Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

• Название: Осажденный Севастополь
• Автор: Михаил Филиппов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман "Осажденный Севастополь", написанный известным ученым и прогрессивным общественным деятелем М. М. Филипповым был издан в Петербурге в 1889 г. и вошел в историю русской литературы как первое крупное художественное произведение о героической обороне Севастополя в 1853–1855 гг. Он получил высокую оценку Л. Н. Толстого. Главным героем романа является руксский народ — солдаты и матросы, в которых жестокая крепостническая эпоха не смогла растоптать благородство души, любовь к Родине, готовность к подвигу. Ярко нарисованы образы выдающихся военачальников Нахимова, Корнилова и их соратников. Исторически достоверно показана обстановка в русской армии и в лагере противника.

---

Весь день 26 августа шла яростная канонада, но штурма все еще не было, а потому часов в пять пополудни Лихачев с крестом на шее отправился к начальству. До Хрулева он еще дошел благополучно, но до князя Васильчикова не добрался, потому что по пути зашел к знакомым и везде его заставляли выпить, и к Васильчикову пришлось бы явиться слишком поздно и в неприличном виде.

VII

В жизни Лели Спицыной произошел полный переворот. То, чего она ожидала иногда со страхом, иногда с любовью, наконец свершилось. Сидя безвыходно в своей комнатке в казармах за Николаевской батареею, она проводила дни и ночи над крохотной колыбелькой, наскоро сколоченной добрым денщиком ее нового хозяина. Здесь находился теперь весь ее маленький мир, здесь были сосредоточены все ее радости и огорчения. Воспоминания о событиях последнего месяца представляли для нее не ряд сражений, а ряд забот о крошечном существе. Грозные звуки бомбардировки имели для нее лишь то значение, что она ежеминутно боялась, как бы не испугали ее малютку. Другую, еще более страшную мысль она отгоняла от себя, чтобы не сойти с ума от постоянной тревоги. Впрочем, здесь было сравнительно безопасно, тогда как по всей Екатерининской уже не было проходу от снарядов.

Вспоминая, что было месяц назад, Леля живо припоминала тот день, когда "это" наконец свершилось. Была поздняя ночь. Мощные гранитные своды Николаевской батареи, битком набитой солдатами, матросами и поселившимися здесь жителями Севастополя, были в ту ночь спокойны. Из крохотного окна виднелся двор, где слышался порою говор солдат или вскрикивание спящего. Изредка раздавались отдаленные выстрелы.

Жена приютившего Лелю семейного офицера и акушерка — разумеется, Ирина Петровна, другой в то время, кажется, и не было в Севастополе, — хлопотали подле беспомощной молодой женщины, кричавшей от невыносимой боли. Крики были так сильны, что во дворе многие думали: вероятно, привезли опасно раненных. Да и то удивлялись, потому что в Севастополе сплошь и рядом можно было видеть человека с оторванной рукой или ногой, не издававшего ни малейшего стона. И вдруг что-то такое произошло, после чего эти невыносимые мучения прекратились точно волшебством. Ничего, никакой боли, только полное изнеможение, и при этом состояние близкое к блаженству. Леля слышит какое-то похлопывание, странный писк; потом к ней подносят маленькое красное существо с крохотными ножками и ручками и большой, почти лысой головкой и объявляют ей, что это мальчик. Странное, не поддающееся описанию чувство, смесь бесконечной любви и жалости с удивлением, при виде этого незнакомого, некрасивого существа, скорее похожего на какого-то зверька, чем на ребенка, овладевает всем существом Лели.

— Заверните его, он простудится! — говорит Она, хотя в комнате жарко, как в бане.

Потом новые странные чувства, испытанные Лелей, когда этого малютку в первый раз приложили к ее груди. Он не умел сосать, а она, такая глупая, не умела кормить; ей было больно и вместе с тем смешно. Наконец кое-как справилась, но в первые дни малютка умер бы с голоду, если бы не пришла добрая матроска, у которой был двухмесячный ребенок, а молока хватило бы на двух годовалых ребят.

Затем ряд бессонных ночей, постоянное вставанье к ребенку, который пищит, то требуя пищи, то от самого ничтожного давления какой-нибудь высунувшейся из матрасика соломинки, то неизвестно почему; эти последние случаи всегда страшно тревожили молодую мать. Ей тотчас казалось, что ребенок болен, и она беспомощно ломала руки, пока на выручку не являлась жена офицера или другая опытная женщина.

О графе Татищеве, да и всех других Леля перестала и думать. Какое ей дело до всех графов на свете, до общественного мнения, клеймившего ее ребенка именем незаконного? Она — его законная, бесспорная мать, это ее плоть и кровь, она счастлива, у ней есть кого любить. И он будет любить ее, когда вырастет. "Но в моряки его ни за что не отдам, — думала Леля, хотя сама страстно любила море. — Нет, не отдам! Я не хочу расставаться с своим сыном! Пусть лучше идет в гимназию, в университет… Милый, дорогой малютка, ты мой маленький студентик!"

И она потихоньку целовала спящего ребенка в лобик и в щечки.

