Алексей Свирский - История моей жизни

• Название: История моей жизни
• Автор: Алексей Свирский
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

— Разве можно жить вместе с такими душегубами!.. Ни чести, ни совести, ни милосердия… Звери, идолопоклонники…

Зайдеман возвышает голос до крика, и мне становится страшно: боюсь, что он сошел с ума. Но вдруг он затихает и, чиркнув по стене серной спичкой, зажигает маленькую нашу лампочку и подносит свет к моему лицу.

— Тебя тоже били?.. Да?..

— Нет, я спрятался.

— Спрятался? Ты-таки хорошо поступил: могли убить… А у меня, ничего не вышло… Как я упрашивал Леву!.. Ах, как я его упрашивал… Давай, говорю я ему, запрем товар, а сами уедем за город… А он — ни с места… Ну, ну, так ему показали, что значит быть храбрым…

— А хозяйка? — осторожно спрашиваю я.

— Хозяйка? Так она ведь такая же сумасшедшая, как он — сам Лева! Как стали подходить погромщики, она, знаешь, что сделала? Стала бросать в них яблоками, как бросают камни… Ну, и тут началось… Эти дешовки не посмотрели, что она маленькая, слабенькая женщина… Набросились, разорвали на ней одежду, а один босяк, я его знаю — Васька Мухомор — ударил ее по лицу железной подковой и вышиб глаз… Она упала и покатилась вниз по каменным ступенькам.

— А где был дядя Лева? — спрашиваю чуть дыша.

— Ох, о нем рассказывать три дня и три ночи… Кто бы мог подумать, что еврей способен дойти до такого безумия!.. Он один вздумал вступить в битву с этой сворой бешеных собак… Выскочил на панель, врезался голыми руками в толпу и свалил с ног предводителя шайки… Вначале оборванцы растерялись; тогда что делает мой Лева? Бросается к погребу, хватает железный засов и опять поднимается к погромщикам… И… нет, не могу!.. Я этого не выдержу… Нет, нет!..

Давид срывается с места, хватает себя за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, принимается выть.

Вижу тень на стене, огромную и уродливую, и едва сдерживаюсь, чтобы самому не зареветь.

Проходит несколько бесконечно долгих минут. Давид понемногу успокаивается, садится на прежнее место и снова приступает к рассказу.

— Чтобы так били человека!.. Если Лева останется живой — это будет чудо… Но что я мог сделать с взбесившимся стадом зверей?.. Я вымаливал у них жизнь брата, плакал, падал на колени; а они терзали его, рвали на куски… Били ногами, били по лицу, по глазам… Он весь в крови, голова изранена, изо рта хлещет кровь, а они все бьют, бьют, топчут его… Но лучше оставим это!.. Нельзя прикасаться к таким ранам… Завтра пойдем в больницу, и если мы его найдем живым — будет великое счастье…

На этом Давид заканчивает и утихает. Мы долго молчим. Мне хочется рассказать Зайдеману, как я посрамил Николая Амбатьелло, но не решаюсь. А потом, спустя немного, я не выдерживаю и начинаю издалека:

— Я все время был у Тарасевичей.

— Кто они такие? — нехотя спрашивает хозяин.

— Рабочие… столяры…

— Евреи?

— Нет, настоящие русские… с иконами… Они у себя в мастерской много народу спрятали.

— Это тебе приснилось или им заплатили?

— Что вы!.. У кого там могли быть деньги… Прятались самые что ни на есть бедные.

— Откуда ты их знаешь…

— Кого?

— Да этих Тарасевичей?

— О, я давно с ними знаком. Их старший сын Петя — мой товарищ…

— Какие-то вчерашние сны рассказываешь ты мне, — ворчливо замечает Давид, занятый собственными думами, и низко опускает голову.

— Совсем не сны… Честное слово, правда… Я еще, если хотите, могу вам рассказать самое страшное…

И подгоняемый желанием поделиться тайной, я излагаю происшедший со мной случай наиподробнейшим образом, вплоть до сцены с квартальным надзирателем.

За идем ан все время слушал меня безучастно, но когда я дохожу до места, где квартальный говорит о тяжелом ранении и о том, что Николая свезли в больницу, — он быстро выпрямляется, заглядывает мне прямо в глаза, укоризненно качает головой, щелкает языком и вообще наводит панику.

— Несчастный, что ты наделал?.. Ведь это может вызвать второй погром!..

— А зачем он приказывал своим булочникам участвовать в погроме… Ведь я же все это видел, — возражаю я.

— Так-то оно так, но, знаешь, что я скажу? Тебе придется исчезнуть и не показываться им на глаза: поймают тебя булочники, и попрощайся с жизнью. Будь осторожен.

— Да я никогда по Тираепольской ходить не буду.

— И хорошо сделаешь… Ты давно здесь?

