Оноре Бальзак - Крестьяне

• Название: Крестьяне
• Автор: Оноре Бальзак
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1986

В «Крестьянах» Бальзак воссоздает картину борьбы между крестьянами и представителем новой буржуазной аристократии — графом Монкорне, бывшим наполеоновским генералом; он показывает, как становление буржуазных отношений сопровождается беспощадным закабалением мелкого крестьянского хозяйства ростовщическим капиталом.

Конец романа намечает исход этой драматической борьбы. Плоды победы пожинают буржуа — ростовщик Ригу и лесоторговец Гобертен. Именье, разделенное на куски, скупается ростовщиками. Крестьяне получают землю из их рук за непомерно высокую цену, обрекая себя на долговую зависимость.

Роман «Крестьяне» — выдающееся произведение Бальзака. Герои романа — Ригу, Монкорне, Фуршон и другие — яркие индивидуальные характеры, и вместе с тем каждый из них — резко очерченный социальный тип Франции периода Реставрации.

---

— Тем более надо в этом убедиться! — воскликнул Монкорне. — Если потребуется сместить здешних судей, прокурорский надзор и самого департаментского прокурора, я отправлюсь к министру юстиции, а понадобится — так дойду и до самого короля!

Тут Мишо настойчиво и выразительно посмотрел на генерала, и тот, обернувшись к Сибиле, сказал ему: «Прощайте, любезнейший!» Управляющий прекрасно его понял.

— Согласны ли вы, ваше сиятельство, пользуясь вашей властью мэра, ограничить вольности при сборе колосьев? — сказал Сибиле, кланяясь графу. — Скоро начинается уборка, и если вы собираетесь опубликовать постановление о выдаче свидетельств о бедности и о запрете сбора колосьев неимущим из соседних общин, — с этим делом надо поторопиться.

— Хорошо! Договоритесь с Груазоном, — ответил граф. — С таким народом, — добавил он, — надо в точности придерживаться законов.

Таким образом, управляющий в один миг одержал верх: в порыве гнева, вызванном случаем с Вателем, генерал вдруг одобрил те самые меры, которые Сибиле предлагал ему в течение двух недель, тщетно добиваясь его согласия.

Когда Сибиле отошел, граф спросил вполголоса своего начальника охраны:

— Ну, мой дорогой Мишо, в чем дело?

— У вас враг в собственном доме, ваше превосходительство, и вы доверяете ему планы, о которых не должен бы знать даже лучший ваш друг.

— Я разделяю твои подозрения, дорогой друг, — ответил генерал, — и впредь не повторю такой ошибки. Чтобы сместить Сибиле, я жду только, когда ты войдешь в курс управления имением, а Ватель сможет занять твое место. Но в чем же я могу упрекнуть Сибиле? Он аккуратен и честен, за пять лет не присвоил себе и ста франков. У него отвратительнейший характер, вот и все. Какой же у него может быть умысел?

— Ваше превосходительство, — очень серьезно промолвил Мишо, — я это узнаю, потому что умысел безусловно у него имеется. И если только вы разрешите, то кошель с тысячью франков развяжет язык здешнему плуту дяде Фуршону, хотя с сегодняшнего утра я сильно подозреваю, что дядя Фуршон служит и нашим и вашим. Вас хотят вынудить продать Эги, — так мне сказал этот пройдоха веревочник. Да будет вам известно: от Куша и до Виль-о-Фэ нет такого крестьянина, нет такого городского жителя, фермера, кабатчика, который не припас бы денег ко дню раздела добычи. Фуршон мне признался, что его зять Тонсар уже приглядел себе участок... Общее убеждение, что вы продадите Эги, как зараза, распространилось по всей долине. Весьма возможно, что флигель управляющего и тот или другой прилегающий к нему участок обещаны Сибиле за шпионство. Все, что мы говорим между собой, тотчас же становится известно в Виль-о-Фэ. Сибиле — родственник вашего недруга Гобертена. Слова, сорвавшиеся у вас о департаментском прокуроре, быть может, дойдут до него раньше, чем вы доедете до префектуры. Вы еще не знаете жителей здешнего кантона!

— Я не знаю?.. Да это сплошь канальи! И чтобы я отступил перед такими негодяями!.. — воскликнул генерал. — Да я лучше собственными руками сожгу Эги!..

— Жечь не надо, лучше наметим такой план действия, чтобы разрушить все хитрости этих лилипутов. Если верить их угрозам, они ни перед чем не остановятся, лишь бы вам насолить, а потому, ваше превосходительство, раз уж вы заговорили о пожаре, советую вам застраховать все постройки и фермы.

— Кстати, Мишо, ты не знаешь, что они разумеют под словом «обойщик»? Когда я шел вчера по берегу Туны, мальчишки крикнули: «Обойщик идет!» — и как припустятся от меня.

— Сибиле с удовольствием ответил бы вам на этот вопрос, он ведь любит, когда вы выходите из себя, — с грустным видом сказал Мишо. — Но раз уж вы спросили... Ну, так это прозвище, которым наградили вас здешние разбойники, ваше превосходительство.

— А почему?

— Но, ваше превосходительство, потому... что ваш отец...

