Адольфо Биой Касарес - Дело жизни

• Название: Дело жизни
• Автор: Адольфо Биой Касарес
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-89091-106-6

Имя Адольфо Биой Касареса (1914–1999) в аргентинской – и в мировой! – литературе стоит рядом с именами Борхеса и Кортасара. «Борхес завораживает, Кортасар убеждает, Биой Касарес тревожит» – это краткая и точная характеристика, данная французским критиком Юбером Жюэном наиболее значительным прозаикам современной Аргентины. Действительнось, окружавшая Биой Касареса, вызывала у писателя тревогу. И эта тревога явственно звучит в психолого-фантастических романах «План побега», «Сон о героях», «Спящие на солнце», упрочивших всемирную известность автора «Изобретения Мореля».

Помимо романов, в настоящее издание включены избранные рассказы разных лет. Все произведения публикуются на русском языке впервые.

---

Адольфо Биой Касарес Дело жизни

Первым моим другом стал Эладио Эллер. А потом были – Федерико Альберди, которому весь мир казался понятным и тусклым, братья Эспаррен, Козел Рауч, который у всех подмечал недостатки; много позже появилась Милена. Мы собирались на улице 11 Сентября, в доме родителей Эллера; это было шале с черепичной крышей и садом, казавшимся нам огромным: красные, посыпанные битым кирпичом дорожки петляли между зелеными клумбами; ветки густых магнолий, затеняя чахлые розовые кусты, сгибались под тяжестью цветов, которые я всегда вспоминаю безупречно белыми. Излюбленным нашим местом был гараж в подвале, точнее, стоявший там «стоддарт-дейтон»; этот автомобиль пребывал в состоянии вечного ремонта. В те времена, до Милены, семья Эллер состояла из владельца «стоддарт-дейтона» – отца, сеньора в долгополом пыльнике из желтоватой фланели, матери – доньи Виситасьон, изящной, живой, разговорчивой, всегда умевшей настоять на своем, и Кристины – сестры Эладио, девицы, являвшей собой образец совершенства, как две ее аккуратно заплетенные косы; она вечно следовала за Эллером – страстный и самоотверженный ангел-хранитель – и казалась сдержанной, пока очередная вспышка гнева, – а с годами такие всплески становились все чаще, – не выявляла ее едкой вульгарности. Незадолго до исчезновения отца семейства, – он уехал на восемь дней в Сантьяго-де-Чили на какое-то собрание ротарианцев,[1] и больше о нем не слыхали, – родился Диего, которого по его малолетству мы в компанию не брали.

Эладио Эллер одновременно и притягивал, и отталкивал нас своим богатством, во-первых, и своими изобретениями, во-вторых. Помню, я целый вечер без устали расхваливал своим домашним заводной поезд, купленный сеньором Эллером для Эладио. На следующий вечер я с неподдельным возмущением качал головой и, уверенный в одобрении взрослых, говорил:

– Что-то не так. Не так. Не знаю, что сказал отцу Эладио, но сеньор Эллер сегодня опять пришел домой с огромной коробкой, с новым подарком, с новым поездом: электрическим.

На следующий вечер я горестно повествовал:

– Эладио пришлось разобрать оба локомотива!

(Мы очень скоро открыли для себя, что ничто так не оживляет повседневную жизнь, как обсуждение и осуждение отсутствующих.) Моя мать уже тогда что-то чувствовала:

– В этом ребенке сидит максималист, настоящий анархист, с бородой и со всем прочим.

Отец соглашался:

– Он разрушает, просто чтобы разрушать. Станет новым президентом-радикалом.

Не прошло и дня, как мне пришлось пристыженно идти на попятную:

– Оба локомотива работают. В электрический Эладио вставил пружину, а в механический – электромотор. Отлично работают.

В гараже на улице 11 Сентября я впервые увидел радиоприемник и передатчик. Многих толков избежал бы Эллер, если бы упражнялся только с металлом и деревом; но дело в том, что иногда мы обнаруживали в гараже пятнышки крови. Любовь одновременно к механике и к естественным наукам иногда уводит на скользкий путь. Эллеру едва исполнилось двенадцать или тринадцать лет, когда он вознамерился изменить врожденные инстинкты почтовых голубей. Он вскрывал их черепа, стремясь усовершенствовать их мозг, добавлял в него кусочки галенита,[2] чтобы голуби могли воспринимать сигналы, посылаемые передатчиком. Никогда не забуду этих несчастных птиц, еще некоторое время тяжело вздымавших крылья, круживших по темному подвалу.

С Миленой мы познакомились на балу; и для нее, и для нас он был первым и какое-то время последним. Праздник ослепил нас, но еще больше ослепила Милена. Скоро, услыхав от нее приговор: «Только светские фифочки ходят по балам», мы с болью в душе поняли, что следующего бала нам не дождаться. А тот, я хорошо это помню, был в клубе Бельграно,[3] под Новый год. «Новый год – новая жизнь», – тогда в этих словах звучала доподлинная правда. Милена принесла сменную обувь. Оглядываясь теперь назад, я сказал бы, что, подпав под влияние Милены, мы неосознанно пытались вернуться обратно в детство, отказаться от своего страстного стремления быть взрослыми, кинуться в безудержные детские шалости. Я хорошо понимаю, сколько в подобных подростковых развлечениях глупости и жестокости, но все же я еще не так стар, чтобы забыть, сколько удовольствий доставляет такая жизнь: во-первых, дух товарищества, затем – восхитительное чувство опасности, а главное, возможность быть на посылках у Милены, делиться с ней своими секретами, просто стоять рядом.

