Юрий Нагибин - Наука дальних странствий

• Название: Наука дальних странствий
• Автор: Юрий Нагибин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1982

Книга Ю. Нагибина посвящена делам и заботам, нравственным поискам, радостям и печалям людей сегодняшнего мира в нашей стране и за рубежом. Автор продолжает разрабатывать свои постоянные темы: художник и время, истоки творчества, судьба военного поколения…

---

Юрий Маркович Нагибин Наука дальних странствий

От автора

Для читателя не слишком пристального (а со стороны автора чересчур дерзко рассчитывать на чрезмерную внимательность к его произведениям) может показаться странным название сборника «Наука дальних странствий», вроде бы мало соответствующее содержанию. Конечно, когда речь идет об Испании, Австралии, Индии, Японии, Соединенных Штатах — все в порядке, но ведь сюда входит немало рассказов, никакого отношения к путешествиям не имеющих, их действие происходит большей частью в Подмосковье, с которым тесно связан автор, или в ближних от столицы пределах. Ну а монологическая повесть «Заступница» о бабушке М. Ю. Лермонтова и уж совсем ни при чем. Скажу сперва о последней вещи: путешествовать можно не только в пространстве, но и во времени. Я отдам все острозанимательные географические романы Жюля Верна за одну «Машину времени» Герберта Уэллса, где герой переносится не из страны в страну, а из одной исторической эпохи в другую. Путешествия в прошлое столь же занимательны, как и путешествия в будущее.

В наше время огромных скоростей понятие «дальних странствий» стало условным. «Красной стрелой» из Москвы до Ленинграда — восемь с лишним часов, примерно за то же время можно добраться до Сингапура, правда, воздухом, но это дела не меняет. От самой дальней точки планеты жителей Москвы отделяют не годы, как было в давние времена, не месяцы и недели, как было в начале нынешнего века, а всего лишь часы. Наверное, только полет в Антарктиду или на Огненную землю потребует около суток или чуть больше. Современные способы передвижения сузили мир, сверхзвуковые скорости, ставшие реальностью, сузят его еще больше, и все же дальние странствия не исчезнут из человеческого обихода, ибо дело не в километрах, а в способности оторваться от привычности, уйти далеко в поисках — внешних и внутренних, глубоко погрузиться в субстанцию жизни, в существо других людей и в свою собственную душу.

Можно добраться до Антарктиды а населить ее скукой и томлением, вывезенными из дома, и ровным счетом ничему но научиться за тысячи и тысячи верст от родного порога. Можно отправиться но известному, наезженному маршруту, вроде «Золотого кольца», или просто пойти в близлежащим пронизанный солнцем березняк, наконец, вовсе не двинуться из-за письменного стола и окунуться в такие бездны, что дух захватит: ты вдруг обнаруживаешь изумленным сердцем, как обогатила тебя наука этих, не требующих великих расстояний, странствий.

Да, можно вернуться пустым, как гнилой орех, из кругосветного путешествия. И можно много увидеть и многому научиться в рядовом подмосковном санатории, куда загнало тебя недомогание и где обитатели ведут крайне однообразную жизнь: процедуры, прогулки, столовая, послеобеденный отдых, кино, но субботам танцы для тех, что поздоровее. Но постарайтесь заглянуть в глубь зрачков этих большей частью немолодых, усталых, больных людей, проживших нелегкую жизнь, вслушайтесь в тихую музыку их существования, и вам откроются новые горизонты.

Человек ограничен в пространственных странствованиях; даже те, кто вырвался в космос, не улетели дальше Луны, а это всего лишь спутник нашей планеты, светящийся ее отраженным светом; для всех других путешествия ограничены земной поверхностью, да и это доступно лишь немногим. Но путешествия в просторах духа общедоступны и безграничны. Тут каждый, кто не ленив воображением, может покрыть громадные расстояния, пронизать века, побывать в оболочке других людей, да и по только людей — как всевластный волшебник обернуться зверем, птицей, рыбой, растением и, наконец, совершить наитруднейшее — приблизиться к познанию самого себя.

Разумеется, я ни на миг не тешу себя надеждой, что достиг подобных результатов в собственных странствиях. Я лишь говорю о своих намерениях, том стремлении, из которого возникла данная книга. Я старался не сидеть на месте и в силу отпущенных мне природой возможностей и даже чуть поверх них странствовать по далеким и близким просторам, во времени, по людским душам. Повторяю, дело не в расстояниях, а в желании постигнуть науку дальних странствий, в готовности идти навстречу неизвестному в самых разных жизненных обстоятельствах, навстречу людям и, не выделяя себя среди других, навстречу самому себе. Пока я способен к таким странствиям — я чувствую себя живым среди живых, и мне необходимо участвовать во всеобщем человеческом обмене; когда же я не смогу пуститься в путь — значит, меня уже нет.

Заступница

Повесть в монологах 1

Архив III отделения. Полутемно, сыро и смрадно. Во всю ширину и вышину стен тянутся полки, на них тесно стоят папки с «Делами». Едва тлеет камин. У небольшого столика с шандалом о три коптящих свечи трудится тщедушный плешивый старик в поношенном статском сюртуке — архивариус. Он просматривает какие-то бумаги и делает записи в толстой потрепанной книге. Дверь отворяется, входит ладный, с ловкими движениями человек в голубом жандармском мундире с генеральскими эполетами. У него высокий, чуть скошенный лоб, светлые волосы, цепкий насмешливый взгляд. Это — знаменитый Леонтий Васильевич Дубельт. Следом за ним жандарм вносит толстенные папки.

Архивариус вскакивает. Его зримо трясет. Лицо искажено раболепным страхом.

