Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году

• Название: Шуаны, или Бретань в 1799 году
• Автор: Оноре Бальзак
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1986

Действие «Шуанов» происходит в конце 1799 года. То были последние месяцы правления так называемой Директории и первые недели Консульства, возглавлявшегося Наполеоном Бонапартом. Власть в стране находилась в это время в руках крупной буржуазии, которая воспользовалась в своих интересах победой буржуазной революции во Франции.

В основе романа лежит один из эпизодов борьбы республиканских войск с шуанами, во главе которых стояли дворяне-роялисты и католические священники. Восстание шуанов 1799 года в западных провинциях страны — Бретани и Вандее — было последней серьезной вспышкой роялистского мятежа, который охватил в 1793 году всю северо-западную Францию. Мятеж этот вдохновлялся из-за рубежа — из Англии, снабжавшей восставших оружием и деньгами.

---

Слова эти были встречены довольным гулом, совсем не походившим на то рычанье, которым шуаны ответили маркизу. Лицо молодого человека омрачилось; он отвел даму в сторону и спросил ее с явным недовольством, но тоном благовоспитанного человека:

— Приглашенные приедут в назначенный день в Виветьер?

— Да, — ответила она, — все приедут: Ответчик, Большой Жак и, может быть, Фердинанд.

— Разрешите мне вернуться туда. Я не могу в своем присутствии допускать подобный разбой... Да, сударыня, я говорю — «разбой»! Стать жертвой воровства, — в этом есть какое-то благородство, но...

— Хорошо, — перебила она его, — я получу вашу долю, благодарю вас за то, что вы уступаете ее мне... Эта прибавка к моей добыче мне очень пригодится. Матушка так давно не присылала мне денег, что я в отчаянии...

— Прощайте! — воскликнул маркиз.

Он отошел, но молодая дама быстро нагнала его.

— Почему бы вам не остаться со мною? — спросила она, бросив на него взгляд деспотический и ласковый, каким женщины, имеющие право на уважение мужчины, так хорошо умеют выражать свои желания.

— Но вы же собираетесь ограбить дилижанс?

— Ограбить? — возразила она. — Какое странное слово! Позвольте вам объяснить...

— Не надо, — сказал он и, взяв ее руки, поцеловал их с небрежной галантностью придворного. — Выслушайте меня, — продолжал он, помолчав. — Если я буду тут, когда захватят дилижанс, наши люди убьют меня, потому что я их...

— Вы их не убьете, — горячо возразила она, — потому что они свяжут вам руки, при всем почтении к вашему рангу. А после того как они возьмут с республиканцев контрибуцию, необходимую для их снаряжения, пропитания и для покупки пороха, они слепо будут вам повиноваться...

— И вы хотите, чтобы я тут командовал? Если жизнь моя необходима для дела, которое я защищаю, то все же позвольте мне сохранить мою честь. Уйдя отсюда, я могу и не знать об этой подлости. Я вернусь позднее проводить вас.

И он быстро ушел. Молодая дама с явным огорчением смотрела ему вслед, прислушиваясь к звуку его шагов. Постепенно шорох сухих листьев стих, но еще несколько минут она не двигалась с места, словно ее ошеломило это объяснение. Затем она поспешно вернулась к шуанам. Вдруг она сделала презрительный жест и сказала Крадись-по-Земле, который помог ей сойти с лошади:

— Этот молодой человек хочет вести с Республикой войну по всем правилам!.. Ну что же, пройдет несколько дней, и он переменит свое мнение!.. «Но как он обошелся со мной!» — добавила она про себя.

Она села на глыбу гранита, где раньше сидел маркиз, и молча стала дожидаться появления дилижанса. Довольно знаменательным феноменом эпохи была эта молодая аристократка, которую бурные страсти бросили в борьбу монархий против духа времени, а пылкие чувства толкнули на плачевные поступки, хотя она, если можно так выразиться, не была сообщницей; в этом отношении она походила на многих женщин, которых увлекала экзальтация, нередко воодушевлявшая их и на подвиги. Немало женщин, захваченных, подобно ей, ураганом событий, играли тогда роль героическую или достойную осуждения. У роялистов не было более преданных, более деятельных эмиссаров, чем эти смелые особы, но ни одной из воительниц роялистской партии не приходилось так ужасно искупать заблуждения своей преданности и пагубное свое положение, запретное для женского пола, искупать таким отчаянием, какое испытала эта дама, когда она сидела на гранитной глыбе у дороги, невольно восхищаясь благородным презрением и честностью молодого вождя шуанов. Постепенно она погрузилась в глубокую задумчивость. Горькие воспоминания пробудили в ней тоску о невинности ее юных лет, и она пожалела, что не стала жертвой революции, победоносное шествие которой не могли остановить столь слабые руки.

Дилижанс, игравший некоторую роль в причинах нападения шуанов, выехал из маленького городка Эрне за несколько минут до начала схватки двух отрядов. Ничто не может лучше обрисовать любую страну, чем состояние ее материального быта. В этом смысле данный дилижанс заслуживает почетного упоминания. Сама революция не была в силах уничтожить его: он разъезжает еще и в наши дни. Когда Тюрго выкупил привилегию одной компании, полученную ею при Людовике XIV на монопольное право возить путешественников по всему королевству, он учредил извозные предприятия, названные тюрготинами, а старые экипажи господ Вуж, Шантеклера и вдовы Лакомба были изгнаны в провинцию. Один из таких рыдванов поддерживал сообщение между Майенной и Фужером. Некоторые упрямцы в насмешку назвали его тюрготиной, передразнивая парижан или из ненависти к министру, стремившемуся к нововведениям. Тюрготина представляла собою скверный кабриолет на двух большущих колесах, в котором, пожалуй, не могли бы поместиться два сколько-нибудь дородных седока. Теснота этого шаткого экипажа не позволяла очень его нагружать; ящик, служивший сиденьем, предназначался для почтовой службы, а если у пассажиров был багаж, им приходилось держать его между колен, и без того уже стиснутых в узком кузове, по форме довольно похожем на кузнечные мехи. Первоначальный цвет кареты и колес представлял для путешественников неразрешимую загадку. Две кожаных занавески, несмотря на долгую службу сгибавшиеся с трудом, должны были защищать мучеников-пассажиров от холода и дождя. Кучер сидел на высокой скамеечке, похожей на козлы самых дрянных парижских «кукушек»[14], и поневоле принимал участие в разговорах, так как помещался между своими двуногими и четвероногими жертвами. Экипаж этот имел фантастическое сходство с дряхлыми стариками, претерпевшими множество катаров, апоплексических ударов, но избежавшими смерти, которая их как будто щадит: На ходу он охал, стонал, а временами, казалось, вскрикивал. Как путешественник в тяжелой сонливости, клонился он то назад, то вперед, словно пытаясь сопротивляться яростным усилиям двух маленьких бретонских лошадок, тащивших его по довольно ухабистой дороге. В этом памятнике иного века находилось трое пассажиров; выехав из Эрне, где им сменили лошадей, они продолжали вести разговор с кучером, начатый еще до почтовой станции.

— Почему же вы думаете, что здесь появятся шуаны? — говорил кучер. — В Эрне люди говорили, что командир Юло еще не выступил из Фужера.

— Ну, ну, приятель, — ответил один из пассажиров, помоложе других, — ты-то рискуешь только своей шкурой. А вот если бы ты вез при себе, как я, триста экю да знали бы тебя за доброго патриота, ты не был бы так спокоен.

— А вы что-то уж очень болтливы, — ответил кучер покачивая головой.

— Считанные овцы — волку добыча, — откликнулся второй пассажир.

Этот человек, на вид лет сорока, одетый в черное, вероятно, был ректором где-нибудь в окрестности. Тройной подбородок и румяный цвет лица явно свидетельствовали о его принадлежности к духовному званию. Приземистый толстяк проявлял, однако, проворство всякий раз, когда приходилось вылезти из кареты или снова залезать в нее.

— А вы кто такие? Шуаны? — воскликнул владелец трехсот экю, судя по одежде, богатый крестьянин, ибо у него пышная козья шкура прикрывала штаны из добротного сукна и весьма опрятную куртку. — Клянусь душой святого Робеспьера, вам не поздоровится, если...

Он перевел свои серые глаза с кучера на пассажира и указал на пару пистолетов, заткнутых у него за поясом.

— Бретонцев этим не испугаешь, — презрительно сказал ректор. — Да и разве похоже, что мы заримся на ваши деньги?

Всякий раз, как произносили слово «деньги», кучер умолкал, и у ректора было достаточно сообразительности, чтобы усомниться в наличии золотых экю у патриота и предположить, что деньги везет кучер.

— Ты нынче с грузом, Купьо? — спросил аббат.

— Э, господин Гюден, почитай что нет ничего, — ответил возница.

Аббат Гюден испытующе посмотрел на Купьо и на патриота, но у обоих лица были невозмутимо спокойны.

— Ну, тем лучше для тебя, — заметил патриот. — А в случае беды я приму меры, чтобы спасти свое добро.

Столь деспотическое посягательство на диктатуру возмутило Купьо, и он грубо возразил:

— Я своему экипажу хозяин, и ежели я вас везу...

— Ты кто? Патриот или шуан? — запальчиво перебил его противник.

— Ни то, ни другое, — ответил Купьо. — Я почтарь, а главное — бретонец и, значит, не боюсь ни синих, ни аристократов.

— Ты, верно, хочешь сказать — аристокрадов, — прервал его патриот.

— Они только отбирают то, что у них отняли, — с горячностью сказал ректор.

Оба пассажира ели друг друга глазами, если дозволительно употребить это выражение разговорного языка. В уголке экипажа сидел третий пассажир, хранивший во все время спора глубочайшее молчание. Кучер, патриот и даже Гюден не обращали никакого внимания на эту безмолвную фигуру. В самом деле, это был один из тех неудобных и необщительных пассажиров, которые напоминают бессловесных телят со связанными ногами, когда их везут продавать на ближний рынок. Они начинают с того, что завладевают всем законным своим местом, а кончают тем, что засыпают, бесцеремонно навалившись на плечо соседа. Патриот, Гюден и кучер предоставили этого пассажира самому себе, думая, что он спит, и убедившись к тому же в бесполезности попыток завести беседу с человеком, чье окаменевшее лицо говорило о жизни, заполненной отмериванием локтей полотна, и о мыслях, занятых лишь подсчетами барышей от его продажи. Этот толстый коротышка, забившись в угол, изредка открывал маленькие голубые глазки, точно сделанные из фаянса, и по очереди устремлял на спорщиков взгляд, исполненный страха, сомнения и недоверия. Но, казалось, он боялся только своих попутчиков и совсем не думал о шуанах. Когда же он смотрел на кучера, можно было предположить, что это два франкмасона. В это время началась перестрелка на вершине Пелерины. Купьо в замешательстве остановил лошадей.