У Милены были каштановые волосы – очень короткая стрижка, – большие зеленые глаза (она презирала голубоглазых, ирландского происхождения, жительниц Буэнос-Айреса), руки в царапинах. Она была высокая и сильная. Мы никогда не встречали человека менее покладистого и более агрессивного, чем она; Милена восставала против любых поблажек кому бы то ни было, скидок на семью, друзей, вообще личную жизнь каждого из нас. В ее присутствии мы не рисковали высказывать свое мнение, но даже когда она обходилась с нами грубо, мы все равно находили в этом удовольствие – столько жизни и напора было в ее гневе. Если задевали ее самолюбие, она становилась просто бешеной, безоглядно храброй, упрямой; думаю, в ней было какое-то врожденное благородство. До встречи с Миленой я никогда не знал такой сильной и яркой личности. Как заметил недавно Федерико Альберди:

– Влюбиться в такую, строптивую и своенравную, – хуже нет. Никогда не сможешь ее забыть. В сравнении с ней нормальные разумные женщины кажутся бесцветными и пресными.

По правде говоря, в те времена даже Козел, еще не отрастивший своей знаменитой задницы, восхищался Миленой. Эллер ради нее забывал о своих опытах. Альберди сходил по ней с ума, братья Эспаррен и я готовы были отдать за нее жизнь. Боясь рассердить ее, никто из нас не признавался ей в любви, поскольку Милена презирала это чувство как глупую слабость. Нам самим стали ясны наши чувства только после слов сестры Эллера. Однажды вечером, когда мы поджидали нашу подругу в гараже, Кристина сказала:

– Бедняжечки мои, к чему отпираться? Все вы по уши влюблены в Милену. – И, уже разозлившись, добавила: – Ходите за ней, как кобели за сучкой.

Кстати, в самый раз рассказать о Маркони,[4] псе-доходяге, цвета кофе с молоком, облезлом и длинноухом, приведенном Эллером из Института Пастера. Кажется, Эллер пошел в Институт Пастера, чтобы проконсультироваться насчет бациллы Мечникова, которая его тогда занимала; мы с Кривоногим Эспарреном составили ему компанию. Уже не помню, откуда там взялся пес. Кажется, хозяин привел его в Институт, подозревая, что тот бешеный; и так как, хотя бешенства не обнаружили, забрать его отказался, пса собирались усыпить. Пока нам все это объясняли, пес не сводил с Эллера умоляющих глаз. Эллер спросил, нельзя ли нам его забрать. «Дело щекотливое», – ответили ему; оказалось, что подарить нам бесхозную собаку дело более щекотливое, чем убить ее, но в конце концов они уступили. Эллер и пес явно полюбили друг друга с первого взгляда. Милена не единожды говорила:

– Это негигиенично. Они неразлучны. Это ненормально. Чтобы такой домосед, как Эллер, хоть дождь, хоть гром, – ни за что не пропустил прогулку с собакой! Когда я вижу, как он стоит с поводком в руке и ждет, пока этот поднимет ножку у дерева, я чувствую, что он – компрометирует своих друзей. Вот куплю как-нибудь крысиного яда, и – чао, Маркони!

Эллер никогда не раскрывался ей полностью. Когда Милена была с нами, он был тут же, но в тишине своей комнаты занимался медициной и физикой.

– Пока нормальные люди спят, – возмущалась Милена, – этот учится. Что он изучает? Все самое неприглядное, всякую гадость, которую Бог спрятал в наши тела как раз для того, чтобы этого никто не видел!

Однажды вечером я сказал наконец те слова, которые даже Эспаррены не осмеливались выговорить. Как только я сказал Милене, что люблю ее, с ней произошла чудесная перемена. Должен признаться, она всегда была для нас загадкой. Мы не уставали удивляться ей. Как, случалось, она поражала своей жестокостью, так на этот раз поразила мягкостью и нежностью. Жаль, что я тогда был так молод, что считал женщин существами очень тонкими и полагал, что с ними надо действовать осторожно и постепенно; и прежде чем мне удалось получить от Милены хоть маленькую награду, наступил декабрь – месяц, когда я обычно сопровождаю свою семью в Некочеа,[5] а я ни за что не отказался бы от этой почетной обязанности. Все летние каникулы я томился. Я опасался, что кто-нибудь из Эспарренов, скорее Длинный, воспользуется моим отсутствием. Но дома меня ждали другие новости.

Я вернулся в субботу. В воскресенье мы с ребятами сговорились встретиться в Барранкасе, в два часа, чтобы вместе идти на матч.

– А почему нет Эллера и Милены?

– Как? Ты не знаешь? – удивился Козел. – Они теперь очень заняты, с тех пор как спелись.