Борис Костюковский - Жизнь как она есть

• Название: Жизнь как она есть
• Автор: Борис Костюковский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

Эта повесть была опубликована в журнале «Звезда» №№ 6, 7 за 1971 год под названием «Нить Ариадны». Для юного читателя повесть переработана.

---

Я закричала, не помня себя, бросилась к маме, но меня опередил дядя Саша, выхватил Неллочку из ее рук. Наша сестричка даже опомниться не успела, ручонки сложила смешно, по-старушечьи, смеется, заливается, думая, очевидно, что с ней играют…

Я подобрала на асфальте слетевший с ее льняных кудрей беретик, надела ей на головку.

А с мамой творилось что-то непонятное. Она по-девичьи звонко захохотала, кофточка на груди разорвана, жакет нараспашку, коса упала на грудь. Серые большие глаза стали темными-темными, горящими и дикими.

Она вдруг громко объявила:

— Вот свадьба так свадьба! А сколько народу на моей свадьбе! Проходите, дорогие гости! — и запела какой-то папкин романс.

Собралась толпа. Дядя Александр и еще кто-то чужой взяли маму под руки и повели в ближайший сквер.

Ее усадили на скамью, а она весело сопротивлялась — ей хотелось петь и плясать.

— Но почему, почему невесте нельзя повеселиться? — искренне недоумевала она.

Кто-то догадался вызвать «скорую помощь».

Не помню, как мы добрались домой в Дзержинск. Несколько дней мы жили одни. Лёля хозяйничала, я и Марат ей помогали, мы по очереди нянчили Неллочку. Она была грудной, мама ее только-только начала подкармливать манной кашкой. Мы тоже варили ей манку на воде, но Неллочка все же очень плакала, особенно ночами.

Потом за нами стала присматривать сердобольная бабушка Кондратовичиха. Она топила печи, готовила обед, принося с собой продукты. По-моему, у нас, кроме картошки, капусты и небольшого запаса манки, ничего в доме не было.

Мы все сидели у окна на кухне, на нашей широкой скамье-топчане, и смотрели на улицу: все ждали и ждали…

Недели через две вернулась мама, в своей уже зашитой и аккуратно заштопанной белой кофточке и в строгом черном костюмчике. На ее маленьких красивых ногах вместо утерянных в больнице туфель были огромные, разношенные тапочки.

Мама долго не заходила в большую комнату и спальню, а все старалась быть на кухне, пила лекарства и обязала меня напоминать ей о времени их приема по часам. До этого я, как назло, плохо разбиралась в часах — никак в моем понимании не укладывались все цифры и стрелки. Но беда быстро «образовала» меня…

От отца мы получили несколько писем из Биробиджана, он даже фотографию прислал. Адреса его не помню, называлась там «Автоколонна-5». Знаю, что он работал шофером на лесозаготовках.

Потом кто-то из его товарищей по заключению сообщил нам в письме, что папка тяжело заболел и сам написать не может. Чем болен, не было сказано. А еще через некоторое время пришло сообщение о его смерти. Это известие, помню, совпало со смертью Неллочки от скарлатины…

Все годы, всю жизнь, где бы ни была, что бы со мной ни случалось, я вспоминала отца. И наяву, и во сне…

Когда закончилась война, я сразу же стала писать во все инстанции, прося разобраться в деле отца. Но вначале эти просьбы ничего не давали. Я понимала, что нужно время, но ждать не могла. Я начала сопоставлять рассказы местных жителей и бывших работников Дзержинской МТС, то, что узнала до войны от матери, что увидела и узнала в годы войны, и все более убеждалась, что в аресте отца и гибели матери был прежде всего повинен… пан Опорож.

Избушка Опорожей стояла на болоте около реки, недалеко от моста при въезде в Станьково. Была она маленькой, низенькой, чуть ли не вросла в землю. Жена Опорожа, всегда чумазая, с папироской в зубах, вертелась около дома. Было у них шестеро дочерей, пять умерло, не достигнув совершеннолетия, осталась одна Аня. Она была моей одноклассницей по станьковской школе. Опорожи жили замкнуто, в селе почти не бывали, ни с кем не дружили, никто и к ним не заходил. Сам Опорож все лето пас коров, а зимой служил сторожем в Дзержинской МТС.

Он один во всем Станькове, не говоря уже о Дзержинске, ходил в лаптях, и все, особенно дети, смотрели на эти лапти, как на чудо, как на музейную редкость.

Более молчаливого, неразговорчивого и угрюмого человека трудно было себе представить.

Говорили, будто родом он из Польши, бежал от немцев в 1918 году и еще с тех пор осел в Станькове.

С детских лет мне запомнилось, что Опорож почему-то очень боялся отца, был в отношении его услужлив до подобострастия.

