Эдвард Лернер - «Если», 2002 № 01

• Название: «Если», 2002 № 01
• Автор: Эдвард Лернер
• Издательство: ООО «Издательство ЛК пресс»
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2002

Эдвард ЛЕРНЕР. СОЗИДАЙ УНИЧТОЖАЯ. Герой получает видеопослание от своей погибшей подруги. И начинает понимать: обстоятельства ее смерти не так просты…

Элизабет ВОНАРБУР. НЕТОРОПЛИВАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ. Путешествуя по вселенным, главное — не заплутать в собственных чувствах.

Андрей ПЛЕХАНОВ. ДУША КЛАУСА ДАФФИ. Скучно на этом свете, господа… без забот, болезней и старости.

Айзек АЗИМОВ. ВЗГЛЯД НАЗАД. …или практикум для начинающих фантастов.

Дональд УЭСТЛЕЙК. ПОБЕДИТЕЛЬ. В будущем все будет образцовым, и тюрьмы тоже.

Эндрю СТЕФЕНСОН. ДОГОВОР. Герою делают предложение, от которого невозможно отказаться.

Любомир НИКОЛОВ. ЛЕС. Последняя битва Адольфа Бонапарта.

Джайм Линн БЛАШКЕ. ПРОЕКТ «ТАЙМСПЕН». Миллиарды инопланетных рас охотятся за незадачливым изобретателем.

Александр ТЮРИН. ГИГАБАЙТНАЯ БИТВА. … о которой умалчивает история.

Любовь и Евгений ЛУКИНЫ. СМЕРТЕЛЬНАЯ. Год назад журнал напечатал последнюю работу из архива знаменитого дуэта. А теперь — самая последняя.

А также: Рецензии, Видеодром, Курсор, Критика, Судьба книги, Персоналии.

---

— Опять за свое? — вкрадчиво произнес Глассерман.

— А что мне остается? — печально покачал головой Бонапарт. — Раз не везет… Ни генералов нормальных, ни приличной техники… Сейчас я обстреливаю Англию «Фау-1». Никакой эффективности, половина снарядов взрывается, не долетев до цели. Есть у меня, конечно, в запасе несколько ядерных ракет «Матадор», «Редстоун» и «Онест Джон»… Только какой смысл? Ну что это за удовольствие: одна-две ракеты — и все уничтожено?

— Это все мелочи, Адольф, — сказал Глассерман. — Насколько мне известно, вас ждут куда более крупные неприятности. Возьмите трубку — вам звонят.

Запищал далекий голос. Фюрер слушал молча, а потом раздраженно швырнул трубку на рычаг. Резко обернулся к Глассерману.

— Ну, и что все это значит, доктор? Звонит какой-то яйцеголовый из Берлина и талдычит что-то там про энтропию. Что-то с ней происходит. А что такое энтропия, спрашиваю вас, и какое отношение она имеет ко мне, а? Что, у меня проблем мало?! Сталинград должен быть моим, иначе вся кампания летит ко всем чертям!

Глассерман взглянул на меня и печально пожал плечами. Потом едва заметно кивнул. Я понял, и мы одновременно произнесли:

— Деконтакт!

В долю мгновения мир вокруг меня взорвался ярким сиянием, холм исчез, а я очнулся в командном зале перед пультом суггестоскопа. Глассерман тяжело поднялся из соседнего кресла, снял шлем и повернулся ко мне.

— Ну, что скажешь?

— Потрясающе! — честно признался я. — Впервые сталкиваюсь с таким совершенством.

— Вот именно, — улыбнулся доктор, довольный собой. — К нам поступает самая лучшая техника, ведь мы — центральная клиника. Все для пациента, все ради него… В мое время о подобной аппаратуре даже и не мечтали.

Он надавил кнопку, и на большом экране появилась просторная, обставленная с чрезмерной роскошью комната. Только мягкая обивка стен указывала на то, что обитатель ее — душевнобольной.

