорошо идет торговля?

— Помаленьку, — почтительно ответила г-жа Маду, подвигая ростовщику единственное кресло с той раболепной угодливостью, какую она проявляла некогда лишь по отношению к своему «дорогому покойнику».

Тетка Маду могла свалить с ног строптивого или чересчур нахального ломового извозчика, не побоялась бы пойти на приступ Тюильри 10 октября, она подтрунивала над своими лучшими покупателями и способна была бесстрашно обратиться к королю от имени торговок Центрального рынка; но Жигонне Анжелика Маду принимала с глубочайшим почтением. Она робела в его присутствии, дрожала под его сверлящим взглядом. Простые люди долго еще будут трепетать перед палачом, а Жигонне был палачом мелкой торговли. Ничья власть не почитается на Центральном рынке так, как власть человека, дающего деньги в рост. По сравнению с ним люди иных профессий — ничто! Даже правосудие в глазах рынка воплощается в полицейском комиссаре, человеке, с которым можно поладить. Но вид ростовщика, засевшего за своими зелеными папками, заимодавца, которого молят с замиранием сердца, пресекает всякую попытку шутить, сжимает горло, смиряет самый гордый взгляд и внушает почтительность простому люду.

— Вам что-нибудь от меня угодно? — спросила она.

— Ерунда, мелочь; приготовьтесь заплатить по векселям Бирото, куманек обанкротился, все его векселя предъявляются ко взысканию. Я пришлю вам завтра утром счет.

Глаза г-жи Маду сперва сузились, как у кошки, а затем вспыхнули огнем.

— Ах, негодяй! Ах, прощелыга! Явился сюда собственной персоной разводить турусы на колесах: я-де помощник мэра! Ах, мошенник! Так вот как теперь ведут дела! Нет больше у мэров совести! Правительство надувает нас! Ну, погоди же, он у меня заплатит!..

— Что ж, голубушка, каждый выкручивается в таких случаях, как может, — сказал Жигонне, легонько дрыгнув ногой, точно кошка, собирающаяся перескочить через лужицу, — привычка, которой он обязан был своим прозвищем. — Кое-кто из важных шишек тоже прикидывает, как бы половчее выпутаться из этого дела.

— Ладно, ладно, я уж постараюсь выудить свои орешки. Мари-Жанна! Башмаки и шаль! Да поживее! Не то получишь хорошую затрещину.

«Ну, заварится теперь каша в том конце улицы, — подумал Жигонне, потирая руки. — Скандал будет на весь квартал. Дю Тийе будет доволен. Не знаю, чем ему насолил этот бедняга парфюмер? Мне его жаль, как собаку с перебитой лапой. Что это за мужчина, ведь в нем силы — ни на грош!»

В семь часов вечера тетка Маду, словно восставшее Сент-Антуанское предместье, обрушилась на дверь несчастного Бирото и с яростью распахнула ее, ибо быстрая ходьба еще больше распалила торговку.

— Мерзавцы! Подавайте мои деньги! Сейчас же отдайте! Верните мне деньги, а не то я заберу у вас разных товаров на свои тысячу двести франков, — вееров, саше и всякой атласной дребедени! Где это видано, чтобы мэры обкрадывали население! Если вы мне не заплатите, я его на каторгу упеку: пойду к прокурору, весь суд на ноги поставлю! Отдавайте долг. С места не сойду, пока не получу своих денег!

Она сделала вид, что собирается поднять стекло одной из витрин, где разложены были дорогие безделушки.

— Ну и разобрало же тетку Маду, — тихо сказал Селестен стоявшему с ним рядом приказчику.

Торговка услыхала эти слова, — в пылу страсти восприятия наши притупляются или обостряются, в зависимости от строения организма, — и наградила Селестена самой увесистой пощечиной, отпущенной когда-либо в парфюмерной лавке.

— Научись, ангел мой, уважать женщин, — сказала она, — и не задевать людей, которых обкрадываешь.

