Галина Башкирова - Рай в шалаше

• Название: Рай в шалаше
• Автор: Галина Башкирова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Читателю известны книги Галины Башкировой «Наедине с собой», «Лицом к лицу», «Если бы знать...» и др. События романа «Рай в шалаше» разворачиваются в наши дни — в лабораториях научно-исследовательского института, на семинарах и симпозиумах молодых ученых. Автор широко показывает своих героев и в быту, в домашней обстановке, выдвигая на первый план те нравственные проблемы, которые возникают перед ученым-психологом Татьяной Денисовой, ее мужем, физиком по профессии, и их окружением.

---

Рай в шалаше

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

— Ну, слава богу, Таня, наконец-то я до тебя дозвонился... — Пауза, выдох, неуверенный вдох, долгие шорохи в трубке: он всегда начинал разговор так, будто с ней непременно должно было что-то без него случиться и своим телефонным звонком он всякий раз успевал отвести от нее неведомую беду. — Слава богу, — повтор тоже входил в многолетний ритуал их телефонного общения. — У меня к тебе несколько необычная просьба, только сразу откажи, если тебя не устраивает. Откажешь, хорошо?

— Где ты пропадаешь, профессор?

— Это Костя? — подал голос из кабинета муж. — Он звонил вчера, я забыл передать.

— Вы еще не собираетесь ложиться? — осведомилась трубка.

— Что произошло? — спросила Таня обеспокоенно.

Снова пауза, прерывистый вдох, выдох, секунда молчания — обычная Костина тянучка.

— Прилетела моя аспирантка Нонна, я тебе не рассказывал? А с гостиницей полная чепуха. Обещают только с завтрашнего дня. Словом, ей негде ночевать. Кого мне просить, сама понимаешь. К тому же тебе будет любопытно на нее взглянуть. Как ты смотришь на такой вариант: через полчаса я привезу ее к вам, переночевать, ничего кроме, никаких разговоров. Она кормленая, я ее кормил, пока ждали гостиницу.

— Почему ты занимаешься ее гостиницей?

— Как тебе сказать, девица явилась с чемоданом на кафедру, неловко как-то было... — виноватое дыхание в трубке.

— А вы далеко?

Снова пауза. Значит, далеко.

...Уже десятый час, доедут, будет десять. Петька уже заложен в постель, Денисов собрался лечь пораньше, завтра у него трудный день. А у Тани день библиотечный, то есть свободный, то есть переполненный домашними заботами: прачечная приедет, пропылесосить квартиру, обед сварить, погладить прошлую стирку и утром, пока никого нет, дописать наконец статью в сборник. Вместо всего этого на ночь глядя на голову Тане сваливалась неведомая новосибирская аспирантка.

— На сколько дней она приехала?

— На полтора месяца. Но к тебе на одну ночь. И я сразу уйду, слово чести.

— ...Ты слышал? — Таня заглянула к мужу. — Костя везет нам гостью с ночевкой.

— Цветков в своем репертуаре. — Пастух на мужнином письменном столе, скрываясь под желтым абажуром, привычно ловко обнимал свою пастушку. Сто лет он ее обнимал или двести? У Денисова на столе он обнимал ее последние пятнадцать лет. Муж повернулся к Тане: — Имеем на борту очередное нарушение правил приличия.

— Это Костина аспирантка.

— Совсем смешно. — Незаметный толчок, и вертящееся кресло возвратило Денисова к саксонской идиллии — свадебному подарку покойной бабушки.

Когда Цветков с аспиранткой явились наконец, было начало одиннадцатого. Длинноногая желтоглазая блондинка первой подала Тане руку лодочкой: «Нонна», очень прямо глянула в глаза: «Можно помыть руки?» — и Таня растерянно пригласила обоих к чаю.

Вопреки договору, Константин Дмитриевич от чая не отказался. Он прочно устроился на кухне, на законном своем месте, между мойкой и шкафом, не полюбопытствовав, где хозяин дома.

— Тебе с сахаром, Костя?

— Разумеется.

— Четыре?

— Как всегда.

Длинное худое лицо его постепенно расслаблялось, оттаивало. Он начинал различать предметы и радовался этому. Стул, хлеб, сахарница, чашка: он вступал с ними в отношения, и это у него получалось.

Прежде это узнавание простого предметного мира вокруг себя, происходившее, когда Константин Дмитриевич оказывался рядом с Таней, забавляло ее, сообщая ощущение особой женской силы. Это была ее функция и предназначение — соединять его с обычной живой жизнью. Ему надо было очень стараться, чтобы что-то неодушевленное вокруг себя заметить, стараться же стоило лишь ради Тани, более того, чтобы она видела, как он старается, потому что ей, так он думал, необходимо было, чтобы он стал как все. При Тине, особенно в первое время, он очень старался быть как все.

Он всегда был не как все, с раннего детства, с тех пор, как папа обучал его латыни, а мама закручивала шарф на тонкой шее. С детства они невольно внушили ему комплекс избранничества и тем самым выдали не подтвержденное никем, кроме них, право не жить, а парить над жизнью.

