Николай Родичев - Не отверну лица

• Название: Не отверну лица
• Автор: Николай Родичев
• Издательство: Военное издательство Министерства обороны СССР
• Жанр: О войне
• Год: 1964

СОДЕРЖАНИЕ

Рассказы

Егор Ильич

Не отверну лица

Сердце матери

Алимушкины полушубки

Сын Игната

На перепутье

Девятый «Б»

Только одного фашиста

Яшка и его отец

Повести

Коробейники

Ивановы перекрестки

Глава I. Разгром

Глава II. Курсы «императоров»

Глава III. Полтора Ивана

Глава IV. Следы на снегу

Глава V. На раздорожье

Глава VI. Отмщение

---

Печальный вид Аржаницы, еще больше оскудевшей за войну, устрашил Клавдия. Билась на его груди невеста Марфенька, уговаривала остаться. Так целовала-миловала как никто после. Бежала она вслед за суженым своим пойменной тропою и кричала в тон чибисам:

— Кланя! Кланя!

Обернулся. Постоял немного, раздумывая, и скомандовал себе по-войсковому:

— Вперед!

...Старенький человек с жидкой заплесневелой опушкой вокруг лысины, назвавшийся профессором Каштанским, сразу не понравился Кострыкину. Одет он был по-буржуйски, даже носил у подбородка черный бантик. Тоскливо уставившись на командирские обмотки Кострыкина, профессор спросил:

— На чем, солдатик, играете?

Кострыкин поставил свою скрипку в угол и молча подхватил со стула гармонь — музыкальные инструменты в кабинете директора училища были разложены и развешены повсюду.

— В школу-то вы ходили? — выкрикнул профессор, морщась как от зубной боли, когда Кострыкин добросовестно рвал мехи, выводя мелодию: «Смело мы в бой пойдем».

— Две зимы, — с гордостью отозвался боец, молодцевато снимая ремень гармоники с плеча. По части своей грамотности у него не было никаких сомнений: он горазд был прочесть газету, сочинял товарищам по взводу письма на родину. И для матери мог, и невесте.

Каштанский сокрушенно уронил голову, заслоняя лысину от проницательных, жгучих глаз Кострыкина. Он явно боялся бумаги, положенной солдатом на стол: то рывком подносил ее к глазам, то небрежно ронял, отталкивал к краю.

Предписание было подписано членом реввоенсовета республики...

— В искусстве, дорогой Кострычкин, своя субординация, — назидательно осведомлял профессор, расхаживая по кабинету. — Здесь свои солдаты и генералы... извините, командующие... Перед тем как зайти в этот храм, надо хорошенько вытереть ноги! — вдруг закончил он голосом ротного старшины.

Кострыкин ревниво оглядел свои ботинки, сухо натертые шинельной полой. С каждой секундой он все больше убеждался, что перед ним «настоящая контра». Но вступать в борьбу с контрой по его расчетам было еще не время, да и делалось это прежде по команде. Он только поправил профессора, унизительно исказившего его фамилию.

— Товарищ Кострыкин я.

Они оба разом отвели глаза к полуоткрытому окну. Каштанский, тяжело вздохнув, сел за стол, начал листать бумаги.

Стояло лето. В широколистых ветвях тополей, омытых коротким июльским дождичком, шумно возились воробьи, стряхивая капли воды на жестяной подоконник. От тополей пахло лесом, деревней. В приглушенном шелесте мокрой листвы виделась плакучая ива у родительского крова, слышались тоскующие призывы Марфеньки.

Воспользовавшись паузой, в кабинет как-то неестественно легко вошла, словно вплыла по воздуху, невесомая от худобы девушка. Была она тоненькая, узкоплечая, в белом платье и со скрипкой в руках.

Пока она приседала и говорила Каштанскому что-то очень веселое на заморском языке, Клавдий Орефьич изумленно шарил глазами по бесчисленным складкам ее платья, пышно расходившегося от талии шалашом. «Никакого женского виду», — критически заметил молодой Кострыкин по адресу девушки в белом. И тут же он окрестил ее «лилией». Да, вся хрупкая фигура скрипачки очень напоминала холодный речной цветок в затоне, только опустившийся чашечкой вниз.

Слушая деревенский щебет воробьев за окном, Кострыкин ощутил в себе озорное желание подхватить лилию на руки и преподнести ее профессору, разумеется, придав этому цветку естественное положение...

Девушка игриво присела перед профессором, смерив красноармейца диким взглядом, и хотела идти. Но Каштанский остановил ее повелительным жестом.

— Дайте ему несколько пробных аккордов на скрипке.

Это касалось уже обоих, и Кострыкин проворно расчехлил свой инструмент. Лилия, отступив к стене, чтобы лучше видеть Кострыкина, привычно прижала скрипку остреньким подбородком. Девушка предложила ему «до». Кострыкин повторил. Лилия протянула смычком по всем струнам, нажав длинным пальчиком с розовым ноготком где-то посередине грифа. В ответ на плаксивый жиденький зов, скрипка Кострыкина издала емкое торжественное гудение со множеством сочно звучащих оттенков.

