Газета День Литературы - Газета День Литературы # 131 (2007 7)

• Название: Газета День Литературы # 131 (2007 7)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Их было пятнадцать человек, по переулку подошедших к сумрачному, кофейного цвета посольскому зданию. На всякий случай Шурандин захватил с собой только мальчишек.

– Сюда иди! – раздался окрик из дверей зашторенного автобуса.

Омоновец выпрыгнул на асфальт и мотал башкой, разгоняя сморивший его сон.

Сонные омоновцы поволокли их в логово автобуса. Уложили на пол в проходе, растянули поверх ноги в сапогах, и стали досматривать недосмотренные сны...

Вечером думец освободил молодежь. Он подъехал к отделению милиции, вступил внутрь, и все менты смотрели на него благоговейно.

– Хулиганит. Непорядок, – отметили в Кремле.

И политика стали меньше показывать в телевизоре.

– Надо быть жестче. Плюйте вы на эту власть! – при каждой встрече подначивал Шурандин.

На последний свой телеэфир, перед тем, как навсегда исчезнуть с экранов, политик позвал именно Ваню – выступить секундантом.

Схватка была, как обычно, с господином Ж., экспрессивным, при каждой фразе напоминавшим арбуз, летящий на тротуар и брызжущий во все стороны яркой мякотью.

Дошло до реплики секунданта. И Ваня резко продекламировал:

– Мы ненавидим вас и смеёмся над вами, уродливый болван. Скоро вас сметёт метла революции! Да, грядёт великолепная, изгоняющая воров-чиновников, держиморд-ментов и проститутов-шутов, революция! Могу вам только обещать: революция вас, господин шут, не пощадит! И ей, и вам будет не до смеха!..

Евгений Скрипин ПУТЕШЕСТВИЕ ТУРУБАРОВА

Отрывок из романа "Джизнь Турубарова"

***

Полетав по парижам, люди начинают снисходительно и горько – будто узнав взрослую тайну, думать, что шарик мал, смешон и постижим.

Я сам почувствовал нечто похожее вдали от родины. В римской пиццерии, через стол от меня с Аннеттой, два громилы в розовых рубахах говорили, густо матерясь, о брюликах. От этих, факт, нигде не скроешься, подумал я. Шарик, пожалуй, да, смешон и мал.

Поэт Тушёнкин, книжечку которого я взял в дорогу, говорил об этом как деле решённом.

***

Ребенок – школьница – готовилась ко сну, боролась с выданными проводницей простынями. Вертела попой, выгибалась обезьяной с верхней полки, не подозревая, о чём может думать хмырь внизу.

Милые дети!

Я сурово оглядел курятник.

До хрена нас тут. В плацкартном не было свободных мест. Кто-то сходил, и сразу заходили, вдвое больше, появляясь из щели прохода с полосатыми тюками. Чем дальше уезжали мы к Европе, тем больше было в пути всякой азиатчины.

***

Старуха справа съела курицу и водит, далеко отклонив голову, пальцем в тетрадке, шепчет: "Шу-шу… счастье детей… хр-бр… моли Твоего Сына…"

На свиданку, в зону?

Читает вдумчивей, серьёзнее, ожесточеннее, чем я Тушёнкина.

С высокой насыпи глазам открылась речка, скошенный луг, бегущая вбок, мимо стога, колея дороги.

И там, внизу, такая была заповеданная мощь, такая великая правда, что дух захватило. Я вскочил с места, нашел сигареты.

Чёрта с два шарик мал!

Сомнительны вообще шары, вот что. Похоже, истина не шар, а – вбок.

***

Я малость подостыл в дырявом тамбуре. Слишком по-русски механически и ненадёжно стучал поезд, гоня состав на угасающий закат. Стальные нервы, поэтически подумал я.

Натянутые жилы родины. Железный болеро.

"Та-та, та-та…" – били по рельсам, пружиня на стыках, колесные пары:

Во-ды жи-вой…

…набравши в рот,

Как понятой молчит народ.

Стоя в заплёванном, дрожащем тамбуре, глядя сквозь дым в стекло на холмы родины, я понял, что люблю страну больше, чем женщину. Или – чем истину.

Вернулся в клеть. "Хр-бр… шу-шу".

