Владимир Соколовский - Превращение Локоткова

• Название: Превращение Локоткова
• Автор: Владимир Соколовский
• Жанр: Современная проза

---

— Ну что ты, Эдька, какой разговор! — вскричал Локотков. — И не думай об этом! У меня есть, я все куплю. Ведь я же приглашаю — ты что, забыл? — и стал диктовать ему маршрут и место встречи.

Придя на квартиру конвульсивного телефоновладельца Ивана, Локотков предложил такое условие: вечером он выдает ему литр водки, и тот уходит. Квартира нужна для деловой встречи. Услыхав это, «гордый чуваш» поглядел на него с уважением: подумал, видно, что жилец затеял крупную аферу. И согласился.

12

Вечером Иван получил свою водку и ушел, а Валерий Львович, с трудом дождавшись половины девятого, выскочил из дома.

На улице было морозно, чуть ветрено. Наверно, скоро выпадет первый снег, и сразу стает, образовав вязкую слякоть. В предзимнем воздухе гулко и далеко разносились команды репродукторов с близкой станции. Шли в разных направлениях люди, поодиночке и небольшими группами — вдвоем, втроем. Пьяные тихо или громко разговаривали, стоя возле стен домов, сидя на подъездных скамейках. Окон горело — больше половины. Где-то копошились в постелях ранние любовники, где-то звенели станки и гудели турбины, тренировались фигуристы, космонавты спали на орбите, визжали свиньи в грузовиках у мясокомбината, пылкие юноши, пишущие стихи, вскрикивали от боли, найдя хорошую строку… Среди этой круговерти двигался по улицам автобус, строго по своему маршруту, и в автобусе ехал газетный сотрудник Эдик Чертомов на свидание к бывшему закадычному другу. А друг в то же время шел к остановке, встречать его. И оба тоже принадлежали Истории, крохотными песчинками крутясь в ее ненасытной, бездонной воронке. Суждено ли попасть в луч и взблеснуть хоть на мгновение?.. Локотков остановился на дороге, словно споткнулся, и замер, ошеломленный: к нему снова вернулась способность мыслить отвлеченно, независимо от конкретного окружающего! За три долгих года он успел смириться с тем, что утратил ее напрочь. Там, сколько он ни пытался настроить свой мозг, ему ни разу не удалось подняться над беспокойством о жратве, нудной работе, бане, кино в выходной день, отоварке в ларьке, будущей жизни с Лилей… Удивление прошло, снова быстро сменилось конкретным: каким-то теперь стал Гастон, что-то он скажет, поможет ли с работой?..

Друг мало изменился: берет, шарф вокруг шеи, пальто, дорогое и модное когда-то, длинные волосы сзади, выпуклые глаза, чуть вислый нос. Он цапнул Локоткова за руку, обнял, — тот почувствовал, что объятие было искренним, и у него запершило в горле.

— Валерка, гад! — закричал Чертомов. — Ну-ка к свету, огляжу я тебя!

От него попахивало: видно, успел уже где-то клюкнуть.

Прекрасное студенческое прошлое, сдружившее их, проплыло мимо и окутало теплым пологом воспоминаний; в нем, том прошлом, тоже мог случиться такой октябрьский вечер, морозный, чуть ветреный, и совсем не обязательно радостный: одинокий, несытый, с долгими, сердечными неудачами. И все равно он был бы счастливый, тот вечер, потому что впереди у каждого маячила светлая жизнь.

— Ты куда меня ведешь… такую молодую? — настороженно спросил Эдик, когда они, уже приглядевшись друг к другу, пошли по дороге.

— Есть одно место. Я пока там остановился.

— С Иркой, значит — полный капец?

— Да. Полный.

— Поня-атно… Об алиментах был уже разговор?

— Пока нет.

— Будет, не обольщайся. Бабы — они народ деловой, только в постели ничего не помнят, а коснись денежных дел — разом обжучат, слопают!

— Что, были и у тебя случаи?

— Ну, зачем? Постигаю опыт других, и учусь на нем избегать своих ошибок. Как это… ille optimus gui minimis urgetur … помнишь?

— Дай тебе Бог!

Войдя в квартиру Ивана, Гастон поморщился от запаха, внимательно оглядел ее.

— Да, чертоги! Как тебя угораздило в них оказаться?

Вдруг заметил телефон на табуретке в углу («гордый чуваш», уходя, освободил его от тряпья на случай, если аферистам понадобится с кем-нибудь связаться):

— Послушай, так ты даже с телефоном! А мне показалось утром, что ты звонил из автомата…

— И не ошибся: из автомата, точно.

— Что так?

— Как тебе ответить? Нечистое здесь место, Эдька, нехорошее.

— Что, следят? — встревожился друг.

— Да ну, глупости! Кому надо — следить за этим вертепом? Впрочем, может быть… Не в том дело. Говорю — нечисто здесь, неприятно, смрадно.

— Действитеьно… — Гастон понюхал воздух. — Не озон… Может, стоило пойти в кабак?

