Павел Спиваковский - Постмодернистский миф о Пушкине

• Название: Постмодернистский миф о Пушкине
• Автор: Павел Спиваковский
• Жанр: Современная проза

---

Павел Спиваковский Постмодернистский миф о Пушкине

Версия Синявского

Спиваковский Павел Евсеевич – литературовед, критик. Родился в 1961 году в Москве. Окончил Московскую государственную академию печати. Кандидат филологических наук. В 1998 году выпустил книгу «Феномен А. И. Солженицына: новый взгляд». Публиковался в журналах «Литературное обозрение», «Филологические науки», «Знамя», «Известия Российской академии наук», «Вопросы литературы» и др. В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Москве.

Фактически именно тогда, когда была написана эта книга, и возникает русский постмодернизм. Можно, конечно, обращаться в прошлое, искать и находить постмодернистские черты в творчестве В. В. Набокова, раннего В. А. Каверина, обэриутов и других писателей прошлого, но у них все же еще не было самого главного в постмодернизме: мифа о релятивистской бессмысленности текста и мира как текста [1]. Точнее, «пропостмодернистские интуиции» там уже есть, но последовательно релятивистская мифология пока не создана.

А потом взорвалась бомба: на свет явилась книга Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным» (1966 – 1968) [2], написанная от имени ролевого персонажа Абрама Терца, героя блатной песенки, в которой «автор-трикстер» высказывает концепцию, согласно которой Пушкин – колеблется «в читательском восприятии – от гиганта первой марки до полного ничтожества» [3], а «если ‹…› искать прототипы Пушкину поблизости, в современной ему среде, то лучшей кандидатурой окажется Хлестаков. Человеческое аlter еgо поэта» [4]. Разумеется, концепция Абрама Терца резко противостояла официальному советскому культу Пушкина, но ее подлинная значимость отнюдь не сводилась к какой бы то ни было «хулиганской выходке». Речь, очевидно, шла совсем о другом.

Патриотически ориентированные критики этой книги обвинили ее автора в русофобии, и Синявский, метафорически отождествивший Россию с сукой [5], казалось бы, давал повод для подобного рода обвинений… Вместе с тем в либеральных кругах эта книга (правда, не сразу, а лишь тогда, когда прошел первый шок от ее необычной концепции) была принята с восторгом, нередко даже c упоением. Как отмечала позже М.?В. Розанова, жена А.?Д. Синявского, «русское издание книги шло, как горячие пирожки, выдержав несколько тиражей» [6]. В этой книге увидели живое воплощение свободы, а потому – парадоксальным образом – правду о столь же внутренне свободном Пушкине…

Все же ббольшую степень правоты следует признать за апологетами этой книги. Очевидно, что ее автором и в самом деле двигало прежде всего стремление к свободе. Как-никак не стоит забывать и того, что «Прогулки с Пушкиным» были написаны в Дубровлаге, где автор этой книги отбывал наказание за публикацию своих произведений за границей. И далеко не случайно Ирина Роднянская увидела в этой книге прежде всего устремленность к «острову свободы», который «хочет отвоевать себе» Синявский-зэк, причем это не что иное, как «свобода искусства» [7]… Более того, утверждения, что Синявский этой своей книгой стремится «принизить» Пушкина, также недостаточно убедительны. Не случайно Сергей Бочаров по этому поводу замечал: «Говорят: глумление и поругание пушкинского образа, – а я читаю и вижу: апология и восторженный дифирамб» [8]. И это, очевидно, верно. Вот только дифирамб – чему? И действительно ли Пушкина воспевает Андрей Синявский в этом произведении?…

А ведь такое уже бывало и раньше.

В 1837 году М. Ю. Лермонтов, потрясенный смертью А. С. Пушкина, пишет свое знаменитое стихотворение «Смерть поэта», в котором создает образ Пушкина, романтического бунтаря-индивидуалиста, смело бросающего гордый вызов «мнениям света» (с точки зрения позднего Пушкина, такая позиция выглядела бы недопустимо наивной) и умирающего «с напрасной жаждой мщенья, / С досадой тайною обманутых надежд» [9] (как известно, Пушкин умирал как подлинный христианин и специально просил, чтобы за него никто не мстил [10]). Более того, Лермонтов сравнивает Пушкина с добродушно осмеянным самим же поэтом в «Евгении Онегине» наивным юношей-романтиком Ленским…

Очевидно, что Пушкин в изображении Лермонтова оказывается весьма мало похож на оригинал, но в то же самое время его портрет с гениальной силой выражает позицию автора стихотворения «Смерть поэта», который фактически под именем Пушкина воспроизводит некую «идеальную» проекцию самого себя – своих устремлений, своего менталитета, своей эстетики…

Что же обнаруживает (и прославляет) в Пушкине Синявский-Терц? Прежде всего релятивистское отношение к окружающему миру: «‹…› откуда смотрит Пушкин? Сразу с обеих сторон, из ихнего и из нашего лагеря? Или, быть может, сверху, сбоку, откуда-то с третьей точки, равно удаленной от „них” и от „нас”? Во всяком случае он подыгрывает и нашим и вашим с таким аппетитом ‹…›» [11]. А в «Моцарте и Сальери» Пушкин, по словам Синявского-Терца, «в целях полного равновесия (не слишком беспокоясь за Моцарта, находящегося с ним в родстве), с широтою творца дает фору Сальери и, поставив на первое место, в открытую мирволит убийце и демонстрирует его сердце с симпатией и состраданием» [12]. Эта-то последовательно релятивистская концепция восприятия пушкинского творчества и приводит автора книги к совершенно естественному и логически обоснованному выводу: «Пустота – содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха. Ею прежде всего обеспечивалась восприимчивость поэта, подчинявшаяся обаянию любого каприза и колорита поглощаемой торопливо картины…» [13].