Дубельт (приветливо). Здравствуйте, почтенный Павел Николаевич! Да не тряситесь так. Экой же, право, робкий!.. (Показывает жандарму на стол.) Клади сюда. Да аккуратнее, безрукий! Небось Пушкина дело, а не Ваньки Каина. Хотя у Ваньки оно, знать, было тоньше. Обожди за дверью.

(Жандарм выходит.)

Садитесь, садитесь же, Павел Николаевич, что вы передо мной, как лист перед травой? (Архивариус громко икает. Дубельт брезгливо морщится).

Опять икота одолела?.. Вы никак селедкой завтракали, да и с лучком. Экий, право, гурман!.. Ну-ка, сядьте подальше и дышите в сторонку. Терпеть не могу луковый запах, особенно по утрам.

(Архивариус подчиняется. Дубельт берет колченогий стул, усаживается.)

А знаете, Павел Николаевич, вы могли бы большую карьеру сделать, если б государю на глаза попались. Он страсть трепет ценит. Знаете, как граф Клейнмихель в случай попал? При первой встрече с императором так разволновался и ослабел, что его замутило. Все решили — конец голубчику, а государь только поморщился и осведомиться изволил, часто ли случается с его верноподданным подобное. Нет, только при виде его императорского величества, от сильного трепета и усердия. Столь уважительная слабость польстила государю, он приблизил и возвысил Клейнмихеля. Раз как-то граф удержал дурноту, и это вызвало приметное неудовольствие. Государь засомневался в его преданности. Но Клейнмихель быстро исправил ошибку. Ныне он самое доверенное лицо государя, после, разумеется, нашего шефа графа Бенкендорфа. А у вас, Павел Николаевич, козырь не многим слабее, чем у Клейнмихеля. (Слышится какой-то ржавый звук. Дубельт заинтересованно прислушивается и понимает, что это смех.)

У вас есть чувство юмора. Оно поможет пережить разочарование: вам не сделать карьеры — вы икаете и трясетесь перед любым начальством, а надо лишь перед его величеством. В этом сила Клейнмихеля: со всеми — зверь, а перед государем — пес блюющий. Большое дело, любезный Павел Николаевич, иметь зримый порок, чтобы без подлой лести возвеличивать высочайшую особу. Граф Александр Христофорович государю еще ближе Кленыхина, как того в войсках кличут, а не испытывает дурноты, не икает, но рассеян противоестественно и при всей своей ловкости беспамятен и бестолков… да не тряситесь вы так, Павел Николаевич, нас же никто не слышит, а я на себя не донесу и вы не донесете — внимать крамольным речам столь же преступно, как и произносить. Спокойнее, Павел Николаевич, а то вы сроду икать не перестанете. А это неприлично для служащего столь высокого учреждения. Сам государь удостаивает нас своим посещением. Скромный труд наш на благо России «святым делом» называет. «Святое дело сыска»— доподлинные слова царя Николая.

И чего вам бояться, любезный Павел Николаевич, это вас должны бояться сильные мира сего. Кстати, вы не обращали внимания, что вас зовут, как государя, только наоборот? К чему бы сие? Знамение? Или примета скрытого родства? Об этом стоит подумать. Вы страшный человек, Николай Пав… тьфу, Павел Николаевич, ведь вы все про всех знаете. (Обводит широким жестом хранилище.) Мне известно, что вы не просто регистрируете поступающие к вам дела и по полкам их распределяете, на радость архивным мышам, а наивнимательнейше, от корки до корки штудируете. Память же у вас, почтеннейший, как у Гомера или Шекспира. Все помните, что не с вами было. А для чего вам это? Бескорыстная любознательность? Скорее желание убедиться, что знаменитые и знатные, коли видеть их с исподу, ниже последнего архивного червя. Тогда и чин ничтожный, и жалованье низкое, икота и трясучка, и вся впустую прожитая жизнь — не так уж мучительны. Вы интересный человек, Павел Николаевич, самый интересный после меня в этом заведении, и я люблю с вами разговаривать. Особенно потому, что вы молчите. Даете человеку выговориться. Я вас по-своему уважаю, Павел Николаевич, — не за икоту, о нет, за сосредоточенную злобу, что держит вас здесь. Вы же давно могли уйти на пенсию и спокойно дотлеть, но ненасытное мстительное чувство сделало вас вечным узником смрадного подвала. Я с вами откровенен, как ни с кем другим, вам бессмысленно врать, вы если не впрямую, то косвенно узнаете подноготную каждого. Но вам неизвестно, что государь называет Александра Христофоровича Бенкендорфа ангелом. Шеф жандармов и впрямь ангел: весь лазурный, голубые чистые глаза, розовая кожа, ангельская кротость с одними, ангельский холод к другим. Последних неизмеримо больше. Вы никогда не задумывались, почему ангелы не могут любить? Впрочем, небожители идут по другому ведомству. Ангелы бесполы. Александр Христофорович — истинный ангел. А вот я не ангел и не блевун, у меня нет отчетливого, бьющего в нос ущерба, и мне не сделать первоклассной карьеры. В определенном смысле я ее уже сделал, могу подняться еще на ступень, когда граф Бенкендорф оставит свой пост, но его влияния не добьюсь. Не бывать мне ангелом нашего государя. Мешает ум, скрыть который гораздо труднее, чем кажется. И зачем ты, матушка, не ударила меня незаросшим темечком о косяк, был бы твой Леонтьюшко фельдмаршалом, первым министром или обер-прокурором святейшего синода. Впрочем, стоит ли сетовать на судьбу, особенно в присутствии почтеннейшего Павла Николаевича, который не дорос и до таких скромных чинов? Но Павел Николаевич выше этого. И я, как ни удивительно, тоже выше. Для меня суть моих занятий важнее наград, званий и титулов, хотя все это важно для жизни и для самих занятий.