Александр Нильский - Закулисная хроника

• Название: Закулисная хроника
• Автор: Александр Нильский
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Бурдин был очень умен и безусловно практичен, но, разумеется, не в денежном отношении, как это видно из его обращения со стотысячным наследством. Он был практичен в житейском обиходе. Его «обращение» с сослуживцами, начальством, публикой и журналистами было всегда замечательно тактично и так верно замыслу, что все у Федора Алексеевича постоянно выходило «благополучно» и «хорошо». Это был дипломат, но такой, который казался совершенным добряком и не возбуждал ни в ком положительно ничего, наводящего на сомнения. Иначе ничем нельзя объяснить его премьерства на сцене в то время, когда на ней красовались Мартынов, Самойлов, Максимов и др. При них он играл первые роли и получал высший оклад жалованья.

Его же уменью ладить с людьми следует приписать приязнь к нему драматурга A. Н. Островского, который очень жаловал Федора Алексеевича и во все время его службы на императорской сцене отдавал ему все свои пьесы для бенефиса. Такое расположение знаменитого писателя было более чем ценно, в особенности же, если принять в соображение, что Островский поручал Бурдину самые лучшие, выигрышные роли, чем способствовал господству и распространению того мнения среди зрителей, что Бурдин, должно быть, действительно замечательный актер, если самый выдающийся, талантливейший драматург отдает первые роли в своих пьесах ему, а не кому другому, следовательно, все остальные по дарованию несравненно ниже его. Впрочем, не все придерживались такого взгляда, некоторые смотрели на все это по-своему, доказательством чего может послужить одна меткая и колкая карикатура на Бурдина в каком-то сатирическом журнале. В кругу театралов она произвела сенсацию, и долго ею «изводили» Федора Алексеевича.

На карикатуре изображен был Бурдин на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского.

Под карикатурой подпись:

Уж я золото

Хороню,

Хороню,

Двадцать лет его

Хороню,

Хороню.

Когда показали эту карикатуру Бурдину, он пренебрежительно на нее посмотрел и сказал:

— Совсем не остроумно! Все пьесы Островского пользуются большим успехом, и до сих пор ни одна из них не проваливалась. Мной же Александр Николаевич всегда очень доволен.

Вообще Федор Алексеевич был чрезвычайно себялюбив, и его самолюбию не было границ. Эта слабость и была единственной смешной стороной его характера. Он никогда нигде, даже в присутствии артистов, не стеснялся говорить о своем таланте и о своих заслугах. Это было тем более странно, что почтенный Бурдин пользовался репутациею весьма умного, сдержанного и тактичного человека, принимаемого в лучшем обществе, имевшего литературные связи и ежегодно, во времена своего богатства, ездившего за границу изучать театральное искусство по образцам всемирных знаменитостей. Федор Алексеевич так много о себе всегда говорил, так страстно любил везде и всюду выделяться и хвастать своим талантом, что породил о себе массу забавных анекдотов и эпиграмм.

Одна из последних, принадлежащая перу известного издателя не менее известной «Искры», Василия Степановича Курочкина, имеет целую историю.

Вскоре после смерти незабвенного A. Е. Мартынова, как-то собралась группа артистов и литераторов позавтракать в ресторане Еремеева, помещавшемся против Аничкина дворца на Невском проспекте. Одно время этот ресторан пользовался симпатиями журналистов и актеров, частенько в нем встречавшихся и коротавших время совместно. Завтрак был оживлен и весел, чему, однако, не мало способствовало вино. Курочкин был, что называется, «в ударе», и его остроумным экспромптам не было конца. Когда речь зашла о театре, начали вспоминаться фамилии не присутствовавших на этом завтраке актеров. После какого-то рассказа о Бурдине, Василий Степанович попросил минуту молчания. Все, конечно, смолкли, предвкушая услыхать что-нибудь непременно остроумно-едкое, в чем покойный поэт был неподражаем. Компания не ошиблась. Очень скоро готова была «песенка», которую, по желанию автора, все пели хором.

Слова этой песни таковы:

Хотя Мартынов и угас,
Но мы об этом не жалеем.
Степанов, Яблочкин у нас
И Леонидов с Алексеем[49]
И Пронский, и Максимов, М.[50],
И красота актерам всем
Есть у нас один —
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.

Пусть Газе сам в театр придет
С своей эстетикой немецкой.
Как Леонидов заревет
Иль наскандалит Марковецкий,
Тогда и сам увидит он,
Что значит наш хороший тон.
Ведь у нас один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.

