Борис Костюковский - Жизнь как она есть

• Название: Жизнь как она есть
• Автор: Борис Костюковский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

Эта повесть была опубликована в журнале «Звезда» №№ 6, 7 за 1971 год под названием «Нить Ариадны». Для юного читателя повесть переработана.

---

Ада взглянула на Сашу, и прежняя, знакомая волна нежности к этому парню охватила ее. Ничуть, ничуть он не изменился и смотрел на Аду, как будто ничего не случилось.

— Ну, здравствуй, Саша! — как можно веселее сказала Ада.

— Здравствуй, Адок! — приветствовал он ее, называя так, как называл только Марат.

— Вот уж не думала увидеть тебя живым и здоровым!

— А я думал.

— Ну и как?

— Очень рад, что вижу тебя.

Ада низко опустила голову.

Эх, была не была, спросит, как учила Соня:

— Как же это с тобой случилось? Как ты отбился от отряда?

— Как многие. Сначала попал в переплет. Потом вот, спасибо Красотке, вынесла меня. Можно сказать, от верной смерти спасла…

Если правда, что лошади хорошо понимают настроение человека, то в эту минуту Красотка должна была чувствовать, как Ада любит ее и как благодарна ей. В станьковском лесу Ада иногда баловала ее кусочком хлеба, но здесь нечем было ее угостить.

— Я тебе потом все расскажу, — заторопился Саша, — а то я за старшего, мне сейчас в штаб бригады надо… Я скоро вернусь! — Он поднял ругу, помахал ею в воздухе, словно приветствуя Аду, и стал догонять свою подводу.

Саша остался в ворошиловской бригаде.

Свободное от разведки время он проводил около Ады. О ее несчастье они ни разу не заговорили. Однажды, правда, из разведки он привез настоящий стерильный бинт, но отдал его не Аде, а Соне. Она, наверное, радовалась даже больше Ады. За эти месяцы, особенно когда потеплело, Соня раздергала для перевязок почти всю вату и марлю из Адиного пальто. Так что в лучшем случае из зимнего оно превратилось в демисезонное.

Что-то творилось с Адой в эту восемнадцатую весну ее жизни. Какие надежды и несбыточные мечты она пробудила в этой бедной, стриженой голове, прикрытой заячьей шапкой с красной лентой?

В то время она даже боялась думать о Саше. Жила сегодняшним днем. Саша уехал в разведку — волнуется, ждет его, а увидит, как Красотка мчит его к ее «дому», готова выпрыгнуть навстречу от радости. Значит, все хорошо. Саша жив, и разведка прошла благополучно. Марат часто сидел с ними вместе, и это были самые счастливые ее часы.

10 апреля 1943 года отрядам было приказано рассредоточиться по своим прежним районам: «Двадцать пятому» предстояло возвратиться на Минщину.

А в ночь на девятое апреля, еще ничего этого не зная, Саша уехал в разведку. Он обещал вернуться к двенадцатому, когда Аду и других раненых и обмороженных должны были увезти на остров Багун.

Что только не говорил ей Саша в этот вечер! То ли он предчувствовал разлуку навсегда, то ли верил тому, что говорит, но все равно это было прекрасно.

Он обещал дать Аде адрес своих родителей, живущих где-то в Челябинской области. Сразу же из госпиталя она должна будет написать им письмо и переслать письмо самого Саши, которое он ей вручит. А после излечения, не задерживаясь, она поедет к Сашиным родителям, где будет принята, как самый дорогой для них человек. Война окончится, и Саша приедет. К родителям…

И к ней.

Все это было в ночь на девятое, в спокойную, светлую полесскую ночь, сулившую Аде счастье.

Он первый сказал Аде, что она будет ходить. Ведь его отец тоже ходит на протезах, у него отрезало ноги трамваем… Наверное, он приврал об отце для утешения.

Обмороженных отправили раньше, чем предполагалось. Райкович вернулся, когда их уже увезли. Он, не стесняясь, плакал, и это видели все партизаны.

Была ли это любовь или жалость и сострадание к девушке, попавшей в беду? Кто может теперь ответить…

…Нас, «нестроевых», взял под свою опеку дядя Миша из Полесья. В отряде его хорошо знали. Пожилой, невысокий, юркий, с острым носом, который во время разговора смешно шевелился, он часто бывал в штабе. Ходил в лаптях, домотканых брюках и куртке. Его деревню фашисты сожгли, жителей расстреляли, из всей семьи спаслись он, сын и невестка. Жили они на необитаемом острове, как робинзоны, среди болот Полесья, между реками Случанка и Лань.

Трогательно прощались со мной партизаны, командиры нашего отряда Апорович, Егоров, комиссар отряда Мартысюк (мы его знали по партизанской кличке «Калиновский»).

Были напутствия, советы, пожелания, приветы Большой земле — все знали, что меня скоро переправят туда.

Тут же стояли дядя Николай и Марат.

Апорович и Мартысюк стали настаивать, чтобы Марат ехал со мной. Они давали ему направление в суворовское.