— Ах, сукины дети!.. — бледнея, воскликнул граф. — Да, Мишо, мой отец был мебельщиком, краснодеревцем; графиня ничего об этом не знает... О, если только кто-нибудь посмеет!.. Впрочем, я танцевал с королевами и с императрицами! Все скажу ей сегодня же вечером! — воскликнул он после минутного раздумья.

— Они считают вас трусом, — продолжал Мишо.

— Так!

— Они говорят: как это удалось ему спастись при Эслинге, когда там погибли почти все его товарищи...

Это обвинение вызвало лишь усмешку у генерала.

— Мишо, я еду в префектуру, — запальчиво воскликнул он, — хотя бы только для того, чтобы заказать страховые полисы! Предупреди графиню о моем отъезде. Они хотят войны — будет им война! И уж я дойму и суланжских горожан, и их приспешников — крестьян... Мы в неприятельской стране, — значит, надо быть осторожным! Предупреди лесников, чтоб не выходили из пределов законности. Бедняга Ватель! Позаботься о нем. Графиня напугана, надо, чтоб до нее ничего не дошло, а то она сюда больше не приедет!..

Ни генерал, ни даже Мишо не понимали опасности своего положения. В этой бургундской долине Мишо был еще совсем новым человеком и не имел представления о том, как силен противник, хотя и видел его действия. А генерал верил во всемогущество закона.

Закон, в том виде, как его создают теперешние законодатели, не имеет той силы, какую в нем предполагают. Он не одинаково применяется во всей стране и претерпевает на практике такие изменения, что может стать отрицанием самой своей сути. Явление это более или менее отчетливо наблюдается во все эпохи. Найдется ли такой неграмотный историк, который станет утверждать, что постановления самой сильной власти — Конвента — применялись одинаково во всей Франции, что рекрутский набор, реквизиция съестных припасов и денег, объявленные Конвентом, осуществлялись в Провансе, в глуши Нормандии и в пограничной полосе Бретани совершенно так же, как они выполнялись в крупных центрах общественной жизни? Какой философ посмеет отрицать, что в одном департаменте слетит с плеч голова, а в соседнем уцелеет — за те же самые, а иногда и за более ужасные преступления? Мы требуем равенства в жизни, тогда как неравенство царит в самом законе, в применении смертной казни!

Если численность населения какого-нибудь города ниже известной цифры, административные меры уже иные. Во Франции есть около ста городов, где законы применяются во всей своей строгости, где умственный уровень граждан высок, где они понимают, сколь важно общее благо, и думают о будущем, о котором печется закон; но во всей остальной Франции, где принимаются в соображение одни только непосредственные житейские выгоды, люди стремятся избежать всего, что так или иначе грозит этим интересам. Поэтому приблизительно в половине Франции действует какая-то сила инерции, о которую разбиваются любые требования закона, любые административные меры. Это противодействие, разумеется, не касается существенных сторон государственной жизни. Взимание налогов, рекрутский набор, кара за крупные преступления, конечно, идут своим чередом. Но за пределами этой общепризнанной необходимости все законодательные постановления, касающиеся нравов, частных интересов и некоторых злоупотреблений, совершенно парализуются общей злой волей. Сейчас, когда выходит в свет эта повесть, легко заметить, наблюдая печальные следствия закона об охоте, то же противодействие, с которым в свое время столкнулся в Бретани Людовик XIV. Ради спасения жизни нескольким животным ежегодно приносятся в жертву двадцать или тридцать человеческих жизней.

Во Франции для двадцати миллионов жителей закон — просто лист белой бумаги, вывешенный у входа в церковь или в мэрию. Этим объясняется, почему Муш употреблял слово «бумага», желая сказать «власть». Многие мэры кантонов (не говоря уже о мэрах сельских общин) завертывают виноград или крупу в «Вестник законодательных распоряжений». Если же говорить о мэрах сельских общин, то просто страшно становится, когда подумаешь, сколько среди них совсем неграмотных и как они ведут запись актов гражданского состояния. Опасность такого положения, прекрасно известная серьезным правителям, с течением времени, конечно, станет меньше; но есть другое обстоятельство, неодолимое для центральной власти, против которой у нас так ратуют, как вообще ратуют во Франции против всего большого, полезного и прочного, — существует сила, которую следует назвать «медиократия», и с ней-то и предстояло столкнуться генералу.

В свое время много кричали о тирании дворянства; теперь кричат о тирании капиталистов, о злоупотреблениях власти, хотя, быть может, это неизбежные болячки, причина которых — общественное ярмо, Жан-Жаком Руссо называемое договором, другими — конституцией, а третьими — хартией; здесь виноват царь, там — король, в Англии — парламент. Однако нивелировка, начатая в 1793 году и возобновленная в 1830 году, подготовила двусмысленное владычество буржуазии и отдала ей во власть Францию. К несчастью, в наше время нередко можно встретить городок, кантон или супрефектуру, порабощенные одним каким-нибудь семейством. Впрочем, могущество, которое сумел завоевать Гобертен в самый разгар Реставрации, лучше всяких голословных утверждений покажет нам во всю величину это общественное зло. Много угнетенных городков найдут свое отражение в этой картине, много втихомолку погубленных людей, быть может, обретут некоторое утешение в своих больших личных горестях, прочтя эту маленькую, но широко обнародованную эпитафию.