Менахем Бегин - В белые ночи

• Название: В белые ночи
• Автор: Менахем Бегин
• Издательство: Гешарим
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

---

Разумеется, с точки зрения советской власти, все это было политическим преступлением, то есть самым тяжким на свете преступлением. Но чем могли эти траурные собрания повредить Москве? При власти, с пеной у рта преследующей любое «отклонение от нормы», этот вопрос звучит, конечно, более чем наивно, но задавали мне его искренне, и поэтому на вопрос следователя о моей «антисоветской деятельности в Вильнюсе», я отрицал эту деятельность тоже совершенно искренне. Но в ходе следствия я понял, что речь шла вовсе не об этих мелочах; следователь добивался «признания в шпионской деятельности и подготовке актов саботажа»! За такую «правду» он обещал мне на словах — возвращение домой, а в душе — могилу.

Арестованный в качестве «политического преступника» гражданин не обвиняется в совершении конкретных действий — в начале следствия ему инкриминируют самые тяжелые преступления, причем шпионаж и саботаж относятся к «обычным» обвинениям. Пораженный их абсурдностью, арестованный все отрицает; следователь упорно требует «полного признания» и «всей правды»; арестованный доказывает свою правоту, но часто, опровергая ужасные, фантастические измышления, он признается в других (тоже не совершенных им) действиях.

Верил ли мой следователь в выдвигаемые им обвинения? На это мне трудно ответить. Допрос длился уже несколько часов, и следователь, еще раз повторив, что своим поведением я оказываю себе медвежью услугу, прервал вдруг монотонный диалог и сказал:

— Я оставлю вас одного. Вот бумага, ручка, чернила. Пишите. Пишите все о своей жизни и деятельности. Но советую писать правду. Нам и так все известно… Вы еще можете вернуться к жене. Подумайте хорошенько и пишите правду.

По-русски я писать не умел, а на вопросы отвечал, пользуясь смесью русских и польских слов и выражений. Поэтому я спросил следователя, на каком языке мне писать автобиографию: на польском или идиш.

— Все равно, — ответил он. — У нас переводят со всех языков. Но я лично предпочел бы идиш. Ведь я тоже еврей.

— Правда? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Да, я еврей, и поэтому можете мне доверять. Пишите правду.

3. ШЕСТЬДЕСЯТ ЧАСОВ ЛИЦОМ К СТЕНЕ

Иногда вспоминаются те Curricula Vitae, что приходилось сочинять перед поступлением в школу или перед экзаменами. Кто мог тогда предположить, что наступит день и придется писать: «Родился в 1913 г… Поступил в школу… Закончил учебу…» и т. д…для поступления в Высшую Школу Страдания, для университета НКВД? Я всегда тосковал по школьной скамье, но никогда тоска по ушедшей юности не была столь щемящей, как в те минуты, когда я сочинял «Автобиографию» по требованию «правдолюбцев» из НКВД. В такие минуты в душе человека происходит чудесное превращение: реальность как бы перестает существовать, приятные грезы вытесняют действительность. Собственно говоря, это минуты слабости: человек, сдающий самый трудный из всех экзаменов — испытание страданием за веру и стремления, — не вправе задаваться вопросом, вернется ли прошлое. Он обязан помнить, что любящая мать не утешит его своим прикосновением и счастье юношеских лет больше не вернется. Реальность — это жестокое пробуждение от грез: нет дома, нет матери, нет сестры, нет друга; есть НКВД, есть следователь, требующий «правды»… Поэтому пиши короткую историю жизни и готовься к длинному пути. Перед тобой бумага, чернила и перо, предоставленные стражами революции, а позади — солдат с винтовкой и штыком. Пиши!

Солдат с винтовкой появился в комнате, как только меня оставили наедине с письменными принадлежностями. Его впустил низкорослый вертлявый старшина, и с этого момента я не знал одиночества — ни в кабинете следователя, ни в другом месте. Солдат стоял посреди комнаты, положив руку на приставленную к ноге винтовку и буравил меня своим неподвижным взглядом. Он молчал. Я писал.

В своем сочинении я подтвердил, что со школьной, скамьи и до назначения руководителем Бейтара в Польше трудился для дела возвращения еврейского народа на его историческую родину. Затем я раскрыл книгу Моруа и снова погрузился в давнюю эпоху, когда уже были, правда, сионисты, но ни один из них не мог предположить, что наступит день, когда его мечты будут объявлены преступлением. Охранник не мешал мне читать. Я увлекся книгой и забыл о времени.

Вдруг открылась дверь, и в комнату быстрыми шагами вошел мой следователь. К моему удивлению, он подошел сперва к солдату и предъявил удостоверение. Солдат внимательно рассмотрел бумажку, сказал: «Порядок» — и вышел из комнаты. Затем энкаведист уселся за стол и участливым тоном спросил:

— Ну, кончили уже писать? Дайте почитать.

Я протянул ему свою биографию.

Он взял в руки листок, исписанный моими каракулями, бросил взгляд на квадратные буквы и отложил мой труд в сторону. Он не читал. Даже не пробовал. Да и знал ли он вообще свой родной язык?