— Сударыня, — сказала г-жа Бирото, выходя из комнаты за лавкой, где случайно находился ее муж: дядя Пильеро хотел было увести его, но Цезарь дошел в своем самоуничижении до того, что не стал бы противиться, если бы его, согласно закону, посадили в тюрьму. — Сударыня, не кричите ради бога. Прохожие соберутся.

— Пусть их собираются, — закричала торговка, — я им все начистоту выложу. Да вы что, смеетесь? Прикарманиваете мои потом заработанные деньги, мой товар и задаете балы! Вон вы как разодеты, точно французская королева, а шерсть-то на платья стрижете с бедных ягнят вроде меня! Господи Иисусе! Мне бы плечи жгло краденое добро. На мне простая, дешевенькая шаль, да зато она моя! Воры, грабители, верните мне деньги, а не то...

Она бросилась к красивой мозаичной шкатулке с дорогими туалетными принадлежностями.

— Не трогайте этого, сударыня, — сказал, появляясь, Цезарь. — Здесь уже ничего моего нет, все принадлежит кредиторам. Единственная моя собственность — это я сам, и если вы предъявляете на меня права, хотите засадить меня в тюрьму, даю вам честное слово (на глазах у него выступили слезы), что буду ждать здесь судебного пристава с понятыми...

Тон и жесты Бирото, в сочетании с его словами, утихомирили г-жу Маду.

— Мой капитал похитил сбежавший нотариус, и я неповинен в том, что разоряю людей, — продолжал Цезарь, — но я все полностью уплачу вам со временем, хотя бы мне пришлось для этого уморить себя на работе, стать чернорабочим или носильщиком на рынке...

— Ну, вы, видно, честный человек, — заявила торговка. — Простите меня за мои слова, сударыня. Но мне хоть утопиться впору, ведь Жигонне меня изведет, а для расплаты по этим вашим проклятым распискам у меня нет ничего, кроме векселей, срок которым не раньше чем через десять месяцев.

— Зайдите ко мне завтра утром, — сказал, входя в лавку, Пильеро, — я устрою вам учет этих векселей по пяти процентов у одного из моих приятелей.

— Стойте! Да это почтенный папаша Пильеро! Он ведь и впрямь ваш дядя, — обратилась г-жа Маду к Констанс — Ну, значит, вы люди честные, мое добро за вами не пропадет, правда? До завтра, старый Брут, — сказала она бывшему торговцу скобяными товарами.

Цезарь непременно хотел остаться среди развалин своего благополучия: он заявил, что так же будет объясняться со всеми кредиторами. Невзирая на мольбы племянницы, дядюшка Пильеро, хитрый старик, одобрил его решение, а потом заставил парфюмера подняться наверх. Поспешив к г-ну Одри, он объяснил доктору положение вещей, получил рецепт на снотворное, заказал его и вернулся к племяннику, чтобы провести с ним вечер. С помощью Цезарины он уговорил Цезаря выпить с ними вина. Под действием снотворного Бирото уснул; он очнулся через четырнадцать часов на улице Бурдонне, в спальне дядюшки Пильеро, в плену у старика, который сам лег спать на складной кровати в гостиной. Когда застучали колеса фиакра, увозившего Пильеро и Цезаря, мужество покинуло Констанс. Наши силы часто поддерживает лишь сознание, что мы должны служить опорой для существа более слабого, чем мы. Оставшись одна с дочерью, несчастная женщина рыдала так горько, словно оплакивала смерть мужа.

— Мама, — сказала Цезарина, усевшись на колени к матери и ласкаясь к ней, словно котенок, с той милой непосредственностью, которая проявляется лишь в отношениях женщин друг к другу. — Ты говорила, что если я мужественно встречу перемену в своей судьбе, то и ты найдешь силы перенести несчастье. Не плачь же, дорогая мамочка. Я готова пойти служить в какую-нибудь лавку и не буду вспоминать, кем мы были раньше, я стану, как и ты в молодости, старшей продавщицей, и ты никогда не услышишь от меня ни жалоб, ни сожалений о прошлом. Я буду жить надеждой. Разве ты не слыхала, что сказал господин Попино?