Однажды, когда я вертелась в мастерской, Опорож вызвался помогать отцу, подносил ему детали, зажимал их и тиски. А когда Опорож ушел, папа, глядя на его согнутую спину, сказал механику Русаку:

— Эх, и темный это человек! Как колодец, темный… Почему он ходит в лапотках, Русак?

— Нравится. Я уж его спрашивал. Говорит, удобно и тепло. Зря ты, Иван, просто забитый, темный человек.

— Уж куда забитее, куда темнее… И пожалеть бы его надо, а вот почему-то не могу.

— Он тебе все услуживает, а ты воротишься от него.

— Ворочусь, потому что не люблю юродивых. А он юродивый.

Я тоже не понимала отца и, скорее, была согласна с Русаком.

Стоило появиться гитлеровцам в Станькове, как Опорож тут же снял лапти, домотканую свитку, оделся в новый костюм с галстуком, распрямил плечи и заговорил на немецком языке. Все в Станькове и Дзержинске только ахнули, видя такое превращение забитого, неграмотного «пастуха» и «сторожа».

Теперь уже люди его ненавидели, и боялись. Опорож переехал в лучший стапьковский дом в графском парке: то был уже «пан Опорож», «пан переводчик»!

В 1941 году он подвизался не только у тех немцев, которые пришли в Станьково, но и в Дзержинске, и в Минске. Иногда он жил там по нескольку месяцев.

При аресте мамы он не присутствовал, но на ее допросе был. И ездил в минское гестапо. Я запомнила это потому, что, вернувшись в Станьково, он пришел к нам, проверил все патефонные пластинки и книги. Часть пластинок взял себе, а некоторые тут же разбил.

— Ждете мать? — спросил он.

— Ждем, — ответили мы с Маратом в один голос. Он криво усмехнулся:

— Ждите. Я ее видел в Минске. Привет вам передавала. — И, впившись глазами в лицо Марата, спросил: — Чти зверем смотришь? Или тебе жизнь надоела?

— Это вы смотрите, — ответил Марат, не опуская глаз.

— Я-то знаю, что смотрю. Морда мне твоя противна. — Он опять криво усмехнулся и вставая закончил:-Ну да всё равно подохнете. Теперь-то уж подохнете. И духу не останется от Казеев…

С конца сорок второго года Опорож окончательно переехал в Дзержинск и жил там под крылышком оккупантов. Видно, боялся мести партизан и не без основания считал, что в Станькове им было бы легче расправиться с ним.

В сорок четвертом году он убежал вместе с гитлеровцами, но был схвачен советскими воинами. Его судили и приговорили к длительному тюремному заключению.

Историю с ложным обвинением отца ему на суде не предъявили. Просто об этом тогда еще не знали. Но с него хватило и того, что было на его совести за три года, начиная с сорок первого.

Где-то в местах заключения он вскоре умер.

Я и не хочу его вспоминать, и не могу не вспоминать. Почему-то не могу забыть, с какой ненавистью он всматривался в лицо Марата. Ведь Марат так был похож на отца. Почему Опорож бешено ненавидел отца и всю нашу семью? И кто он вообще был? На эти вопросы я, очевидно, так никогда и не смогу до конца ответить.

В одном я не сомневалась и не сомневаюсь, что отец в чем-то стал поперек дороги Опорожу, и вся история с пулеметом была чистейшей провокацией.

Я продолжала писать письмо за письмом, пока через несколько лет не получила сообщение, что Иван Георгиевич Казей полностью реабилитирован и посмертно восстановлен в партии.

Какое облегчение это принесло бы маме и Марату! Конечно, невозможно вернуть такие утраты, как наши, и все же легче жить, когда знаешь, что память об отце очищена, что имя его отныне ничем не запятнано.

ВОЙНА

Мама вернулась в Станьково в апреле 1941 года, как и обещала мне.

Мы начали жить своей семьей втроем: мама, я, Марат. У нас ничегошеньки не было. Мама прибегала к уже испытанному заработку шитьем. Да и то спасибо жене председателя сельсовета Матрене Жуковской: она безвозмездно предложила свою швейную машинку (наша давно была продана).

Мы с мамой привели в порядок избушку бабушки Зоей, маленькую, низенькую, с крошечными оконцами. Настоящую избушку «на курьих ножках». Мы выбелили ее, выклеили, поставили две железные кровати с деревянными досками: одна для нас с мамой, другая для Марата, повесили дешевые ситцевые занавески. Тетя Вера вернула нам патефон и пластинки, а баба Мариля — кое-что из вещей бабушки Зоей.

В домике стало уютно, чисто, хорошо, как в лучшие времена, когда здесь суетилась милая бабушка Зося.

Жаль, что сад из-за сильных морозов погиб, как погибли тогда и другие сады в нашей местности, но мы засеяли огород и с нетерпением ждали урожая. Мама снова начала подумывать о работе, о своем драмколлективе, который заглох без нее.

Она постепенно оправилась от невзгод, стала веселее, к ней по-прежнему все хорошо относились, с доверием и симпатией.