А-Викинг - Долгий сон

• Название: Долгий сон
• Автор: А-Викинг
• Жанр: Эротика

Среди мутного потока отечественной эротической прозы, рассказы А-Викинг — словно струя родниковой воды. Яркие персонажи, непревзойденная острота чувств, великолепный слог писательницы дарят читателям незабываемые впечатления.

---

Белые разводы. Знак Путника — то ли Рига, то ли Хеймдалля, то ли старого, да и незнакомого никому тут Меркура… Хрипло орет ворон, взмахивает крыльями с седым белым пером. Не маши, сам видел в мареве вещего сна девицу со светлыми волосами. Тут все такие, светлые… чего махать-то… Снова прошелся пальцами по светлым корням светлой березы, пригляделся к возникшему ниоткуда белому узору — тау… По-нашему «тау», по здешнему «тафт», по буквицам Рода-Всеотца — Тайа, знак Пути и тайны…

Значит, ей Путь передать? И идти по нему теперь ей, незнакомой девчонке со светлыми волосами? Что же она такого совершила, такую ношу на себя приняв? Поежился…

Но Путь есть Путь. И на нем хоть первый, хоть последний — труден шаг.

Ша-а-аг…

Надменно цедил слова персидский гонец — «Наши стрелы закроют вам солнце!» Смеялся в ответ белозубый храбрец Леонид: «Мы будем сражаться в тени!». И они сражались. Триста на тьму теменей, в тени узких скал и туч легких оперенных стрел.

Ша-а-аг! Дружный удар боевых эмбат, трещат на натянутых икрах натянутые ремешки… или мышцы, порванные стрелами? Не видно брызнувшей крови на алых плащах — чтобы не радовать глаз врага. Тверже строй, шеренга на шеренгу, удар, мясной скрежет стали в человеческой плоти и снова натужное, в смерти хрипящее «Ша-а-аг!»

— Сложите оружие!

— Придите и возьмите… — весело скалится мертвеющим ртом Леонид, и поют над нами последние стрелы.

Ша-а-аг! Споткнулся — то ли о щит, то ли о труп, упал на колено, скользящий удар — и холодное спасение тьмы поглощает Тифоса, погребенного под телами своих и чужих.

x x x

На рубахе ни карманов, ничего. Искристый камешек за щеку сунула, за филином едва поспевала. Снова каменный простор, снова пристенки да лежанки, сплошь свитками устланные. Мрачно сопит великан-филин, перебирая когтями край лежанки, словно показывает — сюда гляди, отсюда чти! Подошла, перебрала — нееет… не пойму… все одно буквицы не такие, незнакомые!

Отпрянула от свиточков, когда сзади послышался шорох. Обернулась — в такой же длинной, простой белой рубахе, какую на нее надели, словно бы ниоткуда возник человек. Так и не поняла — старый ли или оооочень старый. Борода в пояс, волосы белые, но глаз цееепкий! На верхний пристеночек начал свитки принесенные перекладывать. На Олию почти и не глянул — хотя даже от мимолетного взгляда ее снова холодком прошило от макушки до пяток.

Свитки уложил, к нижнему сундуку потянулся, начал сдвигать. А тот словно в пол врос — аж скрипит, не двигаясь. Подскочила, рядом натужилась, ворча:

— Чего сам тяготу такую дергаешь, деда? Позвать не можешь?

Сундук вдруг скользнул, словно пол салом намазали, как влитой на место встал.

— Позвать? Могу… Иль сама не чуешь?

Пригляделась, хмыкнула:

— Не-а! Епифан говорил, сюда только Род-батюшко позвать может. Куда тебе до него! А ты его видал? Он и вправду такооой? Ну, такооооой! Большой такой, важный, старый-престарый и умный-умный? А где он сидит? Как к нему идти? Чего спрашивать? Зачем мне к нему?

Глухо рявкнул филин, тенью усмешки в белой бороде:

— Вот натрещала… Белица-сорока…

— Чего это я сорока? — надулась, как мышь на крупу: — А белицей все одно скоро стану! Матушка Березиха мне наверно сказала! Говорит, поучишься еще годков пару, и будешь хорошая белица! Слышал, небось, про матушку-Березиху? Она про всех все знает! И свиточков у нее не меньше чем тут! — приврала, зато как уверенно!

Филин уже не ухал и не рявкал — человечьим смехом давился…

А тот, с белой бородой и холодными глазами, легко так кругом себя рукой повел:

— Свиточки, говоришь? А сама что же выбрала? Камешек?

— Свиточки там с непонятными буквицами были, — проворчала, искоса глядя.

В пол-оборота голову отвернула, из-за щеки камешек вынула:

— Вот. Ну и забирай обратно, коль нельзя…

Снова усмехнулся — точней, бородой шевельнул. Глаза еще ледянее стали:

— У Рода взятое Родовым путем станет… Слыхала?

— Слыхала. Ну так где Род-то? Долго тут мерзнуть? Меня Епифан ждет!

