Юрий Орлов - Oпасные мысли

• Название: Oпасные мысли
• Автор: Юрий Орлов
• Жанр: Публицистика

Юрий Федорович Орлов – физик, правозащитник, бывший политзаключенный. Основатель и первый руководитель Московской Хельсинкской группы. Арестован и осужден «за антисоветскую агитацию и пропаганду». Впоследствии выслан из СССР и лишен советского гражданства. Ныне – почетный председатель МХГ и профессор Корнелльского университета.

«Когда двадцать лет назад я сказал Иосифу Бродскому, что хочу написать воспоминания, и спросил совета, он посоветовал только избегать обычных для воспоминаний ссылок на события и разговоры и не бояться вводить вместо этого прямую речь и прямую динамику событий. Мастера надо было слушаться. Написав первые главы, я послал их ему на оценку. Ему понравилось.»

Ю. Орлов

«Трудно представить себе более щедрый источник для знакомства с русской флорой и фауной образца второй половины XX века, чем данное сочинение. Кроме того, читатель, желающий с ней ознакомиться, может быть благодарен автору хотя бы уже за то, что знакомство это будет совершаться в положении для читателя значительно более благоприятном и безопасном нежели то, в котором автор данного произведения пребывал на протяжении всей его сознательной жизни…

С другой стороны, как всякий рассказ о человеческом зле, «Опасные мысли» выходят за рамки чисто русской специфики… Ибо речь в книге идет, в конце концов, о том, что человек может сделать с человеком, и как человек может с этим справиться.», – написал Иосиф Бродский о книге Ю. Орлова.

---

Станки крутились, декабрьский пушистый снег падал на головы. Отработав четырнадцать-шестнадцать часов, мы, не раздеваясь, ложились спать на раскладушках в конторе начальника цеха. Никто — ни рабочие, ни инженеры — в эти первые месяцы завода не покидали.

В Тагиле мы были без Пети, его оставили в Новосибирске налаживать фрезерные станки на новом авиационном заводе. Мать здесь устроилась на заводе машинисткой. Нас поселили в только что отрытой землянке вместе с парой молодоженов-рабочих и одним холостяком, наладчиком фрезерных автоматов. Земляной пол тремя ступеньками ниже улицы, маленькое оконце, гвозди вместо вешалок, табуретки (стол не умещался), четыре деревянных топчана, под топчанами чемоданы — все имущество. Небольшая буржуйка посередке, дрова на улице за дверью. Стены зимой покрывались инеем на полпальца, весной и осенью крупными каплями росы, но заливать нас не заливало ни весной, ни осенью. Соседей раз залило, чемоданы и табуретки плавали меж топчанами.

Снаружи было довольно неприветливо. Конечно, Нижний Тагил был по-своему прелестный город, хоть и промышленный, как все города Урала. Солидные, крепко сбитые деревянные дома с крытыми дворами — не для скота, а для самих себя; высокие заборы и плотные запоры от людей пришлых и гулящих; чистые старинные улицы. Могучие леса вокруг. Но я почти ничего этого не видел на долгом пути от землянки до завода; только тяжелое глиняное месиво, из которого с хлюпом и треском выдирались башмаки на деревянной подошве с матерчатым верхом.

Трудились теперь по двенадцать часов в день (без выходных и отпусков) за исключением еженедельных пересменок, когда работали восемнадцать, затем отдыхали восемнадцать часов и выходили в другую смену. Мое обычное сменное задание было обточить 120 штоков, державших пружины танковых подвесок. Времени не оставалось даже на чтение, и о всех прежних планах — школа, философия — пришлось забыть. Точить мне нравилось; гипнотизирующий, опьяняющий ритм, когда резец идет стремительно и гладко, стружка вьется красивой струёй, и ты находишь радость в работе за пределами своих физических сил. Скоро к моим обычным занятиям мне добавили обязанности наладчика.

Все трудились старательно. Иначе, правда, невозможно, когда завод на военном положении, но я был уверен, хотя ни у кого не было ни времени, ни желания обсуждать чувства, что другие ощущали то же, что и я, — Толстой называл это «скрытой теплотой патриотизма», — даже те, у кого не было решительно никаких оснований любить советскую власть. Как тому наладчику, которого отправили в лагерь на два года за опоздание на работу на полчаса. Или другому, чью большую крестьянскую семью пустили в распыл во время коллективизации. Их ужасные истории, рассказанные с ужасным спокойствием, произвели на меня ужасное впечатление. И все же они не поколебали моего решения отложить все политические сомнения на потом, до конца войны.

Что мне не удавалось отложить на потом, это постоянное желание спать и есть, есть и спать. После смены я заваливался прямо на стружку позади своего станка, или проходил в кузнечный цех, где потеплее, и спал там в углу на полу под оглушающий аккомпанемент молотов. На больших молотах работали по-двое. Мужчины ворочали раскаленные заготовки, женщины или мальчишки из профтехучилища управляли рычагами. Поворот рычага — бум! Еще поворот — бум! Я спал, а проснувшись — думал о еде.

Нельзя сказать, что рабочих не старались поддерживать. Мы получали 800 граммов черного хлеба в день и трехразовую кормежку по карточкам. Это была почти исключительно «затируха», жидкий суп из поджаренной муки. При нашей нагрузке это было все равно, что держать слона на мышином рационе. Дети и прочие иждивенцы получали в два раза меньше. Подростки из профучилища, которых на заводе работало много, всегда голодали, и, вот, один пятнадцатилетний парнишка наладился подделывать хлебные талоны. «Не для себя, для всех», как он потом объяснял. Так ребята подкармливались долго, пока его не поймали. В цеху устроили показательный суд и мальчишке дали семь лет колонии строгого режима. Он признался в подделках, но твердо забыл, кому точно давал свои талоны.

К лету 42-го все начали ощущать голод. Появились «доходяги», как мы их называли, которые собирали жалкие остатки из чужих мисок. Другие меняли свои месячные хлебные карточки на любое количество «живого» хлеба, чтобы наесться сегодня, сейчас, сию минуту. У таких сорвавшихся мастера стали отбирать карточки и выдавать талоны на хлеб частями, по три раза в день. Я до такого не дошел. Я дошел до худшего.

Было какое-то проклятие: у меня постоянно терялись хлебные карточки; или, может, их воровали. Однажды, обернувшись, я увидел, как Ваня, наладчик, поднял только что выпавшие у меня карточки.

«Давай!» — сказал я.

«Что давай?»

«Что поднял, то и отдай».

«Ты что охуел? — спросил Ваня. — Хочешь, обыщи?»

Он смотрел на меня честными, осуждающими глазами. Я решил, что мне почудилось.

В следующий месяц я опять потерял карточки. И в следующий — снова. Так подряд, чтобы третий месяц без хлеба — такого у меня еще не было. Зарплата моя была уже немаленькая, рублей восемьсот, но часть уходила на оплату столовой, часть на одежду и на обувь, которая прямо-таки горела, оставалось всего-ничего, а буханка хлеба стоила на рынке сто рублей. Матери я о своих потерях не сообщал.

Так, однажды, слишком теперь голодный, чтоб спать каждую свободную минуту, я бродил по рынку в надежде украсть чего-нибудь съестного. Если, вот, возьму тот кусок и побегу — догонят? Нет? Поймают, уж очень много народа кругом. А если схватить что-нибудь у самого края базара и бежать в ту сторону?..

Но в милицейской будке сидела овчарка. Время от времени милиция устраивала облавы, и собаки были наготове. Овчарка догонит.

Я поплелся в магазин. На прилавке лежал кусок хлеба, неосторожно забытый продавщицей. Маленький, но это ведь как раз то, что надо. Я схватил кусок, выскочил из магазина и побежал по улице, жуя и заглатывая на бегу. Это было обдумано заранее: я его съем, пока гонятся, а там пусть делают, что хотят.

Но никто не гнался. Я добежал до дровяных складов и сел на бревно…

Итак — вор. Пошел, братец, под откос. Давно ли мечтал о философии? С продавщицы спросят, свой хлеб отдаст… Да нет, продавщицы всегда обвешивают, у них лишнего хлеба навалом. А если эта не обвешивает? И у нее, например, дети? Да ведь так и так, ты теперь вор. Я был совершенно подавлен этим словом вор, о котором не вспоминал, разрабатывая свои проекты.

Стоя у станка несколькими часами позже, в полудремоте, я горестно обдумывал свою жизнь. На шее болтался длинный шарф, — единственный раз я забыл скинуть его перед работой. Мысли путались, я заснул стоя; шарф зацепился за вращающуюся деталь, меня рвануло вниз и начало душить. Но в то же мгновение Ваня прыгнул к моему станку и ломом сорвал шкив; мотор закрутился вхолостую. Я ничего не сказал Ване, и он ничего не сказал, мы посмотрели друг на друга и начали снова работать.

В ту осень не везло. После одной ночной смены мне показалось, что у меня температура. Побежал в поликлинику — может дадут освобождение на пару дней. «Сорок и семь десятых, — проговорила сестра. — Девочки, отведите его». Две миловидных санитарки подхватили меня под руки и повели в больницу. Я пробыл там месяц — тиф.

Выйдя из больницы, я решил сделать все, чтобы уйти на фронт. Вначале записался на курсы танкистов и затем попросил в военкомате на этом основании призывную повестку. У меня, однако, спросили паспорт. Я показал заводской пропуск: паспорта у нас были отобраны и лежали в отделе кадров. — «Но ты же знаешь, мы не имеем права брать с танкового завода». — «Да дайте повестку-то, может поможет». Они дали.

«Вот повестка, — сказал я начальнику цеха. — Меня призывают».

«Призывают?» Он засмеялся, аккуратно разорвал повестку и бросил в мусорную корзину. «Вы, между прочим, назначаетесь бригадиром. Чего тебе, Орлов, не работается? Ты на хорошем счету».

«Люди на фронте».

«Люди? А здесь — не люди? Сорок танков в день — не люди? Только ты человек?»

«Люди».

Наконец, осенью 1943 я нашел лазейку. Да и начальника цеха я довел до ручки своими просьбами. Уральским заводам были нужны металлурги, и, как писалось в объявлении, любой завод обязан был человека, принятого в Горно-металлургический техникум, отпустить. Завод отпустил меня вместе с паспортом, я был принят в техникум, и, наконец, в апреле 1944 меня призвали в армию по моему желанию.

«Ты у меня, брат, даровой, — сказал военком, — необязательный. У меня в данный момент заявка из артиллерийского училища, а призывников таких нет. Пойди, пожалуйста, не пожалеешь. А не пойдешь, я тебя все равно направлю». Это было не то, что я хотел, но меня направили в Смоленское артучилище. Смоленск был разбомблен, и училище располагалось за тысячи километров от него, в городе Ирбит, не очень далеко от Нижнего Тагила.