Грэм Грин - Человеческий фактор

• Название: Человеческий фактор
• Автор: Грэм Грин
• Жанр: Современная проза

Роман из жизни любой секретной службы не может не содержать в значительной мере элементов фантазии, так как реалистическое повествование почти непременно нарушит какое-нибудь из положений Акта о хранении государственных тайн. Операция «Дядюшка Римус» является в полной мере плодом воображения автора (и, уверен, таковым и останется), как и все герои, будь то англичане, африканцы, русские или поляки. В то же время, по словам Ханса Андерсена, мудрого писателя, тоже занимавшегося созданием фантазий, «из реальности лепим мы наш вымысел».

---

– Ни о каком соглашении речи быть не может. Дни тайных договоров давно прошли. Я встречался там только с моим коллегой, а не с министром иностранных дел и не с канцлером. Так же, как ваш шеф вел переговоры с ЦРУ в Вашингтоне. Надеюсь, что все мы трое достигли более ясного взаимопонимания.

– Значит, тайное взаимопонимание вместо тайного договора?

– Точно так.

– А французы?

– Тут все в порядке. Если мы – кальвинисты [последователи активного деятеля Реформации Жана Кальвина (1509-1564), отличавшиеся крайней религиозной нетерпимостью], то они картезианцы [последователи картезианства, учения французского философа Рене Декарта (по-латыни – Картезиус: 1596-1650)]. Декарта не волновали религиозные преследования в его эпоху. Французы оказывают большое влияние на Сенегал, на Кот-д'Ивуар, у них неплохое взаимопонимание даже с Мобуту в Киншасе. Куба в африканские дела серьезно ввязываться больше не будет (Америка проследила за этим), и Ангола еще многие годы не будет представлять опасности. Никто сегодня не жаждет апокалипсиса. Даже русский хочет умереть на своей кровати, а не в бункере. В худшем случае, если на нас нападут, две-три атомные бомбы – совсем маленькие, тактические, конечно, – обеспечат нам пять лет мира.

– А потом?

– Вот это главный пункт в нашем взаимопонимании с Германией. Нам необходима техническая революция и новейшие машины для горных разработок, хотя мы и продвинулись в этом деле дальше, чем думают. Через пять лет мы сможем уполовинить количество рабочей силы в рудниках; мы сможем более чем удвоить плату квалифицированным рабочим и у нас начнет создаваться то, что уже существует в Америке, – средний класс из чернокожих.

– А безработные?

– Пусть едут назад, в свои родные места. Для того родные места и существуют. Я – оптимист, Кэсл.

– Значит, апартеид останется?

– В известной мере апартеид всегда будет существовать: он ведь существует и здесь – между богатыми и бедными.

Корнелиус Мюллер снял очки в золотой оправе и принялся протирать золото, пока оно не заблестело. Он сказал:

– Надеюсь, вашей жене понравилась шаль. Знаете, теперь, когда нам известно ваше истинное положение, вы всегда сможете к нам вернуться. Со всей вашей семьей, конечно. Можете не сомневаться, отношение к ним будет такое же, как к почетным белым гостям.

Кэслу очень хотелось ответить: «Но я-то – почетный черный», – однако на сей раз он все же проявил немного осторожности.

– Благодарю.

Мюллер раскрыл портфель и вынул из него листок бумаги. Он сказал:

– Я тут набросал для вас некоторые соображения по поводу моих встреч в Бонне. – Он достал шариковую ручку – опять-таки золотую. – Возможно, к нашей следующей встрече у вас уже будет по этим вопросам какая-то полезная информация. Понедельник вас устраивает? В это же время? – И добавил: – Уничтожьте это, пожалуйста, после того, как прочтете. БОСС не обрадуется, если это попадет пусть даже в ваши самые секретные досье.

– Конечно. Как вам будет угодно.

Когда Мюллер ушел, Кэсл положил бумагу в карман.

2

В церкви святого Георгия на Ганновер-сквер было совсем мало народу, когда доктор Персивал прибыл туда с сэром Джоном Харгривзом, который только накануне вернулся из Вашингтона.

В проходе у первого ряда одиноко стоял мужчина с черной повязкой на рукаве – по всей вероятности, подумал доктор Персивал, это и есть зубной врач из Дройтуича. Он никого не пропускал, словно охраняя свое право на весь первый ряд в качестве ближайшего живого родственника. Доктор Персивал и шеф заняли места в глубине церкви. Двумя рядами дальше сидела секретарша Дэвиса Синтия. По другую сторону прохода, рядом с Уотсоном, сидел полковник Дэйнтри; были тут и еще какие-то люди, которых доктор Персивал смутно знал лишь в лицо. Возможно, он встречался с ними где-нибудь в коридоре или на совещании с МИ-5, а возможно, это были и посторонние – похороны привлекают ведь совсем чужих людей не меньше, чем свадьбы. Два взъерошенных субъекта в последнем ряду были, несомненно, соседями Дэвиса по квартире из министерства охраны окружающей среды. Кто-то тихонько заиграл на оргАне.

Доктор Персивал шепотом спросил Харгривза:

– Вы хорошо слетали?

– Три часа сидел в Хитроу, – сказал Харгривз. – И еда была неудобоваримая.

