А-Викинг - Долгий сон

• Название: Долгий сон
• Автор: А-Викинг
• Жанр: Эротика

Среди мутного потока отечественной эротической прозы, рассказы А-Викинг — словно струя родниковой воды. Яркие персонажи, непревзойденная острота чувств, великолепный слог писательницы дарят читателям незабываемые впечатления.

---

Тем более, что Самый Любимый В Мире Шеф наконец справился с пельменями, с сожалением посмотрел на термос, куда никто не и собирался (врачиха сказала, низззя!) наливать вкуснявый кофе, и осторожно закурил у приоткрытого окна. (Тоже низзя!) Данка выложила на стол несколько журналов и демонстративно поджала губы: знала бы, что эта дуреха-медсестра такая дуреха, фигу бы выполняла просьбу Дмитрича, ваабще офигела, не пускать вздумала, хрен ей, а не журналы. Вот!

Владимир Дмитриевич настороженно посмотрел на Данкину сумку: что еще могло появиться оттуда на свет божий, было совершенно непредсказуемо. Направленному взгляду помешала Данка, наконец отпихнув никому-никому-никому не нужные бумажки и осторожно пристроившись рядышком. Засопела от удовольствия, чуть не замурлыкала, когда снова сплелись его руки, когда чмокнул в пышные волосы и просто крепко прижал к себе, убаюкивая и защищая…

— Я скучаю… — шепнула, потом еще раз: — Очень скучаю… Уже столько времени нету и нету…

— Всего пятый день, — убаюкивали его руки.

— ЦЕЛЫЙ пятый! — заворчала, устраиваясь в них уютнее и удобнее. — Сидит тут, дуры всякие дежурные кругом него бродят, а там Дайчонок один… Совсем один, брошенный, нецелованный и невоспитанный. Вот…

— Приду весь здоровый, отремонтированный и новенький, сразу и будем воспитывать нашего Дайчонка.

Молча помотала головой. Замерла… Еще раз помотала, втираясь сопелкой в плечо и туда же шепнула:

— Дайчонку нельзя ждать. Он плохой делается. — Секундная пауза и просьба: — Идите пока, отнесите журналы этой… чувырле. Я тут подожду.

Он попытался поднять ее голову, чтобы заглянуть в глаза, но она не далась, уперто протирая носом дырку в его плече. Провел рукой по голове, огладил волосы и решительно встал. Взвесил на руке пачку журналов «этой дурехе», обошел стол, мельком глянул на тумбочку, на тот таинственный пакет в мокрой целлофановой упаковке и, не оборачиваясь, вышел.

Когда вернулся, тщательно запер дверь, еще из маленького палатного тамбура увидев, что пакет — уже пустой, — превратился в мокрое полотенце поверх целлофана. Догадывался, знал, что увидит — но сердце забилось, словно в самый-самый первый раз. Год назад или целую вечность назад: кто их считал, эти минуты и дни!

Она лежала, скинув с кровати одеяло. Лежала послушно, аккуратно и ровно, свежая на свежих простынях, уткнув свою хитрющую сопелку между вытянутых вперед рук. Тот самый «противный» больничный халатик только краешком виднелся из-под остальной одежды — она любила встречать его вот так, бесстыже голая или невинно нагая. Лежала и ждала, не признавая никаких веревок даже тогда, когда укладывала сама себе на спину тонкую злую плеть или пучок запаренных прутьев. Так было в первый раз, и в пятый — всегда сама, всегда послушно, всегда с настороженно замершим дыханием и ровно вытянутым телом… А в шестой раз она гибко скользнула к нему лежа, по ковру, игривой кошкой с зажатой в губах длинной розгой. Тогда он поднял ее с колен, поцеловал в сжимавшие прут губы и отрицательно покачал головой:

— Лишнее. Будь выше…

Потом были седьмой раз и сто седьмой. Были и легкие судороги тела под узким ремешком, и смачный шлеп мокрой кожаной полосы, были и тяжелые, мучительные стоны и нервное, жаркое: «Еще!!!», когда из-за этих стонов замирала вскинувшаяся было розга.

Какой раз было сегодня? Да какая разница… Главное, что он был — снова. Снова она лежала ровной обнаженной стрункой, снова темным росчерком ждали уложенные на спину розги, снова замерло дыхание, и чуть-чуть, незаметно, приподнялись в ожидании плечи…

Взял розги со спины. Коснулся тугих крепких ягодиц — то ли кончиком прута, то ли губами… Замирая от ожидания, не посмела даже шевельнуться, хотя сладкой волной заныло в низу живота, захотелось хотя бы немножко, ну совсем чуть-чуть… ну вот совсем чуть раздвинуть плотно сжатые ноги…

— М-м-м…

Это про себя, это совсем про себя, вовсе и не отвечая на короткий, совсем несильный писк розги, стегнувшей попу.

— М-м-м…

Чуть сильнее, словно впервые, словно заново примеряя тонкие ивовые лозинки к голому телу Дайчонка, и только с третьей розги, когда прутики наконец хлестко и сильно прочертили на бедрах жадный поцелуй красных полосок, длинно выдохнула, разрешила себе шевельнуться и приподнять, всего на миллиметрик приподнять послушные, откровенно зовущие и ждущие бедра.