— Вот он. — Глассерман ткнул пальцем в экран, где я увидел низкорослого толстячка, вытянувшегося на кровати со шлемом суггестоскопа на голове. — Генерал Роджер Хилл. Впрочем, сам он предпочитает именовать себя Адольфом Бонапартом. Клинический случай.

И чем же ваши методы ему помогут? Дюнкерк, Сталинград… Это же отвратительно, доктор!

Глассерман усмехнулся.

— Не спеши, ты еще не заглядывал в головы других пациентов. В нашей клинике содержатся только безнадежные, те, у которых есть лишь два варианта выбора: или тотальная перекройка сознания, или наши методы лечения. Конечно, в их мозгах очень много грязи, а нам приходится в меру наших сил вычищать ее. При этом невозможно самим не запачкаться — такая работа, друг мой. Чистоплюям в нашей профессии делать нечего. — Он помолчал и уже мягче добавил: — Ты напрасно подумал, что я собираюсь позволить Хиллу утонуть в мире своих видений. Все, с чем ты столкнулся сегодня, лишь подготовка к шоковой терапии. Завтра сам увидишь.

Что-то переменилось, я почувствовал это сразу же, как только смог различать предметы. Мы стояли на вершине все того же холма возле императорского бункера, но равнина внизу выглядела иначе. Все ее пространство — еще вчера абсолютно голое — было усыпано тысячами и тысячами маленьких рощиц, между которыми сновали люди, гремели орудия, а в дымном небе все так же завывали пикирующие бомбардировщики.

— Глассерман, вот ты где!

Пронзительный визг заставил меня обернуться. Со стороны бункера, путаясь в длинной шинели, бежал Адольф Бонапарт. На этот раз он был без фуражки, и его растрепанные, свалявшиеся пряди спадали на глаза.

— Это твоих рук дело, да? — верещал фюрер. — Ты предал меня! Швайнехунд! Раздавлю, сгною!

Глассерман ловко увернулся от кулака и, в свою очередь, залепил фюреру звонкую пощечину. Бонапарт сел прямо на землю, громко всхлипывая и размазывая по грязной щеке слезы.

— Но это же нечестно, доктор!

— Что нечестно? — спросил я.

Низкорослый мужчина, называвший себя Адольфом Бонапартом, перестал всхлипывать и с надеждой посмотрел на меня.

— Лес, проклятый лес! Он повсюду! Еще вчера на равнине не было ни единого деревца, а сейчас… Вы только посмотрите! Я не понимаю… При каждом выстреле вырастает новое дерево! Это все махинации Глассермана, это все он!

— А я ведь вас предупреждал, — спокойно сказал Глассерман. — Помните звонок из Берлина?

— А что? — лицо Бонапарта страдальчески перекосилось. — Вы о той чепухе? Как ее там… энто… энтропия. Но чтоб мне сдохнуть, если я знаю, что означает это слово.

— Попробую объяснить. — Глассерман откашлялся. — Постараюсь сделать это в максимально понятной форме. Здесь, в вашем мире, это имеет особое значение. Так вот, энтропия — стремление материи к первичному хаосу… Хотя, конечно, это весьма условное определение…

— О, да! — с жаром закивал Бонапарт. — Хаос! Всеобщий хаос! Вот чего я добиваюсь. Хаос для всего мира. Если это и есть энтропия, то я целиком и полностью за нее!

— Не перебивайте меня! Вы не поняли. В вашем мире случилось нечто необычное. Энтропия, хаос, который вы творите, вдруг поменял знак на противоположный. Минус стал плюсом. И теперь получается, что любая попытка разрушения дает радикально противоположный результат — организацию, усложнение структуры материи. А поскольку живая материя именно такова, то…

Император с ревом вскочил на ноги и бросился к бункеру. Он что-то кричал, но я смог уловить только отдельные слова: «Стойте!.. Не стрелять!.. Привести в действие „Матадор“!..»

Глассерман ухватил меня за шиворот и с неожиданной силой швырнул в ближайший окоп. Прежде чем я понял, что происходит, его гигантское тело рухнуло рядом, и в то же мгновение яркая вспышка ослепила небо. Земля дрогнула, гулкий раскат прокатился над холмом.

И вдруг все стихло. Глассерман встал и помог мне выбраться из окопа.

Степь исчезла. До самого горизонта простирался бескрайний вековой лес.

— Твое мнение? — спросил Глассерман.

— Недурно. Но, по правде говоря, доктор, вся эта чушь про энтропию… Не обижайтесь, но в физике вы ни бельмеса не смыслите.

— Ну и что? — невозмутимо ответил Глассерман. — Это не имеет значения, тем более, что Хилл понимает еще меньше меня. Главное — результат. Медицинский. Мы ввели в игру новую составляющую — и вот…

Хромая, подошел мрачный Бонапарт.

— Я вам скажу по секрету, Глассерман: вы самый сволочной из евреев. Чудовищный хам, вот вы кто! Насмехаетесь над несчастным императором лишь потому, что по воле злой судьбы он оказался вашим пациентом. Нехорошо, доктор! Ну и что мне теперь делать? Я думал уничтожить этот чертов лес ядерным взрывом — а что получилось?

— А вы попробуйте наоборот, — мягко посоветовал Глассерман. — Попытайтесь усложнить материю, начните строить, созидать. Раз уж энтропия поменяла знак, то, соответственно, каждое воздвигнутое вами здание превратится в бомбу.

Бонапарт вскочил.

— Телефон! Телефон, химмельдоннерветтер! Ну, теперь я ей покажу!

— Кому? — удивился я.

— Этой вашей энтропии! Я заткну ее за пояс!

Подбежал солдат с полевым телефоном, и возбужденный фюрер с нетерпением схватил трубку:

— Берлин! Дайте срочно Берлин! Приказываю мобилизовать всех архитекторов и строителей!.. Что?.. Как так?.. Да это же саботаж! Расстреливать на месте!

— Не нужно никого расстреливать, Адольф, — тихо сказал Глассерман. — Вам ответили, что нет архитекторов? Но ведь это так. Вам самому придется стать архитектором. Единственный вариант, если вы хотите выиграть войну. Не забывайте: каждое новое здание будет взрываться не хуже бомбы.

…Уже перед пультом суггестоскопа Глассерман снял очки, потер воспаленные глаза и пробормотал:

— Будем надеяться…

Эти слова стали моим первым серьезным уроком, но не тогда, а позже — уже ночью, когда, все еще сонный, я выскочил из аэротакси, и мрачный, осунувшийся и вдруг постаревший Глассерман повел меня по лабиринтам коридоров клиники к палате мертвого Хилла.

Ноги сами привели меня к суггестоскопу. Не помню, что руководило мною — простое любопытство или профессиональный долг.

Вековые деревья покрывали холм до самой вершины. Повсюду в их зеленой тени топорщились уродливые, кривые, недостроенные стены, валялись перевернутые бетономешалки, рухнувшие, кое-как сколоченные строительные леса. На самой вершине холма стояли орудия с поникшими стволами, которые нежно обвивал дикий плющ. Да, нетрудно было представить эту душераздирающую картину: Бонапарт пытается выстроить хотя бы одну мало-мальски приличную стену, а потом, обезумев от неудач, решает дать последний отпор зеленой экспансии старым, понятным и близким ему способом. Бог ты мой, это сколько ж времени он тут воевал, рождая каждым выстрелом новое дерево?!

Я нашел его у входа в бункер. Он лежал на спине. Казалось, он стал еще меньше — уродливая куколка в не по размеру широкой серо-зеленой шинели. Окоченевшая рука сжимала пистолет. Но ему все-таки не хватило духу застрелиться — на посиневших губах поблескивали осколки сломанной ампулы.