Павел Кодочигов - Так и было

• Название: Так и было
• Автор: Павел Кодочигов
• Жанр: О войне

Новая книга свердловского прозаика построена на реальных событиях, в ней сохранены подлинные имена и фамилии. Только безоглядная вера в победу помогает четырнадцатилетнему Гришке Иванову и другим героям книги стойко выдержать все испытания в смертельной схватке с врагом.

---

* * *

В это, еще не разгоревшееся как следует утро отделение Иванова шло в головном дозоре. Впереди — сам командир, за ним — Карпенко, Шестой и пулеметчик Науменко. Шли по дороге. Вернее, по ее кювету. Они в Латвии глубокие, человека почти наполовину скрывают, в случае чего и окопом послужить могут. После затянувшегося ночного марша ноги гудели, глаза слипались, но на ходу не засыпали — надо и вперед и по сторонам смотреть, чтобы фрицам в лапы не угодить.

Когда впереди замаячили трубы какого-то хутора, за спиной послышался топот, тяжелое дыхание. Вскинули автоматы и тут же опустили:

— Прижмись, пехота, пропусти глаза и уши полка! — тихо прорычал знакомый Иванову старшина-разведчик в наброшенной на плечи пятнистой плащ-накидке.

Пропустили, завистливо покосились на легкие ППС разведчиков, на их яловые, не стоптанные сапоги — идут, будто на утреннюю зарядку после хорошего сна отправились, и по сторонам не оглядываются.

Солнце чуть поднялось над землей, стало нагревать затылки. Из-за спин разведчиков показались дома и постройки хутора с высокими черепичными крышами. Из трубы самого большого и ближнего дома черными клубами валил дым, видно, печь только что затопили, а справа — Иванов протер глаза: не блазнится ли? — блестели на солнце ряды колючей проволоки. Склады какие-нибудь? Или лагерь? Неужто и в Латвии они есть? Иванов чуть поднял руку, предупреждая своих об опасности. Увидев на дороге пулемет и немцев у него, снял автомат с предохранителя.

Прошли еще несколько метров, и вражеские пулеметчики забеспокоились. Один вскочил, чтобы лучше рассмотреть приближающихся, другой напряженно выглядывал из-за пулемета, прикрывая глаза от солнца ладонью. Не будь впереди разведчиков, Иванов тут же открыл бы огонь, чтобы опередить немцев, чтобы не полоснули они из пулемета по прямому, как стрела, кювету, а разведчики даже шага не прибавили. Фрицев, видно, сбивала с толку пятнистая плащ-палатка старшины и безбоязненность идущих. Видят же пулемет на дороге, но не боятся, не убегают от него и не стреляют, идут, будто к себе домой, во всяком случае — к своим. Метров тридцать между ними и пулеметом. Идут! Двадцать! Пятнадцать! Идут и не спешат...

Много раз слышанная резкая и короткая команда прозвучала прерывисто и с повизгиванием:

— Фой-фой-е-р-р! — завопил стоявший на ногах.

Раздельная очередь ППС оборвала его крик, бросила тело на пулемет. Еще одна сразила второго.

Разведчики выскочили из кювета и побежали к дому. Старшина прыгнул на крыльцо, хотел открыть дверь, но она распахнулась от пинка изнутри, на крыльцо выскочил офицер с пистолетом в руке. Старшина схватил его за руку, перебросил через себя и так ударил о землю, что офицер не шевельнулся. На очереди из окон разведчики ответили гранатами и бросились к другим домам, из которых выбегали полуодетые охранники и открывали ошалелую стрельбу. Двое вели пулеметный огонь от ворот лагеря. Меткая очередь Науменко достигла цели, и пулемет смолк. И бой стих, как только в него вступили пулеметы подоспевшей роты, да и был ли он, так, короткая перестрелка.

И сразу стал слышен многоголосый крик узников лагеря. Они выскакивали из бараков, неслись к воротам, и их неистовое, отчаянное «а-а-а» поглотило все звуки.

Три ряда колючей проволоки окружали выстроенные по линеечке длинные лагерные бараки. Трое ворот сторожили заключенных. Все на замках. За воротами несущийся к ним орущий клубок человеческих тел. Он растет, ширится, в него вливаются узники из самых дальних бараков. Неужели бросятся на колючку и повалят ворота? Нет, остановились, а крик еще громче, еще нетерпеливее. Солдаты сбили замок первых ворот, возятся со вторым, но людям не терпится вырваться на свободу, и они, не дожидаясь, пока распахнутся все ворота, растекаются вдоль первого забора, обдирая в кровь руки и ноги, лезут вверх, спрыгивают, бегут к следующему ряду, снова карабкаются через колючий забор.

