Борис Тихомолов - Романтика неба

• Название: Романтика неба
• Автор: Борис Тихомолов
• Издательство: Издательство литературы и искусства
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1985

В повестях, объединенных общим названием «Романтика неба» и во многом автобиографичных, летчик Герой Советского Союза Борис Ермилович Тихомолов рассказывает о том, как он шел от детской мечты к покорению неба. Написанная пером опытного и непосредственного участника событий, трилогия впервые в нашей литературе освещает боевой путь прославленной авиации дальнего действия.

Книга с сайта «Военная литература», также известного как Милитера.

---

А у меня как-то само собой получилось: я подставил свою ступню, дверь ударилась, самортизировала, и получилась щель. Я тотчас же прильнул к ней: что же там будет?

Доктор, склонив подстриженную под короткий бобрик лобастую голову, что-то писал, торопливо и нервно. «Ну, ясно, — подумал я, — невропатолог сам должен быть нервный». А парень стоит, держит анкеты за спиной и босой ногой шлепает по полу.

Доктор по-прежнему пишет, а парень шлепает ногой. Интересно, долго так будет продолжаться?

Наконец доктор резким движением положил ручку на стол и, не поднимая головы, рыкнул:

— Ну-у?

А парень без всякого смущения в ответ:

— Ну во-от, я прише-е-ел. — И шумно вздохнул, расправляя плечи.

Доктора словно пружиной подбросило, он вскочил, оперся кулаком о стол. Ноздри его трепетали, глаза сверкали гневом.

— Садись на стул! — почти заорал он.

Парень, играя мускулатурой и явно красуясь, важно прошагал до стула и, небрежно бросив на край стола листы, принялся усаживаться с таким видом, будто он пришел к теще на блины.

Доктор, шумно дыша, принялся его осматривать, ощупывать, остукивать, резким тоном подавая команды: «Руки вперед!», «Растопырь пальцы!», «Закрой глаза!»

Наконец послышалась команда:

— Марш на кушетку!

Парень, по-прежнему красуясь, какой-то приплясывающей походкой направился к кушетке и долго укладывался на ней. Доктор, постукивая себя по бедру молоточком, нетерпеливо ждал.

— Ну-у, разложился? — и несколько раз провел ему рукояткой молоточка по груди и животу, перешел к ногам и там черканул по подошвам ног… Парень, игриво гоготнув, дрыгнул ногами.

— Лежи у меня! — процедил сквозь зубы доктор и наложил указательный и средний палец парню на глаза. Что он там сделал, я не понял, но парень, крикнув: «Ой», ударил доктора по руке.

Доктор брезгливо поморщился:

— Ой? — сказал он. — Не годен. Следующий!..

Когда атлет выходил, я не узнал его: сутулый, жалкий, словно футбольный мяч, из которого выпустили воздух.

Теперь идти мне. Подошел, подобрался весь, как перед прыжком с высоты, приоткрыл дверь.

— Доктор, разрешите войти?

А из-за двери:

— Кхм-кхм! Да-да, войдите.

Вошел, прикрыл за собой дверь, встал по стойке «смирно».

— Здравствуйте, доктор!

Смотрит на меня с интересом.

— Кхм! Кхм! Здравствуй, здравствуй. — И широким жестом: — Прошу на стул.

Я четко подошел, положил перед ним документы и сел. И выпрямился. И замер.

Доктора словно подменили: сияющий, светлый. Посмотрел, постучал, покомандовал, но уже тоном отеческим, мягким.

— Прошу на кушетку.

Я быстро улегся, вытянулся в струнку — сама готовность! Теперь надо быть внимательным: отчего это парень ойкнул?

Доктор размашисто прочертил мне рукояткой молоточка по груди, по животу, по ступням. Подошел к голове, наложил мне пальцы на глазные яблоки и… Из глаз моих посыпались искры…

«Что он делает?! Больно же!..» Но я был готов ко всему — стерпел, не крикнул «ой!» и даже не шевельнулся. А он все давит и давит. Боль несусветная. Чтобы как-то уменьшить ее, я чуть передвинул глазные яблоки — пусть давит на новое место. А он, — вот уж действительно — зверь, — надавил еще сильнее. Тогда я озлился: «Не шевельнусь больше, хоть выдави совсем!»

И не шевельнулся. Вытерпел. И он отпустил. Слышу только — хлопает меня ладонью по плечу:

— Молодец, отлично! — и поставил мне в листе отличную оценку.

Последний барьер

Все остальные кабинеты были для меня «семечки». Первая отличная оценка невропатолога сыграла свою роль: я видел, с какой почтительностью рассматривали врачи мой длинный лист. Ну и еще, конечно, мои: «Разрешите войти?», «Здравствуйте, доктор!», «Спасибо» — тоже значили много.

Наконец все! Я прошел предпоследний кабинет. На сводный лист любо-дорого смотреть! Ни у кого не было такого! И вот мне предстоит последнее решающее испытание: кабинет отоларинголога…

От подобранности моей не осталось и следа. Страшно…

Подхожу к кабинету, ноги дрожат, подгибаются. Занимаю очередь. Стою. Мечтаю: вот была бы там сейчас старенькая добренькая женщина-врач. В очках. Лицо в морщинах. Подслеповатая. Может, она и не увидит мой шрам. А если бы и увидела, то ее, старенькую, добренькую, можно и уговорить. Слезу пустить, поплакать… И еще сводный лист у меня такой хороший..