...Когда они познакомились с Таней, он парил вовсю. Это было в Ленинграде, в университете, в те дни раннего лета, когда особенно удаются многочисленные научные собрания. Цветков, коренной ленинградец, делал доклад на философском съезде. Таня сидела в зале, рядом, как выяснилось, с его приятелем. Почему она пошла именно на это заседание, трудно припомнить, поглядеть на Цветкова, должно быть. Ей давно, со студенческих лет, было знакомо имя Цветкова по литературе — по тезисам докладов на конференциях, симпозиумах, международных конгрессах. Однажды она полистала в Ленинке его монографию, та стояла в открытом доступе, затрепанная, засаленная до отвращения, перечеркнутая нетерпеливыми студенческими карандашами. Цветкова штудировали, сдавали по нему экзамены, какой-то раздел в науке уже законно принадлежал ему — что-то такое он делал свое, отдельное. Она слышала, что он молодой, восходящий, красивый. Женат, добавляли девчонки, высокий и похож на иностранца. Он приезжал из Ленинграда читать спецкурс на соседнем факультете, девчонки бегали слушать, восторженно рассказывали, что в аудитории вертится три магнитофона (по тем временам чрезвычайная редкость), девчонки звали Таню, но как раз в ту весну она выходила замуж — не до науки было... Тогда, в день знакомства, он толковал с кафедры о чем-то сложном, ссылаясь на японские источники; товарищ его, рыжеволосый веснушчатый крепыш, закатывал глаза от удовольствия, бормотал: «Выучил-таки японский, подлец, выучил, сволочь, выучил на пари», и Таня догадалась, что доклад с кафедры всесоюзного съезда во многом игра для двоих и что приятель — человек в их науке посторонний: не так он слушал и не в тех местах ахал. Приятель был весел, карикатурно рыж и немедленно начал за Таней ухаживать, поделившись ценным наблюдением, что любовь прощает все, кроме отсутствия настойчивости. «Кроме отсутствия», — поправила Таня. «Это как? — переспросил он и тут же повторил: — Любовь прощает все, кроме отсутствия. — И захохотал беззвучно и еще раз внимательно оглядел Таню: — А вы молодец! Москвичка? Психолог или философ? Впрочем, не все ли равно! Так сказать может только женщина», — он снова беззвучно одобрительно хохотнул.

Потом он познакомил ее с Костей... Толпа из небольшой аудитории высыпала в нескончаемо длинный коридор двенадцати коллегий и вынесла с собой докладчика. Таня с рыжим приятелем отошли в сторону. Цветков мельком взглянул на нее, чуть дернув правым плечом, — она сразу увидела и запомнила этот жест. У него был взгляд человека, опустошенного работой мысли, и это выражение тоже оказалось ново для Тани, впервые ею отмечено. Завихрение вокруг него постепенно рассасывалось, в перспективе знаменитого российского коридора исчезали последние из вопрошателей профессора. Запомнилась минута, когда он внезапно остался один, — редкая седенькая челка, покорно опущенные плечи... Предстояло сделать несколько шагов — пол был чудовищно затоптан. Таня продолжала что-то машинально отвечать рыжему в развитие все той же темы о любви и ее отсутствиях; рыжий (к тому времени признавшийся, что он математик и школьный приятель докладчика) бойко толковал о подсознании, и Таня (тоже неожиданно четко) ощутила, что он пересказывает мысли Константина Дмитриевича. «Память — это преодоление отсутствия», — возразила рыжему Таня, но не успела закончить фразы — подошел Цветков, «так определял память Пьер Жане, — продолжил он, — не правда ли? — и, снова мельком взглянув на нее, добавил: — Как редко людям запоминаются одни и те же мысли». Они вышли на набережную, ни словом друг с другом больше не обмолвившись, — вдохновенно солировал рыжий Лев, — дошли до сфинксов, уселись возле них на ступеньках. Облака сносило вниз по Неве, то и дело сновали «ракеты», возвращавшиеся к пристани Летнего сада, с реки слышалась музыка, люди за пароходными окошками ели мороженое, запивая его лимонадом; рыжий Лев, отделявший Таню от Цветкова, разглагольствовал о том, что такое мифология современного научного знания. Ослепительный ленинградский день, державные сфинксы с притворно поджатыми лапами, недоумение, почему она слушает ненужное, покорно ожидая, куда ее поведут дальше... Ужинали они на Невском в похожем на вокзал ресторане (вкус Льва), танцевала Таня тоже со Львом, к столику подошел не то швед, не то финн, белесый, как лабораторная мышь, улыбнулся Тане. Цветков глянул куда-то мимо нее, Лев, сделав зверское выражение лица, отрицательно закачал головой, Таня засмеялась и отказала. Цветков тут же резко отвернулся... А потом была ночь, то есть длился бесконечный ленинградский день (кончился он только в Москве), ноги в туфлях на высоких каблуках отказывались идти; в геометрии улиц запомнились лишь спящие собаки на подоконниках, услышав шаги, они поднимали головы и долго провожали прохожих сонными равнодушными глазами. Той же ночью они забрели к Цветкову. И Таню поразило измученное лицо его жены, когда она открыла им дверь и ушла в зигзаги старой ленинградской квартиры... Перед возвращением Тани в Москву Цветков позвал Таню в гости отдельно — без Льва, без гомонящей шайки приятелей и сослуживцев. Жена его устроила прием, угощала домашней фаршированной курицей и, кажется, поняла все гораздо раньше, чем поняли они оба.