До третьего добираются самые настойчивые — кто-то обессилел и свалился, кто-то увидел, что открылись вторые ворота, и бросился к ним, девчонка же, за которой с самого начала следил Иванов, спрыгнула с последней колючки, подбежала к нему, ухватила за шею и стала целовать горячими, шершавыми губами в лоб, глаза, в щеки, потом прильнула к его неумелым и не готовым к поцелуям губам до того крепко, что у него застучало в висках, а тело обнесло ни разу не испытанным жаром. Так, видел он, целуют мужей после долгой разлуки истосковавшиеся жены, а она-то что на него набросилась? Хотел отстранить ее, расцепить жаркие руки, но не сделал этого — краешком глаза видел, что и другие лагерники, преодолев проволоку или выбежав через ворота, кидались к солдатам, тоже обнимали, целовали, а то и просто трясли их, чтобы убедиться, что не сон видят, что перед ними настоящие советские солдаты.

— Что вы все словно с ума посходили? — спросил девчонку.

Она недоуменно, будто он сам рехнулся, посмотрела на него, схватила за руку и потащила за собой. Привела к свежей яме, подтолкнула к ее краю:

— Смотри!

Он заглянул в яму и отшатнулся — она была наполовину завалена трупами. Они лежали один на другом, у кого нога торчит, у кого рука. Все в гражданской одежде. Старики, женщины, дети. И дети! Спросил девчонку:

— Когда?

— Вечером. Из пулеметов, — она судорожно всхлипнула. — Была ликвидация. Остальных должны были сегодня.

Он обвел глазами всю яму и прямо перед собой, внизу, увидел распростертого на других трупах мальчишку, до боли напомнившего умершего брата. Светлые, как у Мишки, глаза мальчонки раскрыты и безбоязненно смотрят в прохладное утреннее небо.

— Человек по пятьдесят выводили и расстреливали. Выводили и расстреливали. Кого заберут в следующую очередь, никто не знал. Думали, что прикончат всех, а они почему-то отложили. Женщины с детьми враз седели, — слышал Иванов голос девчонки, и он болезненным эхом отдавался в голове..

— Подожди! Не говори! — схватил ее за руку. — Не надо!

Девчонка замолчала. Она была тонкой и высокой. Короткое серое платье едва прикрывало коленки. Она стояла, безвольно опустив руки, и увядала на глазах. Старела, как показалось ему. После всплеска у нее наступила апатия, а в нем все кипело от боли и ненависти. За три года войны он видел много убитых, видел даже казненных на крючьях, но чтобы столько за один вечер!

Круто повернувшись, пошел прочь от ямы, решив, что больше фашистов брать в плен не будет.

Хутор был полон лагерников. После страшной, без сна, в ожидании неминуемой смерти ночи людям не верилось, что беда миновала, они освобождены, живы и останутся жить. Им надо было выговориться, разрядиться, и они плакали, кричали, смеялись. У них впереди была целая жизнь, и они не торопились расходиться. Солдат на хуторе уже не было. Иванов спросил, куда они двинулись, и побежал догонять. Малышкин встретил недовольно:

— Где тебя черти носят? Шестой уже на месте, а командира отделения нет. Мне его замещать приходится, так что марш в строй и за Шестым следи — он сегодня совсем чокнутый.

Проселочной дорогой прошли около часа. Остановились, вернее, попадали, кто где стоял. Малышкина вызвали к комбату. Вернулся скоро, развернул роту в цепь, чтобы прочесать лес и уничтожить каких-то недобитков.

Леса в Латвии погуще новгородских, попадаются и такие, в которых днем хоть с огнем ходи. Этот, сначала светлый и низкорослый, скоро стал тянуться вверх и густиться. Вошли в него без тревоги — в лесу не в поле, за каждым деревом укрыться можно и недобитков, думали, немного, из охраны, поди, которым удалось убежать. Постреляют, чтобы придержать движение, и снова удерут. Однако вскоре у противника минометы появились и накрыли роту таким огнем, что еле спаслись от него броском вперед. Вырвались и тут же снова попали под обстрел, на этот раз на поляне. Лучше бы от него в лес спятиться, но Малышкин чуть не впереди всех оказался, за ним побежали.

Помня приказ командира роты, Иванов все время держался недалеко от Шестого, когда надо, подгонял его. Не отставал Шестой, а втянулись снова в лес, спотыкаться вдруг начал, слезы пустил и, невиданное на фронте дело, закричал во весь голос:

— Ма-ма-а! Ма-ма-а! Ма-ма-а-а!

Можно подумать, что она была недалеко, и он молил ее о помощи и защите.

— Замолчи, чего ты? — крикнул Иванов, но Шестой, продолжая бежать и стрелять, все звал и звал мать.

Новые разрывы мин накрыли роту. Убежали от них, стали перекликаться. Шестой не отзывался. Чуть передохнув, Иванов пополз назад. Шестой лежал на боку, поджав к животу ноги. Рот раскрыт в последнем крике. Лицо, руки, гимнастерка черны от копоти. В каком-то метре от него свежая воронка.

Иванов присел рядом, пораженный и смертью Шестого, и его необычным поведением перед ней. Каких-то два часа назад улыбался человек, на хуторе сбил выскочившего на него из-за угла охранника, гранату в сарай, из которого начали стрелять, кинул, и вот...