Джозеф Хеллер - Что-то случилось

• Название: Что-то случилось
• Автор: Джозеф Хеллер
• Издательство: TEPPA
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-273-00129-3

Роман «Что-то случилось» принес Джозефу Хеллеру не меньший успех, чем ставшая знаменитой «Поправка-22».

Построенный в форме развернутого монолога героя, подводящего итоги своей жизни, прожитой в погоне за миражами, роман затрагивает многие наболевшие вопросы современной Америки, да и вообще западного общества.

---

Жаль нельзя нанять кого-нибудь на почасовую оплату, чтобы прошел через всю эту утомительную канитель за меня, с начала и до конца, даже испытал бы вместо меня угрызения совести, тревогу и раскаяние – все, что полагается и без чего никак нельзя почувствовать, что совесть твоя опять стерильно чиста.

Вспоминаю, как я дал себе зарок: когда Дереку минет пять, я уйду. Какая насмешка судьбы! (Всего-то и сделал, что трахнул ее, – и теперь вовек не избавлюсь от этого камня на шее). Это не его вина. Даже не будь его, все равно я не сумел бы уйти; и даже будь он нормальным ребенком, все равно я хотел бы уйти. И всегда буду хотеть.

Отчаянно хочу уйти.

Мне даже сны снятся про развод. Рвусь уйти из дому, но не могу. Даже когда меня не держат. (Меня вовсе не держат. А я не ухожу. Хочу, чтобы меня удерживали.) Ничего я не могу. Хочу заговорить, но не могу слово вымолвить. Мне передают: мне звонили, я нужен, – а я не могу снять трубку и позвонить им. Надо держать какой-то экзамен, а я к нему не готов. Целый учебный семестр я не мог найти дорогу в нужный класс. Занятия проходили без меня. Семестр кончается. Я никак не отыщу дорогу в комнату, где идут экзамены. В какое здание ни сунусь, все не то. А время уходит. Я провалюсь.

Я даже не знал бы, как начать, не сумел бы приступить к этой процедуре с невозмутимым видом. Наверно, мне не удалось бы произнести все полагающиеся высокопарные фразы и не ухмыльнуться. Пожалуй, я бы просто расхохотался. Пожалуй, человеку с моим характером надо бы на час-другой сорваться с цепи, взбеситься и уж не помнить ни о почте, ни о детях, ни о книгах, белье и модных полосатых костюмах. Если надо, можно прожить и без полосатого костюма. Нужно лишь разъяриться настолько, чтобы пошвырять в маленький чемодан кредитную карточку, паспорт и прочие документы. Но боюсь, даже и это не поможет.

Боюсь, это не для меня.

Допустим, к примеру, кто-то из детей, даже Дерек (пожалуй, особенно Дерек), придет, станет в дверях и будет смотреть, как я укладываю чемодан. Разве я смогу продолжать?

Или, допустим, жена – я ее знаю уже столько лет – просто войдет в комнату, когда я почти кончу укладываться, и скажет:

– Пожалуйста, не уходи.

Едва ли я смогу уйти (наверно, я скучал бы по ней). Ей хочется, чтобы я ей сказал, что люблю ее. А я не скажу. Не скажу потому, что знаю – ей этого хочется. Вот единственное мое над нею преимущество, которое мне удалось сохранить.

Прежде она заставляла меня говорить эти слова. Право же, глупо и неловко, когда разумному человеку приходится такое говорить, особенно если это правда. Еще есть хоть какой-то смысл так говорить, когда лжешь. Теперь жена уже не может заставить меня сказать эти слова и это моя месть. Она меня больше и не просит. И между нами теперь идет нескончаемая скрытая война из-за чего-то ничтожного, туманного, однако оно не желает рассеяться и упрямо существует едва ли не все годы, что мы знаем друг друга.

– Я тебя люблю.

Смешно и нелепо, что приходится говорить такие слова. (Они легче сходят с языка, если можно прибавить еще что-то в начале и в конце, подать их в упаковке юмора или ехидства, которая исказит самый их смысл. К примеру:

– Слушай, детка, я страх как тебя люблю, когда…

И закончить данное предложение, скажем, еще пятнадцатью словами.)