Имен, кончавшихся на ов,
И без Мартынова не мало:
Зубров, Самойлов, Горбунов
И «Пал Степаныч»[51] для скандала.
Имен, кончавшихся на ин,
Не только Яблочкин — наш Кин,
Есть еще один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.

После каждого куплета был еще потом приделан припев:

Вот песнь моя
Унылая.
Бурдин, Бурдин. Бурдин!

К концу завтрака явился запоздавший Федор Алексеевич. Его встретили дружным хохотом.

— Чему это так радуетесь вы? — спросил он Курочкина, удивленно рассматривая компанию.

— Да просто так, тесным кружком веселимся, — отвечал Курочкин.

Когда Бурдин присоединился к компании, кто-то не выдержал и сказал ему:

— А ведь ты у нас героем завтрака был.

— Как так?

— А так, что про тебя песня сочинена, и мы ее хором пели.

— Какая песня? — спросил тревожно Бурдин и, угадывая автора в лице Василия Степановича, обратился к, нему с вопросом:

— Уж это наверно вы про меня чем-нибудь обмолвились?

— Согрешил! — чистосердечно покаялся поэт.

— А уж если вы, — любезно заметил Федор Алексеевич: — то я уверен, что непременно очень остроумно. Пожалуйста, скажите эту песню. Она меня интригует.

— Сказать не могу, — ответил Курочкин, — так как она собственность всех здесь присутствующих, а пропеть ее мы можем.

— Все равно, хоть пропойте…

Курочкин встал в дирижерскую позу, и хор грянул песню.

К общему удивлению, Бурдин не только не обиделся, а наоборот — остался этой песенкой очень доволен и, в пылу восторга, потребовал полдюжины шампанского.

Много позже Федор Алексеевич удостоился более злой эпиграммы, написанной кем-то из «своих» по поводу возобновленной им в свой воскресный бенефис мелодрамы «Парижские нищие». Он долго и упорно упрашивал дирекцию дать ему бенефис в праздничный день. Напрасно указывали ему на беспримерность праздничного бенефиса, он стоял на своем и, в конце концов, достиг того, разумеется, благодаря своим хорошим отношениям к влиятельным лицам, что его просьба была уважена, и бенефис состоялся в воскресенье.

Как только вышла его бенефисная афиша, за кулисами циркулировала такая эпиграмма:

Лабазника спросил какой-то мещанин:
— Никак, брат, не пойму, зачем это Бурдин
В свой бенефис на представленье
Поставил «нищих» в воскресенье?
— Какой же ты простак, — в ответ сказал лабазник, —
Ведь нищие всегда сбирают больше в праздник.

Бурдин слыл за необыкновенного счастливца. Стотысячное наследство от постороннего человека, дружба с Островским, отдававшим ему свои пьесы для первого представления, приятельские отношения с власть имущими персонами, праздничные бенефисы и проч., и проч., и проч., все это было довольно резонным основанием для укоренения такого мнения.

Покойный критик Апполон Григорьев, несмотря на свои приятельские отношения к Бурдину, беспощадно громил его в своих статьях и, в конце концов, дошел до того, что все не нравящееся ему называл «бурдинизмом». Это меткое слово попало в число общеупотребительных выражений и долго держалось как за кулисами, так и в публике, выражая собою насмешливое отрицание.

XLV

Отъезд. — В. Г. Васильев. — Охота в Тверской губернии. — Юный охотник. — Привал на мельнице. — Арест. — Бежецкий помещик. — От Бежецка до Рыбинска. — Бекаска. — Политика Бурдина. — Рыбинск. — Антрепренер Смирнов. — Труппа. — Визит к антрепренеру. — Дипломатия Бурдина. — Красное сукно. — Встреча с И. Ф. Горбуновым и П. В. Васильевым. — Наши гастроли.

После долгого размышления Бурдин надумал отправиться нам «гастролировать» на Волгу и, разумеется, прежде всего в Рыбинск, который в то время пользовался репутацией театрального города. Каждое лето туда съезжалось очень много артистов, как столичных, так равно и выдающихся провинциальных.

Но прежде, чем попасть в Рыбинск, мы, по заранее начертанному маршруту, должны были побывать в Твери и погостить в имении хорошего знакомого Бурдина, помещика Павла Ивановича Европеуса. Этот попутный заезд мотивировался охотой, которую очень любил Федор Алексеевич.