Был ли следователь знаком с древними буквами или нет — не важно. Он не обратил внимания на им же заказанное сочинение и снова задал свой нудный вопрос:

— Теперь вы готовы рассказать мне правду?

Я ответил, что все изложено на бумаге, и это правда. Если за эту правду мне положено сидеть в тюрьме, — буду сидеть.

— Знаете, у нас имеются средства, чтобы заставить вас говорить правду.

На это мне нечего было ответить.

— Вы почему молчите? — взорвался следователь. — Думаете, отделались этим клочком бумаги? Я еще прочитаю, что здесь написано, но советую еще раз хорошенько подумать о своем положении; стоит поумерить свое упрямство.

Много раз (кто знает сколько?) повторил следователь свои требования, предупреждения, намеки и угрозы. Много часов прошло с минуты, когда я переступил порог темной камеры. Меня арестовали в полдень, а к концу второй «беседы» на улице была уже непроглядная тьма. Хотелось есть и еще сильнее — пить. Я спросил следователя, могу ли я получить воду.

— Да, разумеется, я организую вам чай.

Я не понял, почему нужно что-то «организовывать», но приятному обещанию обрадовался, так как жажда меня очень мучила.

Следователь снова вышел, но тут же появился мой сторож с винтовкой. В ожидании чая я снова раскрыл книгу о жизни лорда Биконсфилда.

Стрелки часов, которые все еще были на моей руке, успели обежать несколько кругов. Я читал до смены караула в здании НКВД. В комнату вошла группа солдат, и низкорослый старшина приказал одному из них остаться, а моему сторожу и остальным солдатам велел выйти. Мой прежний сторож прошептал что-то на ухо старшине.

— Так? — прогремел старшина и тут же обратился ко мне:

— Я слышал, вы проводите время за чтением книг. Вы, может, думаете, что у нас тут изба-читальня? Кто позволил вам читать?

— Следователь позволил, — ответил я.

— Следователь? Следователь не имеет здесь права слова. В этой комнате командуем мы. Охрана подчиняется мне, а у меня свой командир. Следователь не уполномочен… С этой минуты — никаких книг! Садитесь!.. Сюда!

Старшина велел мне встать и переставил стул в угол комнаты. Край стула едва не касался стены. Идея старшины все еще не дошла до меня во всей своей глубине, и я уселся более или менее «по-человечески»: лицом к двери и спиной к стене.

— Нет, у нас так не сидят, — поторопился старшина исправить мою ошибку. — Повернитесь лицом к стене. А ты, — обратился он к новому сторожу, — следи, чтобы он не двигался и не брал книгу.

Мое положение изменилось коренным образом: вместо книги перед глазами была стена. Но в первые минуты после изгнания из рая (в любой ситуации у каждого человека имеется свой «рай», из которого он может быть изгнан) я думал не о блеклой стене и об историях, которые она могла бы рассказать мне вместо Моруа. Я думал только о странном и решительном заявлении старшины: «Следователь не уполномочен… Здесь командуем мы…»

Следователь тоже говорил: «Мы знаем все», «Лучше расскажите нам правду». Чем отличается «мы» следователя от «мы» старшины? Один из них офицер НКВД, другой — младший командир в том же учреждении. Я вспомнил, как офицер НКВД, мой следователь, предъявил документы караульному, то есть рядовому НКВД, и лишь после этого приступил к исполнению своих обязанностей. Значит, на первом этапе ареста в системе НКВД имеется четкое разделение обязанностей. Задача следователя — вытянуть признание, и ему, несмотря на офицерское звание, разрешается только вести «беседу» в известной форме; непосредственная власть над арестованным находится в компетенции другого аппарата, и это двоевластие наверняка исчезает где-то там, на одной из высших ступеней руководства НКВД.

Ни в заключении, ни на свободе мне не удалось узнать, когда и кем было введено это единственное в своем роде разделение власти. Вполне возможно, что оно было введено еще в ЧК или ГПУ Дзержинским; но можно предположить, что оно возникло позднее, когда пришел конец идеалам Октябрьской революции. Если органы арестовывают большевистских руководителей, имена которых еще вчера с трепетом и почтением произносили миллионы людей, то вполне естественно, что смотреть за арестованными поручают караульному или стрелку — рядовому солдату, который шутить и умничать не любит. Офицер-следователь тоже выполняет волю властей и добивается увещеваниями и угрозами «полного признания» от арестованного, которому он только вчера кричал ура. Но офицер-следователь «грамотный», он знает, кто сидит перед ним, и в этом, видимо, кроется определенная опасность. Как бы чего не вышло… А рядовой не знает ничего, кроме дисциплинарного устава. Он едва умеет читать, и поэтому на него можно положиться. Если старшина приказал ему охранять арестованного, «преступника», он будет его охранять от всех, и от офицера-следователя в том числе… Арестованный — Ягода, бывший командир командиров НКВД? Ну и что? «Преступник» — бывший Председатель Президиума Верховного Совета СССР? Это не имеет ровно никакого значения для рядового. После революции в России сформировалась новая собственная интеллигенция, но власти и ей не доверяют. Полагаться можно только на малограмотных.