Я тоже склонялась к этой мысли. Очень уж мне хотелось, чтобы Марат был рядом, чтобы получил образование и стал настоящим воином.

Но Марат стоял строгий, непреклонный, ершистый.

— Никуда я не поеду! — отрезал он, словно был здесь командиром. — Пока война не кончится — не поеду. А потом буду учиться на моряка.

Апорович и Мартысюк переглянулись — уж больно они любили Марата и, конечно, не хотели с ним расставаться.

— Скажи ему ты, Ада, — не очень решительно, как мне показалось, для очистки совести сказал Апорович с еле заметной улыбкой на полных губах, — видишь, нас-то он не очень слушается.

Я лучше всех знала Марата. Он не был упрямым, но была в этом мальчишке такая взрослая рассудительность, такая решимость, такая логика поступков, что лучше было с ним не спорить.

Вместо всяких слов я протянула ему руку, он прижался ко мне и шепнул:

— Ты молодец, Адок. Давай там поправляйся.

И опять я почувствовала себя мамой: она, я уверена, поступила бы точно так же.

Ехали долго на лошадях по болотам Полесья. Потом дядя Миша по двое перевозил нас в лодке-душегубке через бурную и широкую реку к острову. Природа в Полесье особенная, непривычная. Вода по весне подходит к самым домам, так что лодка плывет в ворота усадьбы и прямо к крыльцу.

На остров были доставлены, кроме меня, Ваня Бодренко — воронежский парень, тоже без ног, Антонов, Маня Плакс, Коля Орлов, Миша Гречаник, Нина Андросова, Гриша Гальперин, Федя, Рива — все «неходячие». Были, правда, среди них «прыгающие» на одной ноге и «ползающий» Ваня Бодренко. Я же решила, что никогда ползать не стану, не уподоблюсь четвероногому, особенно когда на меня смотрят. А Ване было все равно, смотрели на него или нет: он старательно и упрямо ползал, обдирая локти, волоча ноги. Я его за это почти возненавидела.

Здоровых было четверо: моя медсестра Соня, дядя Миша, его сын и невестка — молоденькая милая полещучка, в лапо-точках, в национальной белорусской одежде.

Соня Коряжкина не захотела от меня отстать и была мне незаменимой опорой. Из отряда ее отпустили со всей охотой — она все равно вот-вот должна была рожать. Это, правда, не мешало Соне ухаживать не только за мной, но и за остальными.

Дядя Миша пожертвовал в общий котел своего единственного вола, нашлось немного зерна: его мололи в ручной мельнице-жерновах, что было не редкостью в белорусских селах.

Привез с собой дядя Миша из бригады и соль — там поделились последним, не пожалели для «нестроевых» партизан.

Через несколько дней уже начали ходить Антонов, Рива, Федя, Коля — почти все «прыгающие» на одной ноге.

Ночевали мы в шалашах, умело возведенных дядей Мишей и его сыном, а днем были на воздухе.

Транспорта, кроме лодки-душегубки, никакого не было, ходили на ней полещуки и за рыбой. Ничего. Жили!

Зато ежедневно умывались чистой речной водой, вдыхали чудесный воздух, грелись под ласковым весенним солнцем. Я даже загорела, высыпали мои веснушки, облупился нос.

И вот, когда уже стали оттаивать наши душеньки от всех невзгод, подкралась к нам новая беда. Почти все начали чесаться.

Сначала мы посмеивались друг над другом, потом стали понимать, насколько это серьезно. Ко мне чесотка пришла позже, уже на аэродроме.

Через десять дней, двадцатого апреля, на остров прибыли из бригады двенадцать партизан и повезли на аэродром меня и еще четверых. Остальные по-прежнему должны были оставаться под опекой дяди Миши.

Наш небольшой отряд около восьми суток пробирался до аэродрома. Двигались мы только ночью, днем забирались в чащу и ждали темноты: по пути везде немецкие гарнизоны, их надо было объезжать, а кое-где и проскакивать «впритык». Все деревни вокруг были сожжены и узнавались только по печным трубам да уцелевшим колодезным журавлям. Из живых существ — одни одичавшие коты.

И все же однажды мы напоролись на группу немцев. Ночью обнаружили их костер неподалеку от нас. Скорее всего, это были немецкие офицеры, которые решили поохотиться. Вся наша охрана ушла, и мы пережили трудное время беспомощного ожидания. Вернулись ребята примерно часа через три с трофейным оружием и с консервами. Они рассказали, что подобрались к костру почти вплотную. Пьяные немцы и полицаи спали, так что все обошлось без единого выстрела.

Только последние три-четыре дня мы уже ехали днем, а ночью отдыхали в лагерях партизан, которые, чувствовалось, здесь у власти. Ночевали один раз в лагере гражданских: оставшиеся в живых жители разоренных и сожженных сел уходили в лесные чащи, строили себе землянки, шалаши и там жили, корчевали лес, возделывали землю, сеяли пшеницу.