Каштанский вздрогнул, как потревоженный слепнем конь. Девушка провела смычком опять, требуя «ля». Кострыкин, повторил с нарочитой небрежностью, вскипая от озорства. Он сам чувствовал непобедимое превосходство своего инструмента.

Профессор налетел на Кострыкина, будто кочет, хорохорясь и даже похрапывая от волнения. Забыв о правилах хорошего тона, он выхватил скрипку, завертел ее в своих руках, стал встряхивать и даже нюхать инструмент. И хотя на блестящей металлической планке значилась державная надпись гравера, Каштанский недружелюбно допытывался, как эта скрипка попала к Кострыкину. Так обычно разговаривают с ребенком, в руках которого увидят пропавшую фамильную драгоценность.

Боец извлек из потертого бумажника войсковой документ, удостоверяющий его безраздельную власть над скрипкой-победительницей.

Лилия почувствовала себя не у дел, неслышно снялась с места, колыхая у самого пола опрокинутую кувшинку.

С этой минуты тон разговора Каштанского часто менялся. Он был то подозрительно любезен, то по-извозчичьи груб. Часто задышав, он вдруг предложил Кострыкину обменять скрипку на любой, находящийся в кабинете инструмент с додачей крупной суммы денег.

Табун лошадей со времени последнего разговора с комиссаром носился в разгоряченном воображении Кострыкина. Предложение профессора было щедрым, но все же оно не шло ни в какое сравнение с табуном.

— А в школу вы меня примете опосля, с баяном? — заговорил прямодушный Кострыкин.

— Голубчик! Нужно ли это училище? — ерзал в кресле профессор, преображаясь, разыгрывая из себя благодетеля. — Купите пятистенный дом с флигелем, откроете в деревне кабак. Тройка лошадей во дворе и куча деток на полатях! Хи, хи...

Каштанский наконец догадался пригласить необычного визитера в кресло.

— Мне больше давали за скрипку, — выдохнул Кострыкин. И улыбка сурово заиграла на его обветренном лице.

Каштанский давно почувствовал, что имеет дело хотя и с сырым, но не глупым парнем.

— Скажите, Клавдий Орефьич, — деловито заглянув в бумажку, начал профессор. — Кострыка — это побочный продукт переработки конопли на пеньку... То-есть на подбивку лаптей все это в конце концов идет?

— Не только на лапти, — квалифицированно возразил Кострыкин. — Господа-врангелевцы в Севастополе на обыкновенных мужицких веревочках вешались. Иная, глядишь, грубоватой выделки попадется, с кострычкой то-есть, но ничего, господа не требовали, когда приспичило... Потому как мы не Америка, а Россия. Не научились пока веревки вить без кострычки.

Каштанский хрустнул пальцами сцепленных рук. Перед ним была глыба гранита. Но им обуяло торжествующее настроение.

— Страдивари — Кострыкин... Как вы находите это, с позволения сказать, сочетание?

— Ничего. Привыкнем! — дипломатично ответил Клавдий Орефьич, до которого не сразу дошел смысл каверзной подначки ученого человека.

Профессор поспешил прекратить опасный экзамен. Он весело объявил, что Кострыкин будет зачислен в подготовительную группу.

— На общежитие и материальную помощь не рассчитывайте, — нацелившись прямо в лоб двумя неподвижными зрачками, убийственно заключил Каштанский.

Но для бывалого воина эти слова прозвучали, как холостой выстрел.

...Не одна такая поездка понадобилась бы, чтобы, лежа на вагонной полке, перебрать в памяти основные эпизоды четырехлетних мытарств Кострыкина в оскудевшей Москве, пока он наконец закончил злосчастное училище. С одной скрипкой пришлось хлебнуть горького до слез. Несколько раз ее пытались умыкнуть знакомые, подсылали воров, отнимали в темном переулке после шефских концертов... Спасибо той диковатой лилии. Она имела прелестное имя — Дина Шукевич! — и вообще оказалась чудесным человеком: прятала скрипку в отцовском кабинете, иногда там же скрывалась вместе с Кострыкиным и сама от недоверчивых родительских глаз.

А разгрузка дров и угля на товарной станции по ночам, чтобы заработать на хлеб!.. А наивные издевательства юных сокурсников, которые были моложе Кострыкина на десять лет и называли его «Дядя, достань воробушка». А неистовая зубрежка грамматики, шефская работа в красноармейских клубах, не говоря уже об основной программе училища — очень емкой, накладной, рассчитанной на предварительную подготовку и несомненные способности...

Здоровый крестьянский организм доставлял ему мучений не меньше, чем все остальное, вместе взятое. Сколько раз Клавдий Орефьич, зажатый скрежещущей хваткой голода, оклеветанный завистливыми товарищами, проклинал и скрипку, и Сорокина, и сам себя. Но отступать было уже поздно. Ему открылся сказочный мир музыкальных образов, и он забывал голод и унижение. Одним из первых его поздравлял после отчетного концерта, цедя слова сквозь зубы, профессор Каштанский. Фамилия Кострыкина больше не першила ему в горле, тем более, что несколько таких же крестьянских сыновей, пришедших в училище одновременно с Кострыкиным, обнаружили недюжинные дарования и переходили из класса в класс с блестящей аттестацией.