Александр Громовский - Феникс

• Название: Феникс
• Автор: Александр Громовский
• Жанр: Научная Фантастика

---

Он исколесил всю Прибалтику по их прекрасным дорогам, похожим на немецкие автобаны. Был, и не раз, в Риге, Таллинне и других крупных городах. Побывал и в маленьких, игрушечных городках, часто очень отдаленных, таких как Вентспилс, дальше которого было только море.

Лежа в постели, в каком-нибудь крохотном отеле, приятно ощущая, как усталость обратно вытекает через ноги, вслушиваясь сквозь открытое окно в чужую ночь, в отзывчивую каменную тишину, откуда доносились то эхо одиноких шагов, то вдруг пьяный вопль: "Йога-а-ан!.." - и рассыпалась дробь непонятного говора, думал про себя: "Заразы, говорят как фашисты".

Но за некоторые качества национального характера он испытывал уважение к прибалтам. За их спокойную рассудительность, за истинно нордическую сдержанность. Например, стоя в автобусе, удивлялся непривычной тишине, царившей в салоне, словно пассажиры сговорились играть в молчанку. Невольно сравнивал он эту культурную тишину с громогласной вакханалией краснодарских автобусов, когда грудастые и толстозадые бабищи с узлами, корзинами, сумками, с пьяными мужьями, с визжащими детьми и молодыми поросятами штурмовали салон на остановках.

Постепенно он познавал искусство жить в чужой стране.

Были и учителя. В Таллинне, его мимолетный сосед по отелю, рассказывал: "Эстонки, чтоб ты знал, очень алчные. Если ты в первый день знакомства потратил на нее в ресторане меньше пятидесяти рублей, она тебе ни за что не даст..."

(Тогда пятьдесят рублей - это были большие деньги. За пятерку можно было козырем посидеть в кафе, за десятку - в ресторане. А за двадцатку тебя на руках вынесет метрдотель и посадит в такси...)

Потом у него были разной протяженности любовные романы и с эстонкой, и с латышкой... И здесь, в Литавии, а затем и в Леберли, тоже были женщины. Нет, это не стоит воспринимать как нечто грязное, недостойное упоминания в приличном обществе. Это были приличные, европейские отношения, иногда довольно красивые.

Но правда и то, что он меньше всего думал о женитьбе, заводя знакомства.

Итак, он жил. Порой, выйдя из столовой, где обычно обедал и где ему особенно нравились взбитые сливки с шоколадной крошкой и то, что кисель подавали в тарелках, как и положено, и надо было его хлебать ложкой, - он застывал на маленькой площади, куда выходили несколько улиц треугольными клиньями, говорил себе: "Вот уже год я живу здесь. Чудно!"

Вскоре он освоил литавский язык, с его мягкостью, а то неожиданной жесткостью, придыханием и растяжкой, и перестал совершенно испытывать комплекс неполноценности, как, впрочем, и чувство имперского превосходства. И наконец-то сам стал немного проникаться их любовью к уютной, маленькой родине и, собираясь в отпуск, домой, он уже загодя испытывал боязнь к дурной бесконечности огромного пространства России.

Приезжая домой, он говорил по-русски с акцентом, которого не замечал, и удивлялся, когда мама, смеясь, делала ему замечание: "Ты стал говорить, как немец". (Немцев она не любила еще со времен оккупации. Девочкой она жила в Крыму. Потом товарищ Сталин всех болгар, греков, армян и представителей других "народов-предателей" выслал на Урал.)

Георг так привык к укладу жизни в Прибалтике, что перестал замечать ее особенности по сравнению с жизнью в России. И был однажды неприятно удивлен, когда по переезде границы (тогда условной), в Ленинграде, зайдя в гостиницу "Московская", был встречен дикими возгласами: "Куда?! Это что такое?!" Георг застыл посреди вестибюля, не понимая, что от него хотят. "Сигарета! Немедленно уберите сигарету!" - указали ему. Он все понял, произнес: "О! Узнаю Россию..." - "Что значит "узнаю Россию?" - гневно вопрошала администраторша. - У нас не курят в помещении".

Заядлые курильщики и кофеманы, прибалты пьют кофе и курят везде, за исключением общественного городского транспорта.

Из гостиницы он ушел ни с чем, чего в Прибалтике не случалось с ним никогда...

Георг свернул на тихую улочку, которую в этом городе любил больше всего. Наверное, потому что она чем-то напоминала ему улицу родного города, улицу его отрочества. Где он, розовощекий эфеб - юноша вступающий в пору зрелости, в том числе и половой, - прожил очень важный, наиболее интенсивный в творческом отношении отрезок жизни.

Там и сям, в соседних кварталах выделялись, подпирая небо, новые высотки, выстроенные в стиле "техно", похожие на стартовые комплексы "Шатлл", - а здесь все осталось по-старому.