VIII

В последние дни августа 1855 года жизнь на севастопольских бастионах стала невыносимою. С двадцать четвертого числа шла ужасная бомбардировка, то целыми залпами ядер, то разрывными снарядами. Над нашими батареями постоянно стоял столб пыли от взрыва бомб: казалось, неприятель собирается расстрелять все свои снаряды.

Севастополь затянуло пылью и густым дымом. Масса бомб попадала даже в бухту: сгорело несколько транспортов, загорелся было фрегат "Мария", но его потушили. Ракеты попадали и на Северную сторону. На Малахов было брошено несколько бочонков с порохом, взрыв произвел обвалы и ямы. Исправлять было невозможно при таком огне. У самой Екатерининской пристани взорвало от бомбы баркас с порохом, и взрыв испортил пристань. Неприятель несколько раз показывался в своих траншеях, но опять отходил назад.

У нас с минуты на минуту ждали штурма, несмотря на то Малахов был почти без войск. В ямах, образовавшихся от взрывов, в сорока шагах от Малахова, уже залегли французские стрелки.

Еще в среду 25 августа капитан-лейтенант Карпов[146] писал главнокомандующему: "Курган пришел в самое крайнее положение и требует усиления в рабочих и в прислуге к орудиям. Если все оставят идти таким же порядком, то курган возьмут не позже пятницы".

Настала пятница — двадцать седьмое августа.

С утра началась адская канонада, но часам к одиннадцати стала ослабевать. В неприятельских траншеях было заметно движение войск, но на бастионах уже привыкли к этому и не обратили особенного внимания.

Орудийная прислуга расположилась отдохнуть и пообедать.

Николай Глебов, оправившийся от ран, находился на Малаховом кургане; старший брат его Алексей — на втором бастионе, а лейтенант Лихачев — на четвертом.

Несмотря на ужасы бомбардировки, Николай Глебов был в самом веселом расположении духа. Он любил, и его любили. Он уже сделал предложение хорошенькой сестре милосердия, дал себе клятву раз навсегда отказаться от прежней безобразной жизни и по окончании военного времени стать хорошим мужем и семьянином. Это было тем более достижимо, что он получил ее полное согласие быть подругой его жизни. При таких видах на будущее никакая бомбардировка не страшна. Лишь бы она, бедненькая, не заболела от чрезмерной работы в госпиталях! Глебов решил даже с согласия своей невесты, что, когда бомбардировка наконец прекратится, они обвенчаются тут же, в Севастополе, по примеру точно такой же свадьбы одного офицера с сестрою милосердия, бывшей в июле.

Когда бомбардировка стихла, Глебов, держа между двумя пальцами папиросу, весело и бодро подошел к очередному начальнику так называемой штурмовой батареи. Это был молодой безусый прапорщик — в то время прапорщики часто заменяли высших офицеров.

— Вот бы хорошо в такое затишье пробраться восвояси, — сказал прапорщик.

— А что?

— Да жду на смену товарища, не приходит, не знаю почему.

— А какой дьявольский ветер, — заметил Глебов. — Хорошо, что дует не в лицо, а в спину. Неприятелю, должно быть, не очень вкусно от такой пыли. Даже холодно становится! Ведь как продувает! Боюсь простудиться.

— Чудак вы, как я вижу, — заметил прапорщик. — Тут каждую минуту может нас с вами хватить бомба, а вы боитесь простудиться!

— Ну, от бомбы Бог миловал, — сказал Глебов, а у самого даже заныла едва зажившая рана.

Разговор этот происходил на крайнем левом фланге Малахова, в сторону второго бастиона и рогатки, куда забрел Николай Глебов.

— Ну, мне пора к своим, — сказал Глебов. Не успел он выговорить этих слов, как на Малаховом кургане, а потом и на всем левом фланге загремели барабаны.

Поднялась общая тревога. Глебов стремглав побежал к своей роте.

Послышались оглушительные залпы, смутные крики, бой барабанов и резкие звуки неприятельских сигнальных рожков. Из бывшей Камчатки роями стремились французы на курган и лезли на вал, подсаживая товарищей.

На Кургане поднялась страшная суматоха. Близ одного блиндажа, занимаемого генералом Буссау, стояла команда солдат Модлинского полка с поручиком Юни. Генерал собирался раздать им Георгиевские кресты, как вдруг раздались крики: "Штурм! Штурм!" — и поручик со своей командой бросился занять Малахову башню. На башне взвился синий флаг — сигнал тревоги.

Французы были уже на кургане, и генерал Буссау один из первых попал в плен. Он выронил шкатулку с орденами и успел только бросить в нападавших камнем.

Наши солдаты, бросая обед и вскакивая, стремились к валу, сталкиваясь между собою и с французами. Артиллеристы с фитилями в руках пробивались к орудиям и падали от французских штыков и пуль. Но вот один из них поспел вовремя и зажег трубку. Французы густой массой заслоняли амбразуру. Раздался выстрел… Живая масса подогнулась и была разбросана в стороны; перед амбразурой лежало двадцать обезображенных трупов, но на место их ворвались новые стрелки и зуавы.