Грэм Грин - Суть дела

• Название: Суть дела
• Автор: Грэм Грин
• Жанр: Современная проза

С 1941 по 1944 Грэм Грин, как сотрудник министерства иностранных дел находился в Западной Африке, где и разворачиваются события его романа «Суть дела» (The Heart of the Matter, 1948), принесшего ему международное признание.

---

Много лет назад коридор был оштукатурен и побелей, но крысы прогрызли дыры в штукатурке, а люди изуродовали побеленные стены надписями. Стены были покрыты татуировкой, как рука матроса: инициалы, даты, даже два пронзенных стрелой сердца. Сперва Уилсону показалось, что дом совершенно пуст. По обе стороны коридора шли маленькие каморки – девять, футов на четыре – с занавеской вместо двери и кроватью из старых ящиков, накрытых домотканой материей. Он быстро дошел до конца коридора. Сейчас, сказал он себе, поверну и пущусь в обратный путь, туда, где под тихим и сонным кровом бывший даунхемец дремлет над своей книгой.

Он почувствовал ужасное разочарование, точно не нашел того, что искал, когда, дойдя до конца коридора, обнаружил, что в каморке слева кто-то есть. При свете горевшей на полу керосиновой лампы он увидел девушку в грязном халате, лежавшую на ящиках, как рыба на прилавке; ее босые розовые ступни болтались над надписью «Сахар». Она дежурила, дожидаясь посетителей. Не дав себе труда подняться, она улыбнулась Уилсону.

– Хочешь побаловаться, миленький, – сказала она. – Десять шиллингов.

И он увидел, как девушка с мокрой от дождя спиной уходит от него навсегда.

– Нет, нет, – сказал он, качая головой и думая про себя: ну и дурак, ну и дурак же я, что поехал в такую даль ради этого.

Девушка захихикала, словно и она это поняла; он услышал, как с улицы по коридору зашлепали босые ноги, и старуха с полосатым зонтиком в руке отрезала ему путь назад. Она что-то сказала девушке на своем наречье и получила смешливый ответ. Уилсон понял, что все это необычно только для _него_, для старухи же это одна из самых избитых ситуаций, в том мрачном царстве, где она правит.

– Пойду выпью сначала, – малодушно сказал он.

– Она сама принесет, – возразила старуха и отдала какое-то отрывистое приказание девушке на непонятном ему языке; та спустила ноги на пол. – Ты останешься здесь, – сказала старуха Уилсону и заученным тоном, как рассеянная хозяйка, вынужденная поддерживать разговор даже с самым неинтересным гостем, добавила: – Хорошая девочка, побаловаться – один фунт.

Видно, рыночные цены подчинялись здесь не тем законам, что всюду; цена росла по мере того, как возрастало отвращение покупателя.

– Проктите. Мне некогда, – сказал Уилсон. – Вот вам десять шиллингов.

Он двинулся было к выходу, но старуха не обращала на него никакого внимания, по-прежнему загораживая дорогу и улыбаясь с уверенностью зубного врача, который лучше вас знает, что вам нужно. Цвет кожи не имел здесь никакого значения; здесь Уилсон не мог хорохориться, как это делает белый человек в других местах; войдя в этот узкий оштукатуренный коридор, он потерял все расовые, социальные и личные приметы, он низвел себя до уровня человека вообще. Если бы он хотел спрятаться – тут было идеальное убежище; если бы он хотел, чтобы его не узнали, – тут он стал просто особью мужского пола. Даже его сопротивление, отвращение и страх не были его индивидуальными чертами: они были так свойственны всем, кто приходит сюда впервые, что старуха наперед знала все его уловки. Сперва он сошлется на желание выпить, потом попробует откупиться, потом…

– Пустите, – неуверенно сказал Уилсон.

Но он знал, что она не тронется с места; она стерегла его, словно это была чужая скотина, которую она нанялась караулить. Он ее нисколько не интересовал, но время от времени она успокоительно повторяла:

– Хорошая девочка. Побаловаться – чуть-чуть обожди.

Он протянул ей фунт, и она сунула деньги в карман, но не уступила ему дорогу. Когда он попытался протиснуться мимо, она хладнокровно отпихнула его розовой ладонью, повторяя:

– Чуть-чуть обожди.

Все это бывало уже тысячи раз.

В глубине коридора показалась девушка, она несла в бутылке из-под уксуса пальмовое вино. Уилсон вздохнул и скрепя сердце сдался. Духота в каморке, задавленной потоками дождя, затхлый запах его случайной подруги, тусклый, неверный свет керосиновой лампы – все напоминало ему склеп, открытый для того, чтобы принять нового мертвеца. В нем росла обида, ненависть к тем, кто загнал его сюда.

5

– Я видела тебя после обеда на пляже, – сказала Элен.

Скоби перестал наливать в стакан виски и настороженно поднял глаза. Что-то в ее тоне до странности напомнило ему Луизу.

– Я искал Риса из морской разведки, – объяснил он.

– Ты даже не заговорил со мной.

– Я торопился.

– Ты всегда так осторожен? – спросила она, и теперь он понял, что происходит и почему он вспомнил Луизу.

Неужели любовь всегда идет проторенной дорожкой? – с грустью подумал он. И не только физическая близость – все всегда одно и то же… Сколько раз за последние два года он пытался в критическую минуту предотвратить такую сцену – хотел спасти не только себя, но и другую жертву.

– Как ни странно, на этот раз я просто о тебе не думал, – невесело рассмеялся он. – Голова у меня была занята другим.

– Чем?

– Все теми же алмазами.

– Работа для тебя куда важнее, чем я, – протянула Элен, и от банальности этой фразы, вычитанной в великом множестве романов, его сердце сжалось, словно он услышал не по возрасту рассудительные слова в устах ребенка.

– Да, – серьезно сказал он, – но я бы пожертвовал ею ради тебя.

– Почему?

– Наверно, потому, что ты человек. Можно любить свою собаку больше всего на свете, но ведь, чтобы спасти собаку, не станешь давить даже чужого ребенка.

– Ах, – сказала она с раздражением, – почему ты всегда говоришь правду? Я вовсе не желаю слушать всегда только правду.

Он подал ей бокал с виски.

– Тебе не повезло, дружок. Ты связалась с пожилым человеком. Мы не можем все время врать, как это делают молодые; для нас это слишком хлопотно.

– Если бы ты знал, как я устала от всех твоих предосторожностей. Ты приходишь сюда, когда стемнеет, и уходишь, когда еще темно. Это так… так унизительно!

– Да.

– Мы любим друг друга только здесь. Среди этой убогой казенной мебели. Не знаю, сумели бы мы любить друг друга где-нибудь еще.

– Ах ты, моя бедная, – сказал он.

– Мне не нужна твоя жалость! – в бешенстве закричала она.

Но хотела она того или нет – он ее жалел. Жалость грызла его сердце, как червь. И никогда ему от этого чувства не избавиться. Он знал по опыту, как умирает страсть и уходит любовь, но жалость остается навсегда. Ее никто не в силах утолить. Ее питает сама наша жизнь. На свете есть только один человек, который не заслуживает его жалости: он сам.

– Неужели ты вообще не способен поступать опрометчиво? – спросила она. – Ты никогда не написал мне ни строчки. Уезжаешь из города на несколько дней, а у меня от тебя ничего не остается. Даже твоей фотографии, чтобы в этой конуре можно было жить.

– Но у меня нет фотографий.

– Наверно, ты боишься, что я стану шантажировать тебя твоими письмами.

Стоит закрыть глаза, и может показаться, что это Луиза, устало подумал он; только голос помоложе и, может быть, не так жесток, как тот, – вот и вся разница. Он стоял с бокалом виски в руке и вспоминал другую ночь – рядом, в нескольких шагов отсюда; но тогда у него в бокале был джин.

– Какие глупости ты говоришь, – мягко сказал он.

– Ты думаешь, я еще ребенок. Приходишь сюда крадучись… и приносишь марки.

– Я ведь стараюсь тебя уберечь.

– Начхать мне на все их сплетни.

В баскетбольной команде не стеснялись в выражениях.

– Если пойдут сплетни, между нами все будет кончено.

– Ты вовсе не меня стараешься уберечь. Ты стараешься уберечь свою жену.

– И, значит, тебя…

– Ну, знаешь ли, – сказала она, – отождествлять меня с… с этой женщиной!…

Его передернуло. Он недооценил ее способность причинять боль. А она, по-видимому, поняла свою власть; теперь он у нее в руках. Отныне она будет знать, как ударить побольнее. Теперь она была как девчонка, схватившая циркуль, зная, что циркулем можно нанести рану. Какой же ребенок не воспользуется этим преимуществом?

– Нам еще рано ссориться, дружок, – сказав он.

– Эта женщина… – повторила она, глядя ему в глаза. – Ты же ведь никогда ее не бросишь?

– Мы женаты, – сказал он.

– Стоит ей узнать про нас, и ты вернешься к ней, как побитая собака.

Нет, подумал он с нежностью, она не Луиза. Самых ядовитых книг она все-таки не читала.

– Не знаю, – сказал он.

– На мне ты никогда не женишься.

– Я не могу. Ты же знаешь. Я католик. Мне нельзя разводиться.

– Чудная отговорка, – съязвила она. – Это не мешает тебе спать со мной, это мешает тебе только жениться.

– Ты права, – с трудом произнес он, словно принимая епитимью.

Насколько она теперь старше, чем была месяц назад, подумал он. Тогда она не умела устраивать сцен, но любовь и необходимость скрывать ее научили: его влияние начинало уже сказываться. Неужели, если так пойдет дальше, ее нельзя будет отличить от Луизы? В моей школе, с тоской подумал он, учатся жестокости, разочарованию и старческой горечи.