В последний раз я говорил жене, что люблю ее, кажется, вскоре после того, как Артур Бэрон впервые предложил мне занять место Энди Кейгла, сказал ночью, в постели, и смысл этих слов был чисто сексуальный (жене вовсе не то нужно. И она до сих пор не знает, что я собираюсь занять именно место Энди Кейгла). Ее достоинство страдает, ее гордость и самолюбие жестоко уязвлены оттого, что я не говорю ей этих слов:

– Я люблю тебя.

И я наслаждаюсь своим преимуществом. Это мой козырь. Любовь тут совершенно ни при чем. Это куда ближе к ненависти. Мы отнимаем друг у друга подушки. Они у нас теперь большие, мягкие, пышные, и, стоит мне заснуть, жена стащит мою подушку. При этом спит она лучше, чем я, и это меня так бесит, что я и вовсе не могу уснуть, а потом она уверяет, будто всю ночь не спала – мучилась изжогой, головной болью и возвышенными заботами о благе окружающих. (А на самом деле это я провел бессонную ночь. Она не желает оставаться на своей половине, как предпочитают теперь оставаться в своих комнатах мой сын и дочь. Не желает подходить к телефону, хотя звонят чаще всего ей. А когда звонят мне, она, дождавшись, чтоб я начал говорить, через полминуты впопыхах хватает отводную трубку и кричит: «Слушаю!». И вечно у нас нет в запасе ни одной электрической лампочки.) В этой затяжной борьбе каждый старается спасти свой престиж, вот я и спасаю. Эту победу она не может у меня отнять. У меня на руках козырь, потому что мне все равно, пусть она и не говорит мне те слова (хотя, пожалуй, будет не все равно, если я почувствую, что она их и не скажет). Ей хочется, чтобы я именно так и говорил:

– Я тебя люблю.

А я предпочитаю свои окольные пути.

– Ай да мама! – воскликнула дочь, когда мы возвращались в машине из церкви, и сзади порывисто обняла мать за шею. – До чего я ее люблю, когда она веселая!

– И я тоже, – присоединился я.

Вот так. Но этого ей мало. Не того ей хочется.

(А я в ту минуту говорил, что думал.)

Бывало, я говорил ей это и так, как ей хочется, и еще скажу; но не желаю так говорить, когда она старается вырвать у меня эти слова. Упираюсь. Должен же я охранять свое мужское достоинство и самоуважение от таких неприличных посягательств. И я сопротивляюсь.

Считайте, что это я ей назло. Что это мелочная злость. Но в высшей степени чувственная и лестная для нее злость.

– Разве я сейчас был бы с тобой, если бы не любил? – отвечал я.

– Тогда почему же ты этого не говоришь?

– Я люблю тебя – вот! Взял и сказал.

– Ты никогда мне этого не говоришь.

– Только что сказал.

– Но пришлось тебя об этом просить… нет, не улыбайся, не говори ничего, не шути этим, – жалобно говорит она (а я как раз и хочу обратить все в шутку). – Наверно, я слишком многого хочу.

Моя жена не только хочет, чтобы я сказал ей:

– Я тебя люблю.

Она еще хочет, чтобы я сам хотел ей это сказать!

– Я тебя люблю.

– Правда любишь?

– Я же только что тебе это сказал, верно?

– Да, но пришлось тебя просить. Мне всегда приходится тебя заставлять.

Пожалуй, я по доброте душевной и поддавался бы и уступал ее нажиму, если б не знал, что это между нами идет борьба, в которой я не желал оказаться побежденным. Пожалуй, я все-таки с ней как-то договорился бы, если б она отдала мне подушки, и не храпела, и не сопела во сне, ублаготворенная, равнодушная, когда я все еще напрасно пытаюсь уснуть.

– Заведи ты в доме побольше подушек, черт возьми. У нас автомобилей и телевизоров больше, чем подушек.

