Владимир Соколовский - Уникум Потеряева

• Название: Уникум Потеряева
• Автор: Владимир Соколовский
• Жанр: Современная проза

---

Но и удивительно все же стремление любого из нас оставить о себе добрую и героическую память!

О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ДРАМАТУРГИИ

Здоровье писателя Вадима Кошкодоева шло на поправку. Его уже просили перебраться в область, в более совершенную больницу, говорили даже о возможности лечения в столице, — но он не спешил выписываться из тихого уютного комплекса, стоящего на краю соснового бора. Здесь желтел песок, легкий ветерок навевал сон, не было городских шума и суеты. Может, вообще не стоит уезжать отсюда? Черта ли там, в этой Москве? Лишь трата нервов, толкотня, грязный воздух, опустошающие разговоры в редакциях. С больными и персоналом он ладил отлично, его любили, и приходили даже советоваться, как разрешить житейские вопросы. И он никому не отказывал в разговоре. Только с книжками было плохо; когда-то и в больнице была библиотека, да сошла на нет неизвестным образом. Теперь только — кто что принесет, кто что оставит… Бесхозные книги сносили со всей больницы на тумбочку Вадима Ильича: писателю, мо, надо, пускай читает! И сегодня перед ним был широкий выбор: сборник фантастики Магаданского издательства «Сквозь завесу времени», 1971, без обложки; тоненький роман Патрика Квентина «Ловушка», Житомир, 1991, без обложки; второй том собрания сочинений Н. В. Гоголя с его драматическими произведениями, с надписью: «Вотяеву Юре за активное участие в школьном драмкружке. Педсовет Маловицынской школы № 1».

Издалека донеслись звуки гитарного звона. Больные зашумели, засмеялись, кинулись к окнам. За больничным забором, мыча и вздымая пыль, входило в лес коровье стадо. За ним шагал парень в джинсах, распущенной клетчатой рубахе. Он играл на гитаре и пел песню. За спиною его, отливая на солнце, висела медная духовая труба. Парень взмахнул рукою, приветствуя больничных обитателей, и вновь кинул ее на струны.

— Yеstеrdау!.. — высоко пел певец, заглушая звон коровьих колоколец. Модная сумка била по заду, торчащий за поясом кнут походил на шпагу.

— Yеstеrdау!..

«Йестэди!» — Кошкодоев счастливо зажмурился. Еще в армии они пели эту вечную песню, к ярости замполитов. Привет тебе, неведомый певец!..

— Генко Семериков, Патин сын, — говорили мужики. — Из дому ушел, нанялся в пастухи…

— Го-го-о!..

Вадим Ильич вышел из корпуса, прихватив Гоголя. Голос певца и звон колоколец дали непонятное возбуждение: он нервно вздрагивал, раздувал ноздри, словно зверь, начинающий подниматься из спячки. Углубился в лес, сел возле пня, и развернул книгу. И тут лишь вспомнил, что это пьесы. Зачем же он ее взял? Сам он никогда не писал пьес. Но, черт возьми, не читать же было этих магаданских фантастов: он и сам пишет не хуже их! Не Патрик же Квентин — кому он вообще интересен? Но Гоголь, Гоголь, причем тут Гоголь?..

«Добчинский. То есть оно только так говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, извольте видеть, хочу, чтоб теперь уже он был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.

Хлестаков. Хорошо, пусть называется! Это можно.

Добчинский. Я бы и не беспокоил вас, да жаль насчет способностей. Мальчишка-то этакой… большие надежды подает: наизусть стихи разные расскажет и, если еще попадет ножик, сейчас сделает маленькие дрожечки так искусно, как фокусник-с. Вот и Петр Иваныч знают».

Дальше.

«Кочкарев один, ходит в сильном движении взад и вперед.

Ну был ли когда виден на свете подобный человек? Эдакой дурак! Да если уж пошло на правду, то и я хорош. Ну скажите, пожалуйста, вот я на вас всех сошлюсь. Ну не олух ли я, не глуп ли я? Из чего бьюсь, кричу, инда горло пересохло? Скажите, что он мне? родня, что ли? И что я ему такое: нянька, тетка, свекруха, кума, что ли? Из какого же дьявола, из чего, из чего я хлопочу о нем, не даю себе покою, нелегкая прибрала бы его совсем! А просто черт знает из чего! Поди ты спроси иной раз человека, из чего он что-нибудь делает! Эдакий мерзавец! Какая противная, подлая рожа! Взял бы тебя, глупую животину, да щелчками бы тебя в нос, в уши, в рот, в зубы — во всякое место! (В сердцах дает несколько щелчков на воздух.)»

Дальше!

«Утешительный. Как, имя?