— Очень давно… еще светло было…

— Наши господа дома?

— Никого нет. Здесь была одна Хася, и та собрала какие-то вещи и уехала на дачу.

— Школу не тронули?

— Нет… но окна с улицы все выбиты, и камни валяются на полу… Я даже боюсь войти туда.

— Ах, негодяи, даже училища не пощадили… Пойдем, посмотрим…

Давид со стены снимает жестяную лампочку и направляется к классам. Я следую за ним. Вот он открывает дверь и не без опаски переступает порог.

Впереди четыре пустых квадрата разбитых окон. В них глядит теплая летняя ночь, и мы чувствуем тишину безлюдной улицы.

Давид делает еще шаг и вдруг издает короткий, но такой страшный крик, что у меня спина холодеет и ноги ослабевают. В то же мгновенье кто-то вышибает из рук Давида лампочку. Она падает на пол и гаснет.

— Караул!.. Убивают!.. — неестественным визгливым голосом кричит Зайдеман, пятясь назад, к двери.

В моих глазах мелькает чья-то фигура, прыгающая по партам, а вслед за тем раздается падение тяжелого предмета, рассыпающегося металлических вещей. И сейчас же появляется на партах вторая фигура. А потом оба неизвестных один за другим выскакивают из оконных просветов на улицу. Мы слышим быстрые шлепки их босых ног по каменной мостовой.

— Жулики, — коротко произносит Давид, придя в себя.

Он зажигает спичку и на минуту освещает пустой класс. В проходе между партами белеет узел, набитый столовым серебром и всякой иной домашней утварью.

— Беги скорей за дворником, — приказывает мне Давид. — Не бойся, теперь никто тебя не тронет: я их на всю жизнь испугал, — бросает он мне вдогонку.

Я ощупью двигаюсь к выходу.

15. После погрома

Проходят два-три дня, и пострадавшие от погрома начинают понимать, что их били и грабили не босяки, а те, кто организовал это чудовищное насилие.

По этому поводу идут разговоры, сначала тихие, осторожные, а затем, под влиянием более смелых и горячих людей, растет сознание обиды, и боязливые шопоты превращаются в сплошной протест. И в то же время нет известно откуда идут упорные слухи, что все потерпевшие получат возмещение «убытков».

И вся Молдаванка и все улицы, прилегающие к базару, переполнены говорливыми и бурно жестикулирующими людьми. Эта часть города превращается в ярмарку или, лучше сказать, грандиозную выставку нищеты. Раскрываются раны и обнажаются язвы злой жизни.

Теперь уже нечего стесняться, и убожество, и гниль, и лохмотья беспросветного бытия выволакиваются на свет, на солнце.

Пусть все видят, как живет и чем дышит трудовая масса богатой и красивой Одессы.

Всюду пишут прошения, жалобы, удостоверения, свидетельства… Адвокаты настоящие и адвокаты подпольные завалены работой. Камеры мировых судей, приемная городской думы, ремесленная и мещанская управы, благотворительные учреждения, синагоги и дом казенного раввина переполнены просителями.

Студенты, гимназисты и гимназистки старших классов ходят по густо заселенным кварталам, поднимаются на чердаки, проникают в подвалы, расспрашивают, отвечают на вопросы и что-то заносят в свои записные книжки.

Обыватели принимают их за благодетелей и забрасывают жалобами, мольбами, требованиями, и каждый при этом старается запечатлеть свою. нужду в их памяти.

Студенты напоминают мне Нюренберга и его товарищей. По их внешнему облику и по их обращению с бедняками я догадываюсь, что они сами дети небогатых родителей, и меня тянет к ним, к этим молодым, задорно смелым юношам, одетым в широкополые черные шляпы и ярко вышитые косоворотки.

Один из них, небольшого роста, длинноволосый, с остроконечной черной бородкой, особенно нравится мне.

Я следую за ним по пятам, запоминаю каждое его движение и вслушиваюсь в каждое его слово. Со стариками и старухами он говорит на чистом еврейском языке, украшая свою речь древнееврейскими словечками. По всему видно, что этот длинноволосый студент является предводителем всей кучки молодежи, пришедшей сюда для обследования зверств, произведенных погромщиками.

У меня от любви этому студенту кровь бросается в голову.

Очень хочется с ним заговорить, но смелости не хватает. Я всячески стараюсь попасться ему на глаза, долго простаиваю-на улице, когда он с товарищами входит в какой-нибудь дом, и первый бросаюсь ему навстречу, когда возвращается; а он меня, маленького, босоногого, не замечает. Ведь ему стоит только одно слово сказать мне, и я расскажу ему о Нюренберге, о Гарине, о Розенцвейгах, о Соне и о том, как я отомстил Николаю Ам'батьелло. И когда выслушает, он меня полюбит и не даст погибнуть… Он из меня «человека» сделает…