По правой руке потянулся длиннющий старинный (набоковский) забор с пятнами граффитти. Цоемания докатилась и сюда. На заборе белой краской было написано: "Улица Виктора Цоя", ну и прочие изречения из цитатника фанатов группы "Кино", как то: "Он любил ночь", "Смерть стоит того, чтобы жить", и прочая. Кто-то из старичков-злопыхателей не удержался и красным мелом дописал свое: "Он любит день", и подпись - "Иосиф Кобзон".

Впрочем, видно было, что культ Цоя давно пошел на убыль. Надписи потускнели и больше не обновлялись повзрослевшими фанатами. И уже представители новой генерации рок-движения заявляют о себе во весь голос. Правда, декларации их по большей части состоят из коротких трехбуквенных слов: "ЛОХ", "РОК", "КАЛ", "RAP". Причем, если в детстве Георга это было одно единственное словечко (на "х"), то словарный запас нынешней молоди значительно расширился, в том числе и за счет слов англоязычных. Такое смешение языков говорило о том, что городская цивилизация космополитизируется, а, значит, неизбежно катится к закату. И все-таки в этой краткости просматривается некая концептуальность. Мы бы в детстве написали просто: "говно", а они пишут "кал". Согласитесь, есть тут какая-то своя эстетика.

Некончающийся забор все-таки закончился, и тут Георгу вдруг привиделся его старый двухэтажный дом. Это походило на сон, на морок, на загробную грезу. Удивленный, он даже пересек пустынную улицу и вошел во двор.

Задрав голову, взглянул на окна бывшей своей квартиры, располагавшейся на верхнем этаже, пытаясь там разглядеть светлое прошлое. Большое трехстворчатое окно их с сестрой комнаты теперь было забрано решеткой (словно мечту посадили в тюрьму). Потом шли два простых окна комнаты родителей и младшего брата, замыкали анфиладу комнат окна кухни, очень большой по нынешним меркам.

В своей комнате Георгий был хозяином, а сестра квартирантом. Она больше обитала в комнате родителей или на кухне, или на улице. Сюда заходила лишь ночевать. А Георгий часами высиживал в кресле, дедовской работы, за столом, который сделал отец, и рисовал: карандашами, акварелью, иногда тушью...

Георгий погладил теплый ствол клена. Помнится, это был хилый прутик, росший возле дома. А теперь он вымахал выше крыши.

В глубине двора стоял знакомый деревянный флигель, на деревянное крыльцо которого часто выходил встречать зарю старый чекист на пенсии. На крыльце имелась узкая лавочка, но чекист не любил на ней сидеть, потому что тогда приходилось бы смотреть, да еще с близкого расстояния, на глухую кирпичную стену, разделявшую соседствующие дворы. А старый чекист не любил созерцать стенку, это право он предоставлял своим подопечным. Вот почему он выносил из своей трехкомнатной квартиры стул, садился лицом к востоку и, глядя поверх покосившихся сараев, принадлежащих местным пролетариям, встречал алую зарю наступающего утра

На вопрос Георгия, почему он, старый чекист, в такую рань выполз на крыльцо, старый чекист ответил: "Это для тебя, сони, 10 часов утра - рано, а я встаю в 6 часов, а то и в пять, чтобы встретить солнышко". - "А зачем его встречать, дедушка?- спрашивал наивный Георгий. - Оно и так само встанет". "Когда доживешь до моих лет, тогда поймешь..." - отвечал седовласый чекист, тяжело опираясь трясущимися худыми руками на загнутую крюком ручку своей трости.

Георгию эта ручка почему-то напоминала склоненную голову человека, которому так отполировали затылок, что он уже давно ни на кого и ни на что не ропщет и которому позволено только одно - быть стойкой опорой для рук чекиста.

В правой части двора находился все тот же маленький палисадник. Только теперь вместо деревянного столика были клумбы с жирной землей, на которой густо росли багряные георгины. Это очень кстати, подумал влюбленный художник. Он придерживался того мнения, что дарить купленные цветы женщине вовсе не романтично, банально, пошло. Настоящий мужчина их добывает с риском для жизни, как древний охотник. Таковы древние правила ухаживания.

Понимая, что совершает преступление, он не удержался и сорвал одним махом сразу пять стеблей, усыпанных яркими цветами.

Сейчас же с натужным рыданием открылась дверь во флигеле и наружу высунулась легендарная трость, а потом и голова старика. Зеленоватая плесень покрывала его впалые щеки, а лысину - белые пятна лишаев. Георга аж мороз продрал по коже от страха. Пока старик стряхивал паутину со своей личины, набирал воздуха в дырявые легкие и вспоминал бранные слова, чтобы дать отпор непрошеному гостю, Георг проворно ретировался на улицу.