Ихарев. Да, имя: Аделаида Ивановна.

Утешительный (усмехаясь). Слышь, Швохнев, ведь это совершенно новая идея — назвать колоду карт Аделаидой Ивановной. Я нахожу даже, что это очень остроумно.

Швохнев. Прекрасно! Аделаида Ивановна! очень хорошо…

Утешительный. Аделаида Ивановна. Немка даже! Слышь, Кругель? это тебе жена.

Кругель. Что я за немец? Дед был немец, да и тот не знал по-немецки».

Дальше!!

«Александр Иванович. Позвольте! что ж бы, вы думали, сказал на это его превосходительство?

Иван Петрович. Не знаю.

Александр Иванович. Он сказал: „Кто ж бы это такой?“ — „Иван Петрович Барсуков“, — отвечаю я. „Гм! — сказал его превосходительство, — это чиновник и притом…“. (Поднимает вверх глаза.) Довольно хорошо у вас потолки расписаны: на свой или хозяйский счет?

Иван Петрович. Нет, ведь это казенная квартира.

Александр Иванович. Очень, очень недурно: корзиночки, лира, вокруг сухарики, бубны и барабан! очень, очень натурально!

Иван Петрович (с нетерпением). Так что же сказал его высокопревосходительство?

Александр Иванович. Да, я и позабыл. Что ж он сказал?

Иван Петрович. Сказал „гм!“ его превосходительство; это чиновник…».

Ну дальше же, ч-черт возьми совсем!!.

«Пролетов. А покойница собственноручно подписалась?

Бурдюков. Вот то-то и есть, что подписалась, да черт знает как!

Пролетов. Как?

Бурдюков. А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.

Пролетов. Как так?

Бурдюков. Черт знает что такое: ей нужно было написать Евдокия, — а она нацарапала: „Обмокни“».

Что-то тонко запищало в ушах Вадима Ильича Кошкодоева: он поднялся с пня, и швырнул оземь истерзанную книжонку.

Ну, разумеется.

ОБМОКНИ!

Вот же он, момент истины.

О Б М О К Н И!!

Он захохотал, и закружился по полянке. Картина мира, со всем его прошлым и будущим, прочно легла и встала на место. Как же он раньше не догадался!

О Б М О К Н И!!!

Вот где ключ всего. Только через него можно постигнуть глубинный смысл всех явлений.

… и неба содроганье,
И горный ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней розы прозябанье.

ВИНОГРАДНАЯ ЛОЗА, ГРАНАТОВЫЕ ЯБЛОКИ

— Вася! — тихо позвала Зоя Урябьева. — Васенька, проснись, милый!

Он шевельнулся и сказал: «Пить…».

— Нет же ничего… Но ты чувствуешь — стало чуть свежее? Значит, ночью они открывали вентиляцию. Это хорошо или плохо?

Минули уже седьмые сутки ее, и третьи — Васиного заточения. Когда помощники Рататуя внесли и положили тело лейтенанта на пол, следом вошел сам Митя.

— Что же теперь будет? — спросила задрожавшая от ужаса музейная хранительница.

— А ничего не будет, — ответил хозяин подвала. — Помирать будете, вот и все.

И, прежде чем она успела опомниться, вышел; закрылась тяжелая дверь, погас свет. Зоя бросилась к жениху, стала шептать ласковые слова. Наконец он ожил, потянулся к ней: «Зоя, Заюшка… и ты здесь, родная моя!..». Они принялись разговаривать, и говорили очень долго, неизвестно сколько: часы отобрали у обеих, а дневной свет не попадал в узилище. «Что делать, что будет с нами?» — спрашивали они друг друга.

— Не надо бояться! — говорила Зоя. — Ведь страх все истолковывает в худшую сторону. Так говорил еще Тит Ливий, книга 27-я.

— Но он заставляет человека и бороться за жизнь, — резонировал Вася. — Закоснеть в бесстрашии — это просто, надо искать выход…

— О чем ты говоришь! — вздыхала в темноте Зоя. — Ведь здесь нет земли, которую можно копать, как графу Монтекристо: сплошные бетон и железо.

— И умирать тоже глупо. Особенно тебе — молодой, красивой, без пяти минут высшее образование. Мне-то проще, я все же мужик, опер, служил в армии, всего навидался и наслыхался…

— Что же делать, когда такая глупая судьба. Но мы ведь любим друг друга, правда? А это уже легче, уже кое-что.

— Я всегда так нежно думал о тебе, Зоя. Не трогал, хотел, чтобы до свадьбы все было чисто. А тут — грязный подвал, темнота, духота… Миновало наше счастье.

— Может, ты папы боялся — а, Вась?