Бернхард Шлинк - Три дня

• Название: Три дня
• Автор: Бернхард Шлинк
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9985-1094-6

Новый роман Бернхарда Шлинка — автора знаменитого «Чтеца» — рассказывает о трех первых днях на свободе пожизненно осужденного, но помилованного после двадцати четырех лет заключения немецкого террориста, одного из лидеров ультралевой экстремистской организации «Фракция Красной армии» (РАФ), которая на протяжении почти трех десятилетий вела против государства «городскую партизанскую войну». Первые дни на свободе оказываются нелегким испытанием для Йорга и его старых друзей — бывших единомышленников, а ныне вполне благополучных и благонадежных граждан, искренне желающих помочь ему адаптироваться в новой, свободной жизни. Однако, не разобравшись с прошлым, невозможно строить будущее. А в прошлом у Йорга — дерзкие похищения и убийства, ультиматумы правительству, постоянный риск, фанатичная вера в идею и почти четверть века в тюремной камере. Но может, это и была настоящая жизнь и впереди только жалкое прозябание? Или прошлое было чудовищной ошибкой, и значит, все жертвы, вся кровь напрасны?.. Но если будущее все-таки возможно, в чем тогда его смысл? В чем смысл жизни?

---

Они долго сумерничали, не зажигая свечей; в сумерках, когда день перетекает в ночь, былое, одушевляясь теплом, перетекало в настоящее. Они вспоминали времена, которые уже отошли в прошлое, не затрагивая настоящего. Но воспоминания были живы, и друзья ощущали себя одновременно старыми и молодыми. И в этом тоже чувствовалась особенная задушевность. Когда Кристиана наконец зажгла свечи и они могли как следует разглядеть друг друга, им было приятно различать в старом лице соседа молодое лицо, которое только что оживила их память. Молодость сохраняется у нас в душе, мы можем возвращаться к ней и снова видеть себя молодыми, однако она уже в прошлом; и в сердцах у них пробудилась грусть и сочувствие друг к другу и к самим себе. Ульрих привез с собой не только ящичек шампанского, но еще и ящичек бордо, и они выпивали за старых друзей и старые времена, вглядываясь в промежутках между тостами в отблески свечей в красном вине, как вглядываешься на берегу в набегающие волны или, сидя у камина, в языки пламени.

Им вспоминались все новые и новые события. А помните, как на лекции профессора Ратенберга мы выпустили живых крыс? Как во время речи президента ФРГ мы отключили громкоговоритель? Как после повышения цен на проездные билеты в трамвае мы заблокировали стрелки трамвайных путей железными клюшками? Как повесили на мосту на автостраде плакат против пытки одиночным заключением? А когда полиция сняла плакат, мы написали текст краской прямо на бетоне? Как мы позаимствовали запретительные дорожные знаки в Управлении дорожного строительства и остановили движение на главной улице, чтобы провести там демонстрацию? Этот случай вспомнила Карин и, рассказав его, смущенно засмеялась. Ей было немного совестно, однако она вновь ощутила приятное замирание сердца перед соблазном запретного плода, которое испытала тогда, залезая на двор управления, перед той волнующей атмосферой ночной тьмы, дождя и мелькающих лучей фонариков, перед добрым чувством товарищества.

— Да, — сказал Йорг. — С дорожными знаками получилось здорово. При летнем похищении[60] мы снова воспользовались этой придумкой.

13

Герд Шварц с хохотом передразнил:

— А вы помните, а вы помните…

До сих пор он ничего не говорил, все даже забыли о его присутствии. Никто не ожидал от него каких-то воспоминаний, но Марко и Дорле, от которых тоже не приходилось ожидать ничего подобного, все-таки принимали участие в разговоре, вставляя иногда удивленные или насмешливые замечания. Герд Шварц весь вечер просидел молча. И вот он заговорил с очень четкой артикуляцией и самым язвительным тоном.

— В маленьком городишке, в котором я рос, я постоянно раза два в месяц играл с друзьями в пивной в доппелькопф.[61] И вот в один из вечеров до меня вдруг дошло, что все пятеро старичков, которые сидели за отдельным столом для постоянных посетителей, были бывшими эсэсовцами. Я устроился за соседним столиком и навострил уши. «А помните, а помните…» — то и дело раздавалось в их компании. Разумеется, не «А помните, как мы в Вильнюсе убивали евреев» или «расстреливали поляков в Варшаве», а только: «Помните, как мы в Варшаве перепились шампанским и как в Вильнюсе трахали полячек?», «А помните, как парикмахер обрил бородатых стариков?» Вот и вы точно такие же! Как вам, например, нравится: «А ты помнишь, как при ограблении банка ты застрелил женщину?» Или полицейского на границе? Или директора банка? Или председателя союза? Ладно, про этот случай нам в точности неизвестно, твоих это рук дело или нет. Ну так как, папочка? Не хочешь сказать сыночку, ты это был или не ты?

Йорг изумленно воззрился на сына:

— Я…

— Да?

— Я не помню.

— Не помнишь? Ты не помнишь, ты его застрелил или кто-то другой? — Герд снова захохотал. — Пожалуй, ты и впрямь этого не помнишь, а те старички не помнили, что они убивали, расстреливали и морили в газовой камере евреев.

Ну, как же они этого раньше не заметили! Все присутствующие были поражены. Теперь-то они увидели сходство отца и сына: высокий рост, угловатое лицо, разрез глаз. Кристиана как зачарованная глядела на молодого человека. В последний раз она его видела, когда ему было два года, и знала только, что зовут его Фердинанд Бартоломео в честь Фердинандо Николы Сакко и Бартоломео Ванцетти,[62] что после самоубийства матери он рос у дедушки с бабушкой, а потом учился в университете в Швейцарии. Историк искусства? Или он просто выдумал этот предлог, чтобы попасть в дом?

Фердинанд глядел на отца с крайним презрением:

— Ты забыл? С каких пор? Когда ты успел это позабыть? Или вытеснить? И когда же тебя бабахнула амнезия, как дубинкой по голове, что ты вдруг бац — и забыл? Или она наступила тотчас же, по свежим следам? Или вы так надрались, что с перепоя убивали как в тумане? Я знаю их всех: детей женщины, и детей полицейского, и детей директора банка и председателя. Они хотят знать, и сын председателя хочет наконец узнать, что ты сделал, что вы делали, кто из вас убил его отца.[63] Ты это можешь понять?

Под презрительным взглядом сына Йорг оцепенел. Он глядел на него расширенными глазами, с отвисшей челюстью, не в силах думать, не в силах говорить.

— Ты так же не способен на правду и на скорбь, как не способны были на это нацисты. Ты был ничуть не лучше их: ни тогда, когда убивал людей, которые не сделали тебе ничего плохого, ни после, когда так и не понял, что натворил. Вы возмущались поколением своих родителей, поколением убийц, а сами стали точно такими же. Уж тебе ли было не знать, что значит быть сыном убийцы, а сам стал отцом-убийцей, мой папенька-убийца! Судя по твоему выражению и словам, ты не сожалеешь ни о чем, что сделал. Ты жалеешь только о том, что дело не удалось, что тебя поймали и посадили в тюрьму. Тебе не жаль других людей, ты жалеешь только себя самого.

У оцепенелого Йорга был глуповатый вид. Словно он не понимал, что ему говорят, а понимал только, что это что-то ужасное. Перед этим рушились все его объяснения, все оправдания, это убивало его. С этим обвинителем он не мог спорить. Он не находил общей почвы, на которой они могли бы встретиться, на которой он мог бы его одолеть. Ему только оставалось надеяться, что ужасная гроза пройдет, как налетела. Но он боялся, что лелеет несбыточную надежду. Что гроза никуда не денется, пока не исчерпает свои силы, разрушив все, что только возможно. Поэтому надо было чем-то защитить себя, надо обороняться. Хоть как-то!

— Я не обязан это выслушивать! Я за все заплатил сполна!

— Твоя правда! Ты не обязан меня выслушивать. Ты никогда и не выслушивал от меня ничего. Ты можешь встать и удрать в свою комнату или в парк, и я не побегу тебя догонять. Только не рассказывай мне, что ты за все заплатил. Двадцать четыре года за четыре убийства? Неужели одна жизнь стоит ровно шести лет? Ты не заплатил за то, что сделал, ты сам себя простил. Вероятно, еще до того, как совершил убийство. Но прощать могут только другие. А они не прощают.

«Какой ужас! — подумал Хеннер. — Сын взялся судить родного отца! Правый сын и неправый отец. Сын, который находит прибежище в яростном обличительстве, и отец, отгородившийся упрямым молчанием. Сын, не желающий признавать, как ему горько, и отец, не желающий показать свою беспомощность. К чему же это приведет? Что делать им обоим? Что нам делать?»

Напротив него сидела Карин, и он видел по ее выражению, что она тоже считает ужасным то, что происходит у нее на глазах, и тоже не знает, как тут быть. Наконец она все же сделала попытку:

— Я могу себе представить…

— Нет, вы ничего такого не можете себе представить! Представить, каково это, когда у тебя убивают твою мать или отца или когда твой отец — убийца. Тем более этого не может представить себе мой отец. Он не хочет представлять. Вы думаете, он написал нам, когда мама покончила с собой? Или поздравил меня с окончанием школы? Или с поступлением в университет? Думаете, я получил хоть одно письмо от отца?

— Я очень вам сочувствую. Ваш отец просто не мог вам написать. Он в это время…

— Но я же писал ему. — Йорг пришел в страшное волнение. — Я посылал ему из тюрьмы письма и открытки, но мне их возвращали обратно, и тогда я перестал. Я писал ему.

— И о чем же ты писал, интересно знать?

— Да откуда же мне теперь помнить? Ведь с тех пор прошло двадцать лет. Мне кажется, я объяснял тебе, почему я не с тобой, а сижу в тюрьме. Я писал об угнетении, царящем в мире, и о борьбе, которую мы ведем, и о жертвах, которые приходится во имя нее приносить. Да я же… Ну что, по-твоему, я должен был тебе писать?

Фердинанд по-прежнему смотрел на Йорга с выражением крайнего презрения:

— Я не верю ни одному твоему слову. Все, что тебе неугодно, ты выбрасываешь из памяти и придумываешь то, что хотел бы в ней держать. Очевидно, в убийстве председателя ты сыграл такую омерзительную роль, что не смог вынести этих воспоминаний. И то, что родной сын тебя нисколько не интересовал, тоже было тебе неприятно, или в глазах твоих друзей это было такой подлостью, что тебе потребовалось преподнести им какую-нибудь ложь. Ты…