Он вздохнул – наверно, с сожалением вспомнив о мясном пироге своей жены или копченой форели в своем клубе. Орган издал последний звук и умолк. Несколько человек опустились на колени, несколько человек встали. Все плохо представляли себе, что надо делать дальше.

Викарий, которого, по всей вероятности, никто тут не знал – даже лежавший в гробу мертвец, – затянул:

– «Об избавлении от всяких болезней, скорбей и душевных страданий – Господу помолимся».

– А от какой болезни умер Дэвис, Эммануэл?

– Не волнуйтесь, Джон. Со вскрытием – полный порядок.

Отпевание, как показалось доктору Персивалу, который много лет не присутствовал на похоронах, уж слишком изобиловало ненужной информацией. Викарий принялся читать наставление из Первого послания к Коринфянам:

– «Не всякая плоть такая же плоть: но иная плоть у человеков, иная плоть у скотов, иная у рыб, иная у птиц».

«Утверждение, безусловно, верное», – подумал доктор Персивал. В гробу лежала явно не рыба, – лежи там, к примеру, огромная форель, доктор Персивал проявил бы ко всему происходящему куда больший интерес. Он окинул взглядом церковь. На ресницах девушки висела слезинка. У полковника Дэйнтри было злое или, пожалуй, мрачное лицо, не сулившее ничего хорошего. Уотсон тоже был явно встревожен чем-то – по всей вероятности, думал, кого посадить на место Дэвиса.

– Я хочу обменяться с вами двумя-тремя словами после службы, – сказал Харгривз, и это тоже могло оказаться докукой.

– «Говорю вам тайну»… – читал викарий.

«Тайну – того ли человека я убил?» – подумал доктор Персивал, но этот вопрос не решить – разве что утечка информации не прекратится, и тогда это, безусловно, будет означать, что совершена злополучная ошибка. Шеф будет очень расстроен, как и Дэйнтри. Жаль, нельзя снова бросить человека в реку жизни, как можно бросить рыбу. Голос викария вдруг громко зазвенел, когда дело дошло до известного по английской литературе вопроса: «Смерть! где жало твое?», который он прочел, как плохой актер, играющий Гамлета и выделяющий из контекста знаменитый монолог, потом викарий снова нудно затянул, уныло и назидательно:

– «Жало же смерти – грех; а сила греха – закон».

Прозвучало это столь же непреложно, как доказательство Евклида.

– Что вы сказали? – шепотом спросил шеф.

– O.E.D. [что и требовалось доказать (сокр. лат.)], – ответил доктор Персивал.

– Что вы, собственно, хотели сказать этим своим O.E.D.? – спросил сэр Джон Харгривз, когда они выбрались наружу.

– Мне это показалось более подходящим заключением к словам викария, чем «аминь».

После чего они направились в «Клуб путешественников», едва перебрасываясь отдельными фразами. По молчаливому согласию этот клуб показался обоим более подходящим местом для обеда сегодня, чем «Реформа»: Дэвис своим отбытием в неизведанные края как бы стал почетным путешественником и, безусловно, утратил право претендовать на то, что «каждому гражданину – голос».

– Уж и не помню, когда я в последний раз был на похоронах, – заметил доктор Персивал. – По-моему, это было свыше пятнадцати лет назад, когда умерла моя старенькая двоюродная бабушка. Весьма закостенелая церемония, верно?

– Вот в Африке мне нравилось бывать на похоронах. Много музыки – даже если единственными инструментами являются горшки, сковородки и банки из-под сардин. Это наводит на мысль, что смерть, в конце концов, может быть поводом и для веселья. А что за девушка, я заметил, плакала на похоронах?

– Секретарша Дэвиса. Ее зовут Синтия. Похоже, он был влюблен в нее.

– Наверное, у нас много такого происходит. В подобном учреждении это неизбежно. Я полагаю, Дэйнтри тщательно ее просветил?

– О, да, да. Собственно – вполне бессознательно – она дала нам весьма ценную информацию… помните, про ту историю в зоопарке.

– В зоопарке?

– Когда Дэвис…

– О да, теперь припоминаю.

В клубе, как всегда по уик-эндам, было почти пусто. Они бы начали обед почти автоматически с копченой форели, да вот только форели не оказалось. Доктор Персивал с большой неохотой согласился заменить ее копченой семгой.

– Жаль, – сказал он, – я не знал Дэвиса лучше. Мне кажется, он мог бы мне очень понравиться.

– И однако же, вы по-прежнему верите, что это он допустил утечку?

– Он очень умно играл роль этакого простачка. А меня восхищают ум – и мужество. Ему ведь требовалось немало мужества.

– Для осуществления неправедной цели.

– Джон, Джон! Не нам с вами судить, какая цель праведная, а какая – нет. Мы же не крестоносцы – мы с вами живем в совсем другом веке. Саладин давно изгнан из Иерусалима [Салах-ад-Дин (Саладин, 1138-1193) – египетский султан, основатель династии Айюбидов; возглавив борьбу мусульман против крестоносцев в 1187-1192 гг., захватил Иерусалим и почти всю Палестину]. Нельзя, правда, сказать, чтобы Иерусалим много от этого выиграл.