Фредерик Форсайт - День Шакала

• Название: День Шакала
• Автор: Фредерик Форсайт
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Политический детектив
• Год: 2005
• ISBN: 5-699-11372-X

«День Шакала» стал первым художественным произведением Фредерика Форсайта, но поговорка «первый блин — комом» — совсем не про него. Этот роман принес своему автору мировую известность, престижную премию имени Эдгара По, славу отца современного политического триллера, а главное — любовь миллионов читателей. «День Шакала» стал настольной книгой для сотрудников спецслужб многих стран и источником вдохновения для их противников, послужил основой для двух знаменитых кинофильмов и стал предметом зависти и ориентиром для творчества многих коллег Форсайта.

* * *

Итак, 1963 год. Неуловимый наемный убийца по прозвищу Шакал получает новый заказ. На сей раз это президент Франции генерал де Голль…

---

Полковник Роллан выслушал это предостережение совершенно хладнокровно.

— Сколько надо ждать? — спросил он. Врач пожал плечами.

— Трудно сказать. Может, он придет в сознание завтра, а может — через несколько дней. Но и после этого никакие допросы немыслимы — с врачебной то есть точки зрения: немыслимы еще две недели. Это как минимум — если сотрясение легкое.

— Имеются препараты, — проронил полковник.

— Имеются, только я их выписывать не собираюсь. Вы, конечно, наверняка их достанете, так хотя бы не через меня. И все равно ничего связного от него не добьетесь: будет молоть чепуху. Рассудок его, безусловно, поврежден, прояснится он или нет, неизвестно. Но уж не раньше своего времени. Психотропные препараты сделают из него идиота, вот и все. Словом, очнется он, вероятно, через неделю. Извольте подождать.

Но врач ошибся. Ковальский открыл глаза через трое суток, 10 августа, и в тот же день ему устроили первый и последний допрос.

А между тем Шакал завершал приготовления к решающей поездке во Францию.

В Автомобильной ассоциации он предъявил водительские права на имя Александра Дуггана — и получил на то же имя международные права. Приобрел три подержанных кожаных чемодана; в один из них были упакованы принадлежности облика пастора Пера Иенсена из Копенгагена. При этом он спорол английские и нашил датские ярлыки с трех купленных в Копенгагене сорочек на пасторскую рубашку, воротничок и манишку. К ним прилагалось все прочее: туфли, носки, белье и легкий костюм цвета маренго. Таким образом должен был возникнуть, если понадобится, пастор Пер Иенсен. В тот же чемодан Шакал уложил и пожитки американского студента Марти Шульберга: спортивные туфли, носки, джинсы, пуловеры и нейлоновую куртку.

В плотную двойную подкладку были зашиты паспорта этих двух иностранцев, запасных личин Шакала. И наконец, он положил в чемодан датский путеводитель по французским соборам, очки для пастора и для студента, две разноцветные пары контактных линз, завернутые в бумажные салфетки, и тюбики с краской для волос.

Второй чемодан содержал ботинки, носки, рубаху и брюки французского производства, купленные на парижском Блошином рынке в дополнение к долгополой шинели и черному берету. В подкладку были зашиты документы несуществующего француза Андре Мартена. Чемодан был неполон: оставалось место для стальных трубок со снайперской винтовкой.

Третий чемодан, немного поменьше, вмещал одежду Александра Дуггана: его туфли, носки, белье, рубашки, галстуки, платки и три элегантных костюма; а в подкладке — несколько тоненьких пачек десятифунтовых кредиток, общим счетом на тысячу фунтов — эти деньги Шакал снял со своего банковского счета, вернувшись из Брюсселя.

Чемоданы были заперты, замки проверены, ключи надеты на кольцо; сизый костюм вычищен, отутюжен и повешен в стенной шкаф — с паспортом, правами (английскими и международными) и сотней фунтов на мелкие расходы во внутреннем кармане пиджака.

Кроме трех чемоданов, имелся еще саквояж, а в нем — бритвенный прибор, пижама, губка в полиэтиленовом пакете, полотенце и кой-какие последние покупки: тоненький, но очень прочный бандаж, два фунта гипса, несколько широких марлевых мотков, полдюжины рулончиков лейкопластыря, три пачки ваты и туповатые, но мощные портновские ножницы. Шакал знал по опыту, что ручная кладь вроде саквояжа никакого интереса у таможенников не вызывает.

Таким образом, все практические приготовления были закончены. Личины пастора Иенсена и студента Марти Шульберга ему, надеялся он, вряд ли понадобятся: они у него были в запасе, на случай, если почему-либо прогорит Александр Дугган. Бегство — дело нешуточное, мало ли как оно обернется. А не понадобятся, так чемодан можно будет оставить где-нибудь в камере хранения. Зато без личины Андре Мартена никак не обойтись; но потом и от нее вместе с винтовкой надо будет избавиться. Короче, въезжал он во Францию с четырьмя местами багажа, а выехать располагал с двумя — саквояжем и чемоданом.

Да, все было в порядке; еще две бумажки — и можно трогаться в путь. Во-первых, парижский телефонный номер, чтоб узнавать, как обстоит дело с охраной французского президента. Во-вторых, требовалось оповещение от герра Майера из Цюриха — что на такой-то счет переведены двести пятьдесят тысяч долларов.