А ведь и в самом деле, если посчитать, что Синявский прав и отношение Пушкина ко всему окружающему и вправду было релятивистским (доброжелательно-безразличным абсолютно ко всем), то говорить о какой-либо глубине творчества Пушкина попросту не имеет смысла. Релятивистское уравнивание всего и вся в принципе исключает какую бы то ни было иерархию ценностей, смыслов, верного и неверного, истинного и ложного, верха и низа, света и тьмы, глубокого и поверхностного… Если всё и вся уравнено, то оно теряет какую бы то ни было ценностную и смысловую наполненность, поскольку мир без иерархии оказывается аморфным. Неудивительно, что релятивист Пушкин оказывается в этой книге похожим на Хлестакова, который, по словам Н. В. Гоголя, «говорит и действует без всякого соображения» [14]. Похожий на Хлестакова Пушкин и становится для Синявского-Терца зримым воплощением релятивистского идеала художника… Более того, Пушкин – это «вурдалак»:

«В столь повышенной восприимчивости таилось что-то вампирическое. Потому-то пушкинский образ так лоснится вечной молодостью, свежей кровью, крепким румянцем, потому-то с неслыханной силой явлено в нем настоящее время: вся полнота бытия вместилась в момент переливания крови встречных жертв в порожнюю тару того, кто в сущности никем не является…» [15].

Разумеется, это метафора. Но важно понять, что даже и этим Синявский вовсе не пытается оскорбить Пушкина. Напротив, эта художественная подпитка чужой кровью (при полной внутренней пустоте) есть неотъемлемая черта прославляемого Синявским-Терцем художника-релятивиста (слово «постмодернист» тогда еще не употреблялось).

При этом было бы все же неверно полагать, что жизненная и литературная позиция Андрея Донатовича Синявского сводится к релятивизму. Очевидно, что в книге «Прогулки с Пушкиным» представлен лишь один из антиномических полюсов очень сложного и во многом противоречивого мышления этого автора. С другой стороны, как бы мы ни пытались «отдалить» друг от друга Синявского и его псевдодвойника Терца, невозможно сказать, что Синявский «резко не согласен» с точкой зрения, выраженной в этой удивительно талантливой книге. Релятивизм для Синявского – это, с его точки зрения, очень хороший и красивый выход из чрезвычайно трудной ситуации тоталитарной несвободы. Но, конечно, далеко не единственный…

Однако ситуация еще сложнее.

Дело в том, что параллельно с концепцией Синявского в советской пушкинистике создавались «прорелятивистские» концепции пушкинского творчества. Показательным в этом смысле является творчество одного из крупнейших филологов XX века Юрия Михайловича Лотмана. Речь, конечно же, не идет о том, что все работы выдающегося ученого, посвященные творчеству Пушкина, пронизаны релятивистской идеологией, а лишь о некоторых аксиологических тенденциях в этих работах. Так, например, говоря о «Евгении Онегине», Лотман подчеркивал, что у Пушкина «сложилась творческая концепция, с точки зрения которой противоречие в тексте представляло ценность как таковое. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности» [16], причем, по мысли ученого, «смешение точек зрения ‹…› превращало мир художественного создания в царство относительности, заменяло незыблемость отношений произведения и субъекта – игрой, иронически раскрывающей условность всех данных автору точек зрения» [17]. Это-то «царство относительности», которое Ю. М. Лотман обнаруживает в пушкинском творчестве, и оказывается особо актуальным для А. Д. Синявского. Однако если Лотман в изображении якобы присущего Пушкину релятивизма все же не вполне последователен, то Синявский-Терц идет в этом же направлении «до конца» и создает внутренне непротиворечивый и по-своему даже совершенный образ поэта-релятивиста. И конечно, релятивистский характер пушкинского творчества (в трактовке Абрама Терца) позволяет сделать по-своему абсолютно логичный вывод об абсолютной «пустоте» его произведений. Пушкин, «питающийся» чужими точками зрения и релятивистски варьирующий их, естественнейшим образом оказывается и «вампиром», и похожим на пустейшего Хлестакова, и совершеннейшим ничтожеством. Ведь все, что написал этот поэт-релятивист, по своей сути бессмысленно… Причем даже и прославляемая Абрамом Терцем свобода в рамках данной постмодернистской концепции оказывается не чем иным, как апофеозом все той же релятивистской бессмыслицы. Именно в релятивизме Синявский и его либеральные писатели-современники, такие как Вен.?В. Ерофеев, И. С. Холин или В. П. Аксенов, увидели подлинное, как им казалось, спасение от всевластного советского тоталитарного монолога… Как справедливо отмечает Александр Генис, «обогнав чуть ли не на поколение современные ему художественные течения, Синявский постулировал основы новой эстетики» [18].