***

Старшой стал злее и сентиментальнее. Ушёл, заморгав, на балкон с иконой Божьей матери. Я задарил брату иконку, наспех выданную мне, как индульгенцию, отцом Герасимом.

Младшенький тоже изменился: радикально и необратимо. Я понял это по глазам старшего брата. Что-то не срасталось.

Идиот: не надо было, зря приехал.

От меня и здесь чего-то ждали. Мама дорогая! Это было всё-таки несправедливо: я-то от них ничего не ждал.

Ожидание заметно было по плескавшейся в глазах родни духовности. Впрочем, всего скорее мне это казалось. Крыша моя, похоже, уже вовсю ехала.

Были: брутальный увалень, сын жены брата, и жена сына, лёгкая тростинка. Ненастоящая, вторая жена брата успокоила меня своей фальшивостью. Всё шло как надо: как в лучших домах Лондoна.

Наутро молодежью мне была обещана экскурсия.

***

В местном музее была клетка Пугачёва, я сразу вспомнил эту клетку из учебника истории. Потолок узкой клетки едва доходил до носа, из чего я заключил, что Пугачёв был невысок или стоял в клети горбясь, как Квазимодо. Хорошо, местные не догадались выставить в клеть чучело.

Город гордился также, что здесь по своим писательским делам проезжал Пушкин. Повсюду были памятники Пушкину: я насчитал четыре или пять голов.

Пугачёв, Пушкин и огромный газзавод, крупнейший на планете, осеняли город. На газзаводе трудился мой брат.

Я догадался, чтo было не так.

Примак, брат желал предъявить меня, талантливого брата, не вполне родному городу. Кинуть на стол, срезать непуганых потомков Пугачева. У меня, думал брат, есть то, чего недостает самому брату.

Увы, но мне – нож острый! – даже для старшого не хотелось бить карты потомков. У меня не было сейчас на это сил.

***

Казачка, или, чёрт их разберет, русачка с энергичной чёрной гривой – первый живой, с осмысленным лицом человек на похабном азиатском рынке. Мы выбирали обувь брату, то есть выбирали брат с женой, а я, под солнцем, плёлся следом по базару.

– Будете брать?

Встречаемся глазами, и меж нами, дугой, пробегают электрические молнии. Казачка переводит, бессознательно, взгляд ниже, успеваю подобрать живот. Мы улыбаемся друг другу: да!

– Не будем.

Заворачиваю, следом за своими, за угол.

***

Спальное место мне отвели в зале на диване. Себе брат стелет рядом, на полу у шкафа с книжками.

Сейчас начнётся.

"Почему ты вечно учишь меня, брат? – всё время хочется сказать мне Стёпке. – Что за мания такая?"

На мне лежит проклятье первородного греха, на брате оно почему-то не лежит. Я молча, с понимающей улыбкой несу крест меньшого брата.

Он меня любит, старший, вот в чём дело. Может быть, брат – единственный, кто в этом мире меня любит. Только мне от этого не легче.

– Занятно, брат, – устроившись, сказал Степан. – Вот жена Федора…

– Тростинка.

– А? У них нет "Мастера и Маргариты". Ты же читал?

– Читал.

– Она берёт у нас. Прочитает, принесёт, снова берёт. А я пытался читать – мне неинтересно. Почему, брат?

– Это долго…

***

Брат, не вставая, вытянул из ниши томик.

– Вот. Лев Толстой. "Были брат и сестра – Вася и Катя, и у них была кошка. Весной кошка пропала. Дети искали её везде, но не могли найти…"

Брату известно о моих замашках. Он понимает: творческие муки, то да сё. Но брат не видит результата мук.

– Так же любой дурак сумеет, – сказал брат. – Сел, и пиши.

– Хм, – сказал я. – Ну, давай, сядь. Попробуй.

Брат шевельнулся, и у меня ёкнуло сердце. А ну как сядет и напишет? Сказать по правде, сказки Льва – дерьмо.

– Да я шучу, Коль, – сказал брат.

– И я пошутил.

– Мне как-то кино больше, – зевнул брат. – Фантастика. Типа машина времени: врубил, и в будущем… Я, брат, всё время думаю про вас.