И так я ее себе нарисовал, что видел на ее лице каждую морщинку и даже голос слышал — слабый, слегка дрожащий…

Меня толкнули в спину:

— Ну иди, чего стоишь, твоя же очередь!

Я очнулся, подошел к двери и остро ощутил, как бьет меня отвратительная дрожь и тело потом покрывается. Сейчас вот… Сейчас.

Открываю дверь и слышу свой жалкий, подхалимский голос:

— Доктор, разрешите войти-и-и?

Я ждал, что сейчас прозвучит в ответ надтреснутый старческий голос, а в ответ прогудело раскатистым басом:

— Да-да, входи!

Я вошел и обомлел: сидит здоровенный рыжий доктор в белом халате с засученными рукавами. На мускулистых руках — огненные волосы, пальцы толстые, как сосиски, и тоже волосатые. Ну разве такого уговоришь?..

— Здравствуйте, доктор!

— Здорово, — пробасил в ответ. — Садись. — И, прищурив глаза с пушистыми белыми ресницами, вопросительно на меня посмотрел.

Я нерешительным движением положил перед ним листы и, как бы поправляя бумаги, пододвинул к нему сводный лист. Но он, даже не поглядев, отложил сводный лист в сторону и взял свой. И я совсем скис. Скидки мне не будет. А как он на меня посмотрел!..

И началась проверка: на слух, на шепотную речь. Слышал я хорошо и отвечал точно.

— Та-а-ак, та-ак, — добродушно басил он. — Хорошо-о-о!

А я не спускал глаз с воронки, которую вставляют в ухо. Как на кобру смотрел, с душевным содроганием. И вот его толстые пальцы-сосиски тянутся к воронке.

— Давай сюда ухо.

Подставляю левое. Смотрит, кладет воронку на стол, берет ручку, макает в чернильницу.

— Та-а-ак, хорошо-о-о. Запишем: левое ухо… — Перо, споткнувшись, брызнуло чернилами. Доктор, чертыхнувшись, поморщился: — Во! Кляксу посадил. Хорошая примета! — Взял пресс-папье, промокнул и, продолжая писать, сказал: — Давай правое ухо.

Я ни жив, ни мертв: «Что делать? Что делать..?»

В полубессознательном состоянии встаю со стула, беру его за спинку, волоку ножками по полу. Со скрипом.

И жестко ставлю: бряк! Поворачиваюсь вокруг своей оси, сажусь и подставляю ему… левое ухо.

Доктор, положив ручку, взял воронку, вставил в раковину. Меня всего, с головы до ног, охватило трепетной горячей радостью: «Прошло! Прошло!..»

Но я обрадовался рано. Он что-то заподозрил. Может быть, ему через пальцы передалась моя восторженная дрожь? Не вынимая воронки, доктор сбоку подозрительно на меня посмотрел. На лице его было написано: «Интересно, чему этот осел радуется?» Взгляд его скользнул по листу: да ведь он же второй раз смотрит левое ухо!

И все понял, и зарычал:

— А ну, давай сюда правое ухо!

Схватил меня за голову, чуть шею не свернул. Ткнул воронку и тут же с сердцем шмякнул ее об стол:

— Ты что мне с таким ухом целый час голову морочишь?! Не годен! — Схватил ручку, занес, как копье, чтобы навеки пригвоздить мне приговор…

Я упал на колени:

— До-октор!!

Это был вопль отчаяния, мольба о сострадании. И вижу — его здоровенная лапища дрогнула на полпути. Он поморщился и бросил ручку на стол. Ну ясно — добрейшей души человек!

Я потрясен до глубины души, слезы брызнули фонтаном. Для пущего эффекта, размазываю их по лицу, а сам смотрю, что он делает.

Доктор изучал мой сводный лист. Я громко всхлипнул, он поморщился, но лист не бросил.

— Ну и ну-у! Вот это ли-и-ист! Я такого еще не видел. — И ко мне: — Ну, чего ты ревешь? Чего ревешь? Ты знаешь, что такое летчик? Надо быстро набрать высоту! Быстро снизиться! Перемена давления, а у тебя — шрам на барабанной перепонке! Ну, какой из тебя летчик с таким дефектом?!

Я хлюпнул носом, молитвенно сложил руки:

— Доктор! Честное слово, из меня будет хо-ороший летчик!..

Он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся:

— Ну, ладно, не реви. Будь по-твоему: годен условно.

Через несколько дней мать провожала меня на вокзал. У меня был фанерный чемодан с продуктами на дорогу, эмалированный чайник, подушка и толстое ватное одеяло, потому что ехал я в Россию, где была зима и трещали морозы.

Я становлюсь знаменитостью

Пять суток в дороге — это было здорово для нас! Все уже в поезде знали, что едут летчики. Ну, не летчики, конечно, а только еще пока курсанты авиашколы и то — будущие. Но все равно, мы не возражали и поправок не вносили, когда нас называли летчиками.

Ехали дружно, весело. У нас была гармонь, и мы под нее устраивали во время остановок пляски на перроне. Один парень, узбек, Усманов Артык, гибкий, проворный, лихо танцевал лезгинку. И папаха откуда-то у него появилась. Заломит ее, вскинет руки, взвизгнет дико: «Асса! Асса!» — и пошел частить по кругу ногами, обутыми в ичиги. Сразу же толпа вокруг. Развлечение.