Кеннет Келзер - Солнце и тень

• Название: Солнце и тень
• Автор: Кеннет Келзер
• Издательство: Издательство Трансперсонального Института
• Жанр: Психология
• Год: 1997
• ISBN: 5-88389-025-3

Осознаваемое сновидение есть сновидение, в котором спящий во время сна осознает, что видит сон. В таком сновидении спящий, достигая полной ясности сознания, с абсолютной уверенностью понимает, что все зримое и ощущаемое — сон, и эта необычная убежденность дает такой уровень свободы и личной силы, который недостижим в обычном сне. Эта книга уже является классическим произведением в области изучения сновидений и, наверное, еще долго будет оставаться одним из главных руководств для тех, кто следует по пути самопознания.

---

Поэтому мое старое убеждение должно было в конце концов смениться новым: если человеку неизбежно суждено умереть, значит, ему неизбежно суждено снова жить, причем на более высоком уровне сознания. Образ этого более высокого уровня явился мне во сне «Стычка с антилопой гну» (8 июня 1983 года), который я излагал и разбирал в первой главе. В этом сне я карабкался по отвесным скалам, пока не достиг более возвышенной равнины, или плато, где развернулось основное действие. Там я встретил новые опасности и проблемы лицом к лицу, а также нашел в себе осознаваемость, необходимую для их преображения.

Сон «Приближаясь к присутствию Бога» помог мне очень ясно осознать отдельные «порции» — ряд последовательных шагