Борис Костюковский - Жизнь как она есть

• Название: Жизнь как она есть
• Автор: Борис Костюковский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

Эта повесть была опубликована в журнале «Звезда» №№ 6, 7 за 1971 год под названием «Нить Ариадны». Для юного читателя повесть переработана.

---

Женщина осмотрела нас потухшими глазами, безразлично выслушала и таким же бесцветным, глухим голосом посоветовала пойти в соседний двор: там живет бывший колхозный бригадир, у него что-нибудь еще водится в хате, да и человек он не злой, поможет.

Зашли мы в соседний дом. Действительно, приняли нас там радушно, как своих, ни о чем не расспрашивали, посадили за стол (было как раз время обеда), накормили белорусским борщом, тушеной картошкой с молоком и мягким, пахучим хлебом. Не знаю, то ли Генин сухарь тому виной, но ела я мало, а скорее всего, боялась есть с голоду. Геня тоже немного перекусила и сразу упала на лавку, а через минуту уже спала.

Мне спать не хотелось.

Именно тут я решила осмотреть мои ноги и переобуться. Начала снимать бурки — не могу, не стягиваются. Подошла хозяйка с крестьянскими жилистыми руками труженицы, попробовала стянуть с меня бурку — тоже не получилось. Дед, седой, с козлиной бородкой, засунув пальцы в голенище, прошамкал:

— Э, да тут разрезать надо, так не снимешь!

Взял нож, распорол сукно бурок по шву до самых пальцев. А потом уже мы вдвоем с дедом отрывали сукно от чулок, а чулки от тела. Ноги выше щиколоток и все стопы белым-белы, как присыпаны пудрой. Потрогала руками — не чувствую. Что же это с моими ногами?

Вот тут впервые у меня к горлу подступил страх, может быть, хуже, чем в лесу, когда за мной неумолимо шли волки.

Хозяйка вышла во двор, принесла в тазу снег, но не стала почему-то растирать мои ноги. И дед не стал. Очевидно, все поняли, а я еще не в состоянии была оценить свое настоящее положение.

Я попробовала растирать ногу снегом, но самой это делать неудобно. Время шло, и хозяйка, посмотрев на часы-ходики, стала просить нас уйти, объяснив, что к трем часам дня обещали заехать полицаи. Мне показалось, что нога, которую я терла на подъеме, порозовела. Пальцы тоже уже не были такими белыми, как несколько минут назад, а подернулись серинкой и стали чуть синеватыми.

Делать было нечего, надо уходить. А что обуть, где взять хоть какую-нибудь обувь?

В доме ничего не могли предложить, кроме лаптей, которые уже никто в наших краях не носил. Я их видела когда-то только у деда Якуба да у Опорожа.

Хозяйка принесла с чердака лапти, белые льняные онучи и толстые чулки своей вязки. Дед сам обул меня, переплел до коленок поверх онуч мои ноги веревочками и все приговаривал, что так будет лучше: и мягонько, и тепленько, и легонько.

Это было 12 января в деревне Жирмоны, совсем недалеко от деревни Усы. Значит, я далеко не ушла, хотя побродила порядочно. Теперь я хорошо знала, куда и как идти. До ворошиловской бригады, конечно, мне не дотащиться на таких ногах. Выход один: вернуться в станьковский лес, в свой старый лагерь, и ждать разведку из отряда, которая, как обещал Егоров, будет разыскивать «заблудших».

Обидно и горько: наверное, только мы с Геней такие растяпы! Небось и в лагере, кроме нас, никого не будет.

Но теперь уж горюй не горюй, а выхода другого нет.

Нужно проделать путь от Жирмон до Усы, затем на Ляховичи — и в наш лес. В общей сложности получалось около 30 километров.

Геня немного поспала, пришлось ее разбудить. Я поделилась с ней своим планом, и она согласилась возвратиться в наш лагерь.

Очень уж она была несчастна, запугана, да и неудивительно: в гетто она насмотрелась на такие ужасы, что и в кошмарном сне не приснятся. Там она потеряла мужа и двух малых детей. Невероятным чудом ей удалось спастись самой и добраться до партизан.

Теперь страх не оставлял Геню ни днем ни ночью.

Мы распростились с хозяйкой и дедом. В дорогу они сунули нам по куску хлеба и несколько картофелин.

Шли мы по целине, вытягивая ноги из глубокого снега. Отдыхать приходилось через каждые 500–600 шагов. Только к вечеру, когда уже стемнело, мы дотянули до огородов деревни Уса. У крайней хаты разглядели землянку-баню. Из нее вышла женщина, в открытую дверь повалил пар. Мы спрятались рядом за глухой стеной бани, подождали еще. Вышла другая женщина, с ребенком на руках, в накинутом платке. Она закрыла дверь бани палкой, заложив ее в ручку щеколды.

Я подошла, открыла дверь — там тепло, но очень парно. Мы подержали дверь открытой — выпустили пар, проветрили, закрылись изнутри той же палкой и улеглись на полатях.

Все время просыпались, прислушивались, было тревожно: может, в деревне и полицаи есть. Во всяком случае, в стогу сена я спала спокойнее.

Из нашего ночного приюта мы ушли на рассвете и у самого леса набрели на хутор из одного дома. Сначала мы просто решили разведать, спокойно ли тут, нет ли в лесу фашистов (через этот лес наш путь лежал в Ляховичи). В хате нас встретила пожилая женщина; она стояла у русской печи и вынимала ухватом сковороду с блином. На лавках сидели две девушки лет по 17–18, поразительно похожие друг на друга, может быть, двойняшки, и перед ними лежала горка блинов. От всего этого на нас пахнуло чем-то довоенным, давно забытым. Девушки и их мать рассказали нам, что в Усе есть полицаи, что они все время ставят своих часовых у леса и контролируют все дороги.

Женщина пригласила нас к столу и предложила пока остаться в хате.

Весь день до сумерек мы пробыли здесь.

Не было никакого смысла скрывать, кто мы и куда идем.

Когда снимали одежду, я отдала свой наган женщине, и она спрятала его в мешок с пером на печке.

После того как мы умяли стопку блинов со сметаной — неслыханная, ни с чем не сравнимая еда! — хозяйка нас тоже отправила на печку. Когда я шла, она обратила внимание на мои лапти и походку. Я сказала, что приморозила ноги. Женщина заставила меня снять лапти и размотать онучи, посмотрела, покачала головой (и было от чего: ноги мои уже начали синеть), потом принесла из сеней гусиный жир, смазала ноги и велела держать их открытыми. Девушки вытащили со двора на улицу козлы и целый день пилили жерди, приваленные к забору. Пилили не торопясь и наблюдали за лесом и дорогой к нему.

Целый день мы «прожили» на печи. Геня, с небольшими перерывами, ела и спала. А я, полусидя, смотрела на свои ноги, пытаясь шевелить пальцами: они были почти недвижимы, только чуть-чуть шевелились в голеностопном суставе. На коже кое-где появились волдыри. Боли по-прежнему не было, особенно когда я лежала.

Трудно припомнить, о чем я тогда думала. Скорее всего, о Марате. Мною владело только одно желание — скорее вернуться на базу. И еще: найти обувь, чтобы снять лапти.

Под вечер сестры сообщили, что несколько полицаев уехали на подводе в Усу и теперь около леса никого не видно. Снова я вырядилась в свои лапти, нацепила наган с ремнем под пальто, и мы пошли.

Вот и опять мы расставались с людьми, рисковавшими ради нас, совсем незнакомых, своей жизнью. Они ведь даже имен у нас не спросили. А рядом рыскали полицаи и в любую минуту могли заглянуть на хутор. Тут уж добра было ждать нечего: в лучшем случае — арест, допросы, розги, в худшем (и чаще всего) за укрытие партизан — расстрел. Сколько еще их было на моем пути, таких удивительных людей! Как я жалею теперь, что не всегда могу вспомнить их фамилии, имена, да и чаще всего они не называли себя. Но никакие годы не могут изгладить их из моей памяти. Они живут в моем сознании, как самые близкие и родные люди. Мир им на земле и вечная память в сердцах! Без них не было бы ни партизан, ни такого широкого сопротивления врагу, как тогда в Белоруссии.

В лесу мы сразу же попали на просеку телеграфной линии. Она была оборвана, столбы валялись тут же или были сожжены. Наверняка это была работа наших ребят. Просека вела напрямки к Ляховичам. А там мой дядя Саша, нередко выручавший меня из многих бед.

Километра через два из лесу на просеку вышел человек. Это был не полицай, а «доброволец» — из местной добровольческой дружины. Была среди предателей и такая разновидность. Они, собственно, ничем не отличались от полицаев, только форму не носили. Геня сразу затряслась вся и заныла. Я цыкнула на нее, велела быть смелее и «держать слезы». Что уж там будет, посмотрим, а сейчас не скроешься, «доброволец» нас заметил. Свернуть в лес — вызвать подозрение, повернуть назад — еще хуже. Мы пошли прямо на него.

Поравнялись с «добровольцем». На рукаве его полушубка-фашистская повязка. Взглянул на нас цепко, подозрительно, спросил, кто мы, откуда и куда идем.

— А из Станькова мы, — весело сказала я, как хорошему знакомому. — В Жирмонах мы были у родственников. Рождество справляли.

Но «доброволец» никак не отозвался и на мою веселость и на мою доброжелательность к нему. Он тупо продолжал задавать вопросы:

— Когда из Станькова ушли?

— Дней семь или восемь.

Он пожевал губами, сощурив глаза.

— Документы есть?

Господи, нет на тебя бабы Марили, паразит, предатель, гад! Пропади ты пропадом, провались в тартарары… Чтоб тебя гром убил…

— Где же у меня документ? — невинно говорила я, улыбаясь. — Вы что, дяденька, не видите? Малая я еще. До войны паспорта у меня не было — тогда еще шестнадцати не было. А золовка моя свой забыла в Станькове.