— Думаю, что нет. Во-первых, вид у меня… — он коснулся коротких волос, — во-вторых, чем там лучше — грохот, духота… В-третьих, мне надо решить с тобой один вопрос.

За разговором Валерий Львович накрыл стол: постелил газету, взрезал банку с консервами, принес стаканы.

— Напрашиваться к тебе в гости тоже не хотелось, — продолжал Локотков. — Что же, ведь неудобно: приехал, со своими проблемами, и — пожалуйста: не угодно ли меня принять? Все-таки, я считаю, здесь лучший вариант…

— Ладно! — прервал его Чертомов. — Перестань метаться, и садись.

Он разлил водку, поднял стакан:

— Со встречей, что ли! Забегался я, всех позабыл… Давай, Валерка!

Потом был разговор: кто где? Двое из их студенческого круга уже успели умереть, большинство сгинуло, исчезло с горизонта, и лишь некоторые, считанные единицы, еще промелькивали небольшими эпизодами в чертомовской жизни.

Гастон быстро опьянел, и сразу озлился. Это с ним бывало и раньше: сидит парень, выпивает, поддерживает нормальный разговор, — и вот уже кипит, бесится, хватает за грудки. Тот его обошел, этот, бездарь, еще куда-то пролез, а ему никто не дает дороги. Если бы не завистники и сволочи, он давно работал бы в столичной газете. Друзья-газетчики умели с ним справляться, и довольно небрежно, без усилий, а вот Валерий Львович растерялся: какого черта?! Сказал, тоже озлившись:

— Слушай, Гастон, ты бы поимел маленько совесть! Как у тебя поворачивается язык при мне называть себя неудачником?! Кто же тогда я?

— Пока ты — зек! Хотя и бывший, — ответил, словно выплюнул, Эдик.

— И гад же ты! Наш-шел тоже кого унизить!

Они сидели напротив, вцепившись в край стола, готовые кинуться друг на друга. Первым, как ни странно, отошел Гастон. Усмехнулся:

— До чего докатились, поздравляю… Да ты не сердись, Валерка, я совсем не желаю тебе плохого, и не хотел унизить, не думай. Просто сорвался, и понесло… Давай держи, прозит!

— Так что же за дело у тебя ко мне, мой милый? — спросил он через некоторое время.

— Ты не поможешь мне с работой? Со старой ничего не выходит, в вузе уже дали полный отлуп.

— А на что ты рассчитывал? Все верно, все правильно.

— Опять?!

— Да нет, не опять, успокойся. Что ж, дело серьезное. Лгать и ходит кругами не в моем характере, ты знаешь, — так вот: помогать в этом деле я тебе не стану. Не брыкайся и не обижайся, а слушай: шансы мои не так уж велики, как раньше. Я укатался, борзой конек. Однако сохранились еще люди, для которых мое мнение небезразлично. Их немного, но они есть. Потерять их уважение — значит, просто исчезнуть, самоуничтожиться. И вот этим людям (а я только к ним могу обратиться!) я должен порекомендовать тебя — человека мне уже чуждого, и, прости, непонятного. Да я сам за себя поручиться не могу! Где у меня, к примеру, гарантии, что ты справишься? В газетном деле, старик, есть свои тонкости, и немалые, — закончил он с важностью.

— Что ж; спасибо, Гастон.

— Пустяки, не стоит благодарности. Что ты так на меня смотришь? Выгнать хочешь, что ли? Имей в виду — не пойду никуда. На улице темень, милиция — зачем мне рисковать? И район этот я плохо знаю. Так что спать — хочешь не хочешь — буду здесь. И, прошу — не сердись на меня, Валерка! Такая жизнь плохая, и ты еще сердишься, ко всему! Давай лучше выпьем, и забудем всякие глупости, вроде работы!

— Для тебя — глупости, конечно. А мне вот ты сказал, что не хочешь помочь, и — куда теперь деваться, скажи?

— Иди в трудовой коллектив. — На Эдика накатило состояние словесной эйфории, все ему казалось легко и просто, он мог болтать что угодно, не особенно задумываясь над смыслом. — Может быть, это именно то, что тебе сейчас необходимо! Очистишься от налипшей на тебя парши, обретешь место в рабочем строю! Что тебе газета? Труд наш грязный, неблагодарный, тяжкий. Иной раз сам себе становишься противен. Люди, колеса вечные… Или схватишься: вот сюжет, написать бы на досуге пьеску или повестушку! — да и не сядешь, заедят дела, а если сядешь — дальше первого абзаца не уйдешь: так и прет литературщина, студенческие зады. Так что, старик, иди в прямое производство, вот тебе мой верный совет! Я бы и сам ушел к станку с удовольствием, да завяз, знаешь, закрутился…

— Полно тебе врать-то, Гастон! — поморщился Локотков. — Какой станок, что ты, боговый? Кто тебя к нему пустит, кому ты там нужен? Несет тебя, сам не соображаешь.