Том Роббинс - Свирепые калеки

• Название: Свирепые калеки
• Автор: Том Роббинс
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006

Официально признанный «национальным достоянием американской контркультуры» Том Роббинс вызвал этим романом в 2000 грандиозный скандал, ибо посягнул на святое – классические штампы этой самой контркультуры!

Агент секретной службы, который в душе был и остается анархистом…

Шаманы языческих племен, налагающие на несчастных белых интеллектуалов странные табу…

Путешествие на индейской пироге, расширяющее сознание и открывающее путь в иную реальность…

То, что вытворяет с этими нонконформистскими канонами Том Роббинс, описать невозможно! (Такого грандиозного издевательства над «кастанедовскими» штампами еще не было…)

---

«В 1917 году Дева Мария, в ипостаси Богородицы Четок, шесть раз являлась детям в Фатиме. Задолго до того, в 1531 году, в качестве первой остановки в ходе своего запоздалого возвращения она выбрала Гвадалупе, что в Мексике, запечатлев свой лик – по крайней мере так утверждают – на пончо некоего бедного индейца и велев ему возвести церковь за пределами города Мехико. Следующая остановка – Париж, триста лет спустя (Господне время не обязательно совпадает с нашим): некая послушница дважды видела ее в часовне. На сей раз она затребовала отлить медаль с ее изображением и регулярно ей молиться. Вернулась Дева Мария просто-таки в одно мгновение – в 1858 году: не менее восемнадцати раз явилась в гроте по дороге в Лурд и назвала себя Непорочным Зачатием. Должно быть, тамошние края пришлись ей изрядно по душе: следующий раз она явилась четырем детям в Понтмене, Франция; результат – еще одна церковь, сооруженная в ее честь. В 1879 году она полетала над деревенской церквушкой в Ирландии; в 1930 году устроила большое представление в Бельгии, в разных местах являясь всяческим юнцам сорок один раз: в Боренге она называла себя Дева Златого Сердца, в Банно – Дева Бедных. В Амстердаме между 1945-м и 1959 годами она показала коготки: объявила себя Богородицей Всех Народов и велела своей контактной персоне обратиться к Папе, дабы тот даровал ей именования Соискупительницы, Посредницы во всех милостях и Посредницы благодати. Начиная с 1981 года, она приземлялась в двух самых «горячих точках» планеты – в Руанде и Боснии и требовала, чтобы ее называли ни много ни мало Матерью Земли и Королевой Мира. А говоря о неудачно выбранных дислокациях, ее образ пару лет назад закрепился на стене одной финансовой компании во Флориде – хотя за ссудой она вообще-то не обращалась.

Так вот, мой эротический цветочек кумквата,[125] я вынужден задать вопрос: а где на протяжении всего этого времени был Иисус? Дева Мария является здесь и там, все настойчивее требует признания, принимает именования все более пышные и требует, чтобы имя ее указывалось на афишах рядом с его собственным в качестве Соискупительницы. Однако в течение этих пяти веков – и еще пятнадцати, им предшествующих, – Иисус сюда не заглядывал, не появлялся даже мельком. Так что такое происходит? В свое время, будучи на земле, он так не скромничал. А заметила ли ты, что Дева Мария во всех своих речениях ни разу о нем не упоминает? О Господе – да, но не об Иисусе.[126] Сама же она в Евангелиях почти не фигурирует, и в тех редких случаях, когда и впрямь выступает на сцену, Иисус от нее, мягко говоря, не в восторге – настолько, что у Матфея, если я правильно помню, резко ее осаживает, спрашивая: «Кто Матерь Моя?»[127] – и сам же себе отвечает, говоря: кто исполняет волю Господа, тот ему и матерь. Уж не мотив ли мести мы тут прослеживаем? Уж не под домашний ли арест угодил Иисус, уж не томится ли он в оковах в материнском подвале? Уж не имеет ли она на него некий компромат, уж не шантажирует ли его? Я так полагаю, всю эту марианскую деятельность мы можем рассматривать как вполне естественное утверждение в обществе женского начала, как долгожданное возвращение богини в качестве господствующего объекта поклонения. Однако, часом, не свидетельство ли это дворцового переворота вроде того, что стоил блистательному выскочке Люциферу его положения второй по значимости персоны на Небесах, – или, может, публичное выставление напоказ грязной семейной ссоры?»

Свиттерс прочел и перечел заново предшествующие два абзаца, и указательный палец его завис над клавишей «delete» – точно бесплотный перст Старухи с Косой, уже прикоснувшийся к черному ластику. Какое у него право искушать чистый ум Сюзи, замусоривать вонючими конскими орешками сомнения стерильные, нетронутые тротуары ее улицы блаженства?

«Любое право в этом мире, – прозвучал в его голове внутренний голос, – не только право, но еще и обязанность».

Ближе к закату, когда пылающее зарево расцветило площадку для гольфа оттенкам и герани и японской глазурованной посуды, уподобив ее доске на бильярде-автомате, накативший приступ нервозности погнал Свиттерса в гараж, к холодильнику, где Дуэйн хранил запасы пива. Он осушил баночку «Будвайзера», вскрыл еще одну, запихнул парочку в переметные сумы на кресле. А затем вновь принялся раскатывать по дому туда-сюда, строя рожи фонарям «молния» и тяжеловесным оловянным щипцам для снятия нагара. В какой-то момент он громко возвестил, словно обращаясь к мешкотному недотепе, застрявшему на семнадцатой лунке:

– В этом доме дурной фэн-шуй. Я чую!