У нас четыре подушки на широченном ложе (насмешка, а не кровать. Места столько, что можно год кататься по ней и не коснуться друг друга, если нет охоты. Мы не спим в обнимку). Я хочу, чтоб она завела еще по меньшей мере четыре, а то и пять. А она забывает. Я хочу, чтоб у меня было достаточно подушек, а это значит – одной или двумя больше, чем у жены. (Если уж мы покупаем электрические лампочки, мы их засовываем неизвестно куда – и когда надо, ни одной не найдешь. В доме вечно не хватает туалетной бумаги. Женщинам не хватает гигиенических салфеток. В мире не хватает хорошей прислуги, умелых прачек, сапожников и портных. Из этой вертящейся в пространстве игрушки вываливаются винтики и колесики, и она теряет равновесие. Она не выдержала испытания временем. Я не могу добиться, чтобы прислуга не забывала повесить в ванной свежие полотенца, когда старые она бросит в грязное. Не могу добиться от жены, чтобы обед подавали вовремя, кроме тех случаев, когда у нас гости.) Для меня очень важно, какое место я занимаю в постели рядом с женой. Мне нужно больше подушек под голову, чтобы возвышаться над нею. Я сплю, почти прислонясь к изголовью, чтобы она оказалась ниже меня. Для меня очень важно, чтобы жена казалась маленькой. А она не маленькая. Когда она на каблуках, мы почти одного роста. Это бывало неудобно в те времена, когда мы часто танцевали друг с другом, неудобно и теперь, если хотим поцеловаться (мы сталкиваемся лбами и носами); и еще сейчас, когда я хожу, обняв ее за плечи, мне сводит руку от напряжения. Жена мне как-то не по мерке. Я хотел бы, чтобы, когда мы спим, занимаемся любовью, гуляем или едим, ее лицо приходилось на уровне моего плеча или ниже, и мне совсем не нравится видеть его прямо напротив моего лица. (Однако же, когда мы на людях, мне приятно, что она такая стройная и красивая. Когда она приоденется, вид у нее просто царственный, и, если она при этом не пьяна и не назойлива, я прихожу от нее в восторг.) Сейчас, когда мы сидим рядом в кино или в машине, она опять начинает жевать резинку. Она всегда хватается за жевательную резинку, когда хочет перестать пить. В Иные ночи я чуть не лишаюсь рассудка, дохожу до бешенства, до исступления, когда вижу и слышу, что она спит сном невинного младенца, меж тем как я не смыкаю глаз в тщетной борьбе с тревогой, досадой, обидами и чрезмерным возбуждением. (В ночи после того, как я перебрал спиртного или слишком напряженно думал о разных служебных делах, я часами не могу отключиться или хотя бы заметить неистовую скачку проносящихся в мозгу бессвязных мыслей и ввести их в какое-то русло. Никогда не удается думать о чем-нибудь хорошем. Иногда я думаю и о чем-нибудь хорошем.) Мне хочется исколотить ее. Смешать с грязью. Вот тут-то, в темноте, когда никто не видит, даже и мы сами, и всплывает на поверхность наша истинная, исконная суть. Скорченные, незрячие, точно зародыши, мы остервенело воюем за лишний клочок одеяла, за угол подушки; наше оружие – удар коленом, толчок бедром; наш боевой клич и проклятия – жалобные стоны и мычанье. (Мы – младенцы, хотя, наверно, когда и вправду были младенцами, ощущения у нас были иные.) Меня бесит, что она даже не знает, когда я не сплю. Я – мученик, потому что моих страданий не замечают. (В иные ночи мне удается уснуть, а ей нет; сквозь сон отмечаю, что она опять и опять беспокойно встает с постели, и, сознавая это, тем блаженней снова засыпаю.) Я себе места не нахожу, терзаюсь бессонницей, а жена тут же, рядом, мирно покоится в блаженном забытьи. Да как она смеет не слышать и не чувствовать моих мучений, моего отчаяния, тем более что, наверно, сама же во всем виновата! Мне хочется грубо встряхнуть ее, разбудить.