А дожидаючись бумажек, он расхаживал по квартире и учился хромать. Через два дня он разработал такую хромоту, что со стороны невозможно было усомниться: сломана лодыжка либо голень.

Первое письмо пришло утром 9 августа. В конверт со штемпелем римской почты был вложен листок, на котором напечатано:

«Свяжетесь с вашим другом по телефону Молитор 5901. Скажете: Ici Chacal.[36] Вам ответят: Ici Valmy.[37] Удачи».

Письмо из Цюриха прибыло только утром одиннадцатого. Шакал радостно улыбнулся — что бы там ни было, а если он останется жив, то до конца своих дней будет богатым человеком. Если удастся все остальное, то будет еще богаче. А что удастся — в этом он ничуть не сомневался. У него все было продумано с начала до конца.

Остаток утра он провел у телефона: звонил и заказывал билеты. Заказал на следующее утро, на 12 августа.

Виктора Ковальского начали допрашивать в той самой камере утром десятого августа; наконец после восьмичасовой пытки электричеством, в шестнадцать десять он сломался: включили магнитофон, и между всхлипами и вскриками появились ответные слова, а спрашивать его не уставали:

— Почему они там засели, Виктор… в этом отеле… Роден, Монклер и Кассон… чего они боятся… с кем они виделись… почему никто не приходил, Виктор… пожалей себя, скажи нам, Виктор… почему в Риме… В Вене почему, Виктор… где они были в Вене… какая гостиница… почему они там были, Виктор…

Ковальский выплевывал, выкашливал невольные слова вперемешку со стонами минут пятьдесят; записывали его, пока он не замолк; проверили — умер, и немедля отправили кассету из тюремного подвала в Париж, в резиденцию Аксьон сервис.

Извещенный об этом полковник Роллан явился, прервав ужин с друзьями в ресторане, в свой кабинет около часу ночи. Ему принесли вместе с чашкой кофе первый экземпляр распечатки показаний Ковальского.

Сперва он бегло прочел все двадцать шесть страниц, чтобы хоть немного разобраться в полубредовом словесном месиве. Посредине чтения что-то его насторожило; он нахмурился, однако дочитал машинопись до конца.

Второй раз он читал медленнее, внимательнее, обдумывая каждый абзац. На третий — взял черный фломастер и от строки к строке вычеркивал слова и фразы, относящиеся к Сильвии, «легконии», Индокитаю, Алжиру, Жожо, Ковачу, корсиканским ублюдкам, Иностранному легиону. Тут все было понятно, и Роллана ничуть не интересовало, равно как и упоминания о некой женщине по имени Жюли.

В конце концов показания сократились до шести страниц, и он попытался их как-нибудь связать. Рим, Рим, Рим. Три главаря находятся в Риме: а почему? Этот вопрос был задан Ковальскому восемь раз, и отвечал он примерно одно и то же. Не хотят, чтобы их похитили, как Аргу в феврале. Само собой, подумал Роллан: неужели же он зря потерял время на вызов, захват и допрос Ковальского? Правда, два раза в этих восьми ответах мелькнуло слово «тайный». Ничего тайного в том, что они в Риме, нет. Может, не «тайный», а «тайна»? Какая тайна?

Роллан в десятый раз дочитал протокол до конца и вернулся к началу. Три оасовца засели в Риме — и не хотят, чтобы их похитили. Если их похитят, может раскрыться тайна.

Роллан иронически улыбнулся. Ну вот то-то, а генерал Гибо думал, будто Роден станет прятаться с перепугу.

Тайна, значит. Что же это за тайна? Похоже, она как-то связана с их пребыванием в Вене. «Вена» всплывала три раза, но поначалу Роллан подумал, что Ковальский говорит не о Вене, а о Вьенне, городке в двадцати милях к югу от Лиона. Да нет, городок тут, видимо, ни при чем, должно быть, речь идет об австрийской столице.

Положим, у них было совещание в Вене. Оттуда они поехали в Рим и приняли все меры, чтобы их не похитили и не выпытали у них некую тайну. О чем же они совещались в Вене?

Тянулись ночные часы; чашкам кофе уж и счет был потерян, в снарядной гильзе росла гора окурков. Но еще не забрезжил рассвет над унылым фабричным предместьем к востоку от бульвара Мортье, а полковник Роллан почуял, что он близок к разгадке.

Многое, впрочем, оставалось неясным и теперь уж не прояснится: в три часа по телефону доложили, что новый допрос невозможен, Ковальский умер. Но, может, что-нибудь все-таки отыщется в этом бессильном словоизвержении, выдавленном из поврежденного сознания?

Роллан записывал на отдельном листке, казалось бы, случайные, никак не идущие к делу слова. Клейст, кого-то зовут Клейст. Поляк Ковальский произносил эту немецкую фамилию правильно, и Роллан, который еще с войны имел некоторое представление о немецкой речи, поправил неверно записанное слово. Фамилия? А если название места? Он позвонил и велел справиться по венской телефонной книге, какие там есть Клейсты. Через десять минут сообщили, что персональных абонентов два столбца, а есть еще начальная школа Эвальда Клейста и пансион «Клейст» на Брукнер-аллее. Роллан записал и школу, и пансион, но пансион подчеркнул. Потом снова стал вчитываться в протокол.