Нечто подобное он почувствовал некогда в своей квартире в Лэнгли и впоследствии описал ситуацию по электронной почте Бобби Кейсу (приукрасив, по всей видимости): «Я позвонил было специалистам по фэн-шую, чтоб помогли с проблемой, но по ошибке набрал номер «Шин фейн»,[128] и ко мне нагрянула банда ирландцев с автоматами». На что Бобби ответствовал: «Твое счастье, что не позвонил Шону Пенну[129]».

По мере того как дневной свет угасал, возбуждение Свиттерса нарастало. Он представлял себе ряды галогенов, что переливаются и подмигивают на стадионе приходской школы; изукрашенных прыщами гладиаторов (некогда и он был в их числе), застывших в ожидании вброса меча, высокий, пронзительный визг студентов, оккупировавших дешевые места, прохладные, жесткие узкие доски под их задницами, резкий свисток судьи и сомнительное, точно жаренный во фритюрнице картофель, эхо системы общественного оповещения; пролитая «кола», выдавленная мимо сандвича горчица, клубы пыли и клубы известки, и до предела раздутое подростковое восхищение происходящим. И вот наконец первая четверть подходит к концу… и прелестница-старшеклассница незаметно для всех ускользает прочь.

Всю свою жизнь Свиттерс был своего рода сиамским близнецом, но к дихотомии, терзающей его сейчас, он готов не был. Паучий укус чувства вины – это пожалуйста, это сколько угодно, только не ледяной крюк сомнения. В какой-то момент он изнывал от желания омыть Сюзи в своем семени, втирать его, теплое и матово-жемчужное, в ее пупок, и губы, и соски, что в воображении представлялись ему леденцовыми гаечками на розовом корвете Купидона. А в следующий миг ему хотелось всего-то на всего целовать ей пальчики ног. Нет, нет, только не пальчики – слишком эрогенная зона! Целовать ей пяточку или еще лучше – левый локоток. В хлопчатобумажном рукавчике. Только раз, один-единственный раз поцеловать ее в милую макушку – а потом защищать ее, всеми доступными ему способами, от пращей и эроса взрослой ярости и судьбы; отводить в сторону отравленные пули «реального мира», иначе говоря, вульгарной ярмарки, чтобы никто и никогда не пробил дыры в волшебной балетной пачке ее детства.

Черт подери! Свиттерс всегда отличался некоторой противоречивостью, но вот невротиком он в жизни не был. Более того, как многие пышущие здоровьем люди, невротиков отчасти презирал. И вот вам, пожалуйста, в жилах его пылает лихорадочное пламя, пульс грохочет громом, легкие то раздуваются на манер воздушного шара, то опадают, а мысли все обозначены на карте, прямо как ресторанчики быстрого обслуживания. Алкоголь, его злой гений, лишь ухудшил дело, сместив мысли к себе, любимому, закачав в кровь адреналина. Да уж, дурашливый гений конопли получше будет.

Свиттерс вернулся к себе, открыл окно, чтобы комната проветрилась, закурил косячок. Сухая затяжка-другая – и к нему вернулось некое подобие спокойствия. Свиттерс затянулся глубже, закивал, прикрыл глаза. Ах-х… Мысленное видение футбольного матча приобрело очертания более мягкие. Это уже не ритуальная пародия на территориальные притязания приматов, приправленные несмертельным, хотя зачастую весьма болезненным насилием, по краям окрашенные в явно сексуальные тона, а за последние годы еще и загаженные коммерческой вонью… нет, безусловно, футбол именно таков и есть, но есть в нем еще и простодушная живость, задорный, веселый, яростный пыл, – и Свиттерс позавидовал Сюзи, которая сейчас там, более того – пожалел, что не играет на поле, не совершает чудеса доблести в ее честь, опрокидывая бегущих защитников и едва не переламывая пополам принимающих игроков.

Пару секунд спустя Свиттерс уже хихикал над идиотичностью этой фантазии и, тяжело откинувшись к спинке кресла, вскорости напрочь позабыл об игре. Иные, куда более глубокие мысли завладели его сознанием, мысли такие, как: «До какой степени исходное количество котовника повлияет на квантовую механику в теоретическом ящике с кошкой Шредингера?[130]» и «Почему для обозначения скорости света выбрана буква С, при том, что всякому ясно: самая быстрая буква во всем алфавите – это Z?»

Бой двух из трех Юнисиных до нелепости громадных, до отвращения безобразных высоких стоячих часов грубо вторгся в его грезы. Свиттерсу померещилось, будто он насчитал восемь «бим-бомов», и наручные часы подтвердили правильность подсчета. Адовы колокола! Первая четверть наверняка давным-давно закончилась. Сюзи не придет. Она же предупредила, что, может быть, не получится. У нее – свои страхи, в том числе и великодушное опасение, что физическое подтверждение их любви, чего доброго, не лучшим образом скажется на его «хрупком здоровье».