Генрих Боровик - Пролог (Часть 1)

• Название: Пролог (Часть 1)
• Автор: Генрих Боровик
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Эссе
• Год: 1988

«Пролог» — роман-эссе известного советского писателя и журналиста Генриха Боровика, в котором Америка отражена в том хорошем и светлом, что заложено в ее народе, и в том темном, тяжком и омерзительном, что таится в ее образе жизни и строе.

В первой части книги («Один год неспокойного солнца») рассказывается о бурных событиях 1968 года в США, о людях, их вершивших и в них участвовавших.

---

Генрих Боровик ПРОЛОГ Роман-эссе

Гале — жене и другу

Предисловие

Я довольно долго, в общей сложности восемь лет, работал в Соединённых Штатах Америки — заведовал там корпунктами «АПН» и «Литературной газеты». По собкоровским стандартам — не очень большой срок. Но для меня лично — огромный. Большая часть его выпала на бурное время войны во Вьетнаме и антивоенного движения в США.

Часто я слышу вопрос, какой год из тех, что я провёл в США, был самым неспокойным для Америки. И я не колеблясь отвечаю — 1968-й. То были удивительные 12 месяцев. Америка открылась тогда во многом так, как никогда не открывалась ни до, ни после. Открылась и в том хорошем, светлом, что заложено в ее народе. И в том темном, тяжком, что таится в её образе жизни, в её строе.

1968 год — это был год выборов президента, двух бурных съездов — республиканской партии и демократической; двух известных политических убийств, совершенных в США (Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди), и непрерывного массового политического убийства, совершавшегося Америкой во Вьетнаме (именно в 1968-м в деревушке Сонгми американский лейтенант Кэлли повторил преступления гитлеровских нацистов); время нарастания антивоенного движения внутри страны, усиления политической активности молодежи, борьбы негритянского населения за свои гражданские права.

Может быть, не было в американской истории второй половины XX века другого, столь бурного, противоречивого, богатого значительными событиями года, как 1968-й. И многое в политике сегодняшней Америки становится понятней и ясней, если вспомнить тот «год неспокойного солнца», обнаживший многое в психологии американского образа жизни.

Вот почему мне хочется рассказать именно о том времени. В каком-то смысле 1968-й — жестокий, самодовольный, гневный и растерянный, с глазами, налитыми кровью и слезами, — пролог Америки восьмидесятых.

Я не ставил перед собой задачи изобразить полную картину жизни страны. Писал только о том, что самому в то время казалось важным и интересным. Жизнь Америки тогда мне виделась именно такой, и сегодня не хочется задним числом «осовременивать» свой взгляд. Да и нет нужды.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ОДИН ГОД НЕСПОКОЙНОГО СОЛНЦА

Глава первая ЯНВАРЬ

Хождение в страну Хиппляндию

В маленькой очереди к портье гостиницы передо мной остался только один человек.

— Ничего нет? — спросил он у портье.

Тот развёл руками:

— Ничего, мистер Конрой.

Я задал вопрос — как проехать на Хэйт-Эшбери. Гостиничный служитель не успел ответить, как тот, кого назвали Конроем, не глядя на меня, сухо сказал:

— Могу показать. Я еду туда.

Мы вместе вышли из отеля, вместе сели на пластиковое сиденье автобуса. Я начал было что-то спрашивать, но услышал односложные ответы и замолчал. Конрою было, наверное, лет сорок пять. Он был худощав. Серый костюм висел на нем плоско и свободно. Лицо тщательно выбрито, ботинки начищены, галстук повязан наиотличнейшим образом, воротничок рубашки свеж, без единой морщинки. Но загорелое лицо — контрастом к этой корректности — было осунувшимся, глаза — усталыми.

Мы миновали перекресток, где на специальной платформе три поджарых кондуктора в серых костюмах, навалившись на стенки, разворачивали трамвай-босоножку, и доехали по Гэри-стрит. Магазины еще были закрыты. По тротуарам шли свежевымытые секретарши с заспанными глазами и спешило чиновничество в темных костюмах с портфельчиками «атташе» в руках. За стеклянным окном парикмахерской перед гигантским, во всю стену, зеркалом сидели в величественных креслах четыре парикмахера в зеленых распашонках и брились.

— Сбежал кид[1]? — неожиданно спросил Конрой.

— Нет.

— Значит, развлечься. — Он скорей ответил, чем задал вопрос, и неприязненно усмехнулся.

— Я журналист.

— А-а…

Две или три остановки он молчал. Потом сказал, будто не было долгого перерыва в разговоре:

— А у меня ушёл. Позвонил через неделю, сказал, чтоб не волновались, иначе, мол, не мог. И повесил трубку. Мы разыскивали сначала в Нью-Йорке. Теперь вот сюда прилетел. Хожу на Хэйт-Эшбери каждый день, как на службу. Жена заболела. Он у нас единственный. Семнадцать лет.

Конрой говорил сухо, без видимых эмоций. Будто давал справку.

— Если хотите, будем сегодня ходить вместе. Я тут уже многое знаю, могу быть полезен. А вы, может быть, принесете мне счастье, если у вас легкая рука.

Я, конечно, согласился.

Мы идём по тротуару; осторожно переступая через ноги. Обутые в кожаные ремешковые сандалии или босые, они протянуты от домов к проезжей части поперек тротуару. Владельцы сандалий и грязных пяток сидят на асфальте, прислонившись спинами к домам. Тихо переговариваются. Рассматривают прохожих. Целуются. Дремлют, опустив на грудь косматые головы. Конрой идёт впереди меня. Он мастерски преодолевает препятствия — ни разу не наступив на ноги. Как видно, тренирован. Иногда наклоняется, чтобы заглянуть кому-нибудь в лицо. Один раз бесцеремонно сдвинул рукой волосы, закрывавшие лик. Оказалось — девица. Она показала ему розовый язык и водворила волосы на место.

Стена в книжном магазине увешана плакатами. Они фосфоресцируют, колют глаз резкими цветами. Объемный портрет Христа в терновом венке. Объемные слезы на щеках. Слева посмотришь — глаза у Христа открыты. Справа посмотришь — закрыты. За такой портрет лет сто назад церковь отдала бы половину своих богатств. Рядом огромные — метра в полтора — фотографии Чарли Чаплина с тросточкой и в котелке, Зигмунда Фрейда, Мао, президента Джонсона со свастикой на рукаве.

Стена напротив — маленькие фотографии на кнопках, на клейкой ленте «скотч», на жеваном хлебе. На снимках — молодые парни и девушки. В приличной одежде. Прилично подстриженные. Иногда с мамой и папой. Иногда — за рулем отличной автомашины. Или на лужайке возле загородного дома.

Все как было. Как надо, чтобы было.

Под снимком миловидной девушки типографским способом напечатано:

«Пропала Ингрид Диттмар. 500 долларов награды».

И мелкими буквами — приметы.

«Анабелл! Мы любим тебя! Звони на наш счёт. Мама и папа».

Таких записок десятки. Напечатанные на машинке, типографским способом, написанные от руки.

А над всеми фотографиями размашистая ироничная надпись красным: «Зов предков».

Мистер Конрой подошел к одной из фотографий. На ней — улыбающийся паренёк. Прямые светлые волосы, утиный носик, как у мистера Конроя. В руках бейсбольная бита. Под мышкой — шлем. На широком белом поле фотографии надпись: «Я жду тебя. Я был здесь 10.10.67, 10.11.67, 10.12.67…» Большой пропуск и слово — «Папа». Мистер Коирой несколько мгновений смотрит на снимок, затем вынимает шариковую ручку и выводит сегодняшнее число. Ни слова не говоря, выходит из магазина.

Я догоняю его на углу. Он ждет меня под уличным знаком. Название «Хэйт-стрит» замазано жёлтой краской. Чуть ниже выведено: «Лав-стрит» — улица любви.

У столба парень с круглой добротной физиономией под островерхой широкополой соломенной шляпой. На носу темные очки в старорежимной металлической оправе. Продает газеты. Конрой что-то говорит ему вполголоса, дает несколько долларовых бумажек. Но газету не берёт.

Потом объясняет мне, поморщившись:

— Помогает разыскивать Эрика.

Снова мы идёт и молчим. Вдруг он говорит:

— Мы потом думали с женой. Да, я суховатый человек. Я сам знаю. Но ведь он имел все, что хотел…

У него странная манера. Может молчать час. И вдруг продолжает мысль, будто и не было перерыва в разговоре.

* * *

Вот несколько выдержек из выступлений членов Национального общества родителей сбежавших детей:

«Сын сказал мне: „Ваша семья пронизана концепцией собственности. Вы — со своими автомобилями, телевизионными приемниками, своими накоплениями, — вы так смертельно дезориентированы. Только среди бедных — надежда. Что бы ваши дети ни совершили, это всегда будет здоровее того, что натворили вы…“»

«Мой приехал к нам на рождество. Он был страшен. Ездил по снегу на трёхколесном велосипеде своей младшей сестры. Соседи убрали своих детей с улицы. Боялись. Люди сторонились его…»

«Мне стыдно признаться, но мне нелегко с ним. Я раздражаюсь. Иногда мне кажется, что я не люблю его…»

«Вы думаете, они признают себя больными или виноватыми? Ничуть! Они считают, что в лечении нуждаемся мы».

«Мы спрашиваем самих себя: „Что произошло? Что случилось? Может, мы зачали их в полнолуние? Или еще что-нибудь?“»

* * *

Конрой схватил меня за рукав и втащил на тротуар. На месте, где я только что стоял, бесшумно пришвартовался похожий на океанский лайнер туристский автобус. Из него выпорхнули десяток голубых и розовых старушек, пять загорелых седых джентльменов и морячок застенчивого вида в белой шапочке, похожей на тарелку для компота. Сразу возник и повис в воздухе густой стук пишущей машинки — старушки защёлками своими автоматическими фотокамерами.