— М-м-м…

Мокрый, заботливо сбереженный пучок ивы взлетал, обещая поцелуй боли, и бедра девушки принимали этот поцелуй нетерпеливым, коротким и жадным рывком. Нервно сжатые кулачки сплелись один с другим, напряженно сжались ноги — розги стали пробирать девчонку, все острее и жарче просекая тонкие вспухшие линии полосочек.

— М-м-м-м…

Они знали — с первого раза или сотого? да какая кому разница… они просто знали, что стыдливая боль первых розог скоро уйдет, уступит место самой лучшей, самой долгожданной и самой настоящей жаркой боли строгой, но не злой порки. Не с плеча, но и не ласкаясь, стегали мокрые лозинки по тугим кругляшам голого зада — и бедра Данки стали жить своей минутной жизнью, короткой жизнью наказания: сжимались, вскидывались, увиливали в сторону и тут же возвращались под розгу, чтоб снова судорожно вздрогнуть от прилипчивого поцелуя ивы.

— О-о-о…

Десять или тридцать? Они не считали. Не было нужды — на сбившихся, смятых простынях все откровеннее и призывнее металось в секущем жару девичье тело. Белое тело на белых простынях. Добела сжимались пальцы на спинке кровати, добела сжимались в погасшем стоне по-детски пухлые губы и добела сжимались непослушные половинки, чтобы снова мягко встретить розгу и не дать, не дать этим совсем уж непослушным ногам показать, как она ждет…

— М-м-м…

Вскинутая голова, вскинутые бедра. Упавшее на руки лицо. Упавшие к кровати бедра и грудной, медленный, прижатый к простыням стон «м-м-м…» с медленным, прижатым к простыням, движением ног: в стороны… шире… еще шире…

Вскинутая голова, откровенный стон-просьба, зажмуренные глаза и приоткрытые губы. Губы с губами. Его руки на горячих бедрах. Дрожь ожидания. И сладкая судорога, от которой теплеет снег, и замертво остывают угольки костров.

Закрытые глаза. Отвернула лицо, тяжело дышит, расслабленно впивая секунды и вечности накатившего счастья. Облизнув припухшие и внезапно пересохшие губы, не слыша своего голоса и еще покачиваясь на горячей-горячей волне, шепчет:

— Спинку…

Но не розги, а ладонь скользит по спине, по плечам:

— Дайчонок, девочка моя… хватит… ну все, все… хватит…

Полминутки длиной в вечность. И совсем по-другому, стыдливо звучащий и торопливый шепот:

— Я сейчас все уберу… приберу… Отнесите ей еще журнал… в сумке… лежит…

Не отпускает ладонь. Гладит плечи и волосы. Касается стонущих бедер. Успокаивает. Прощает и любит. Охраняет…

И отпускает. Потому что снова может вскинуться в порыве бесстыдного и желанного наката тугое тело, и тогда обиженными слезами брызнет отказ от новых розог, новой боли, нового прощения и послушания…

Сначала в коридоре показался край казенного белого халатика, небрежно накинутого на плечи поверх платья. Потом сама Данка и следом за ней — похудевшая сумка. У стола дежурной медсестры с молчаливым вызовом поправила прическу, еще раз одернула платье и деловито отчеканила:

— Я в пятницу приду. В тихий час. У меня будет готова новая передача.

2005 г.

Эксперт

…Данка добросовестно проводила Владимира Дмитриевича к приехавшей за ним машине, торопливо чмокнула, деловито поправила лацкан пиджака и, старательно кивая, выслушала последние наставления: по городу слишком уж активно не шарахаться, запоминать обратную дорогу, всякой ерунды не накупать, вести себя хорошо и сотовый не выключать.

Целый час она вовсю вела себя хорошо: как «Отче наш» запомнила дорогу от гостинцы к метро, поводила пальцем по схеме в вестибюле станции, в каком-то длиннющем подземном переходе удержалась от соблазна накупить всякой ерунды, ну разве что совсем-совсем немножко… Выбравшись наружу, ответила на контрольный звонок и гордо доложила, что нигде не потерялась, все хорошо и вообще — таких паиньков, как она, свет еще не видывал.

Скользнув взглядом по батарее всяких пирожково-булочных фургончиков, с превосходством фыркнула: до настоящих пирожков вам всем как до Москвы раком, хоть вы и в Москве. Углядела какое-то невероятно раскрашенное мороженое, решила, что это не такая уж и ерунда, купила, прошуршала оберткой и уперлась взглядом в желтую стрелку с надписью «Секс-шоп».

Вау… Ух ты… Покраснела, незаметно обернулась по сторонам. Потом огляделась еще раза два: странно, никто не падал в обморок, никто не ломился по стрелке и вообще всем было глубоко по фигу, что она вроде бы как от нечего делать пошла за угол, украшенный желтой табличкой. Позицию у входа заняла лениво-привычную: ну что мы, секс-шопов не видали? Тоже мне, универсам с дефицитом… Вот стою, долизываю мороженку и вообще не собираюсь туда даже поворачиваться! Тем более заходить. Как вон та парочка: крупный грузный дядька, подслеповато поправляющий толстые очки, и молодая женщина при нем. Или он при ней? Нет, она при нем — дверь ему открыла, вперед пропустила… И даже не краснеют, по сторонам не смотрят. А я чем хуже? Мороженка кончилась, цивилизованно ее в ящичек — и следом за парочкой, в дверь с блестящезадой красоткой на плакате. Растопырилась тут… Нас если вот так маслом натереть, не хуже сверкать будем… И покруглей будем, где надо.