Филин аж поперхнулся. А старик, словно и не слыша, камешек в пальцах повертел:

— Тайа… Ну и выбрала ты себе, девица-белица…

Вдруг совсем по-человечьи вздохнул, камешек обратно подал:

— Что же теперь…. Сама выбрала, а я менять не стану. Иди, девица. В пришлой избе скажут, что дальше делать… Пусть будет, как будет.

Ладони над головой протянул и льдом облил всю-всю:

— Путь тебе через Жизни и в длинный шаг!

Чего встала? Иди же!

Ша-а-аг!

x x x

Нас было триста, нас было всего триста, нас было целых триста и мы сражались до конца! Отталкивает руки, бьется в путах — или это не путы? Непривычно белые холстины повязок, чужие лица, в которых нет злобы, только смесь участия и жалости. Встает и падает — нет копья, не держат ноги, упрись эмбатами, воин Тифос, тебя ждет Леонид и твое место в фаланге!

— Да придержите вы этого вояку! — то ли шипит, то ли ворчит страшная как смерть старуха.

— Ты пришла за мной? Врешь, я не слышу плеска черных волн Стикса, я сейчас вста-а-ану…

— Вставай, воин по имени Тифос. Тебя ждет дорога.

— Меня ждет мой царь и мое место в строю!

Седой, длиннобородый почему-то отводит глаза:

— Там уже нет никого… Это было целую жизнь назад. И твое имя осталось среди тех, кто…

Отчаянным воем:

— У меня больше нет имени! Почему ты не дал мне умереть с честью!

— У тебя другой путь… Только не споткнись больше.

Треснул узловатый корень в узловатых, но крепких руках. Упрись, воин. Встань. Пришел знак — и теперь тебе строить фалангу. Чужую, незнакомую в юности, но…

Но такую же. Чтобы триста против тьмы.

— Ша-а-аг!

x x x

В пиве и браге быстро прошла смутная пауза — вот слева загомонили, вот и справа, опять что-то начали орать, поднося новые дары молодым. Ну ее на фиг, эту Ольгерту, пусть там сами разбираются, кто кого обидел. Соваться поперек нее — не поймешь, чего будет, а поперек Свенельда с братьями — и того понятнее. Уложат почем зря! Вот пусть ей рога и откручивают, раз рядышком ходят…

«Рядышком» ходил, конечно, только один Свенельд, но насчет его и братьев подмечено было верно. Их было не то трое, не то четверо — Ольгерта так и не знала толком. А самое главное — этой мрачноватой плечистой оравой редкими словами командовал-повелевал самый старый и самый большой медведь фиорда — папаша Грунд.

Или Ольгерте только казался он самым большим и самым старым? Да разве в этом дело… Она его почему-то совсем не боялась — с самого первого дня. Глаза у него были… Ну, умные, что ли. И насчет слов сейчас вспомнилось лишнего — наверное, он своей оравой вообще без слов командовал. Только глянет, как даже до Свенельда или Вильмира доходит без повторений. Если что не так — по башке влупит — аж шлем торчком! Гы…

Вот тебе и гы… Вон он, почти напротив, чуть слева — насупился мрачным филином, глаза в тарель. Кулаки тяжеленные побелели, но смолчал. Не встал, даже не приподнялся, когда Вольда уложила. Молча глядел, когда Свенельд левого махальщика приложил, а средний брат (он и есть Вильмир, кажется) младшего поднимать начал.

Потом, так же молча, в глаза Ольгерты своими мрачными гляделками из-под бровей уперся: зачем? Зачем так обиде6ла парня? Не могла по морде? Или разучилась? Или не умела? Или самая недотрога тут? Или еще что?

Искрами вопросы, один за одним. Опустила глаза. Не успевала сообразить и ответить. Эх, Епифан бы подсказал, а тут…

Вдруг вскинула голову:

— Епифан?

Мелькнуло решение. Выпрямилась, тоже глазами показала Грунду — отойдем?

Тот чуть было не усмехнулся, потом понял, что и в мыслях девка вызова не держит. Встал, почти не напрягаясь, столешницу на стыке раздвинул, вперед шагнул. Заворчали было справа-слева сидевшие, чьи тарели да кубки вперемешку пошли, однако негромко. Уйдет Грунд, уведет своих сынков вместе с этой чужой дикой кошкой — все тише будет. Свадьбой займемся, а не их разборками…

Налива-а-ай!

Воздвигся Грунд над Ольгертой — даже плечи ссутулив, на две головы выше. Но она так спокойно взгляд встретила, что со стороны казалось — равные ростом говорить будут.

— Свенельд мой названный брат.

Тот молча согласился:

— Значит, остальные твои сыновья тоже мои братья?

Снова согласие.

— Ну тогда… тогда я наказала брата, а ты… Ты накажи меня, как их сестру и свою дочь.

Наконец-то и ответный звук сквозь бородищу пробился:

— Твоя правда.

Подумал, пошевелил плечами, Свенельду кивнул — мол, кто ближе сажени к сестре подойдет, кончай на хрен! А Ольгерте уже не мрачно, а деловито сказал:

— Вечером приду… Гм… Дочь.

Мотнул тяжелой умной башкой, бороду помял в кулаке и снова к столу. На пол-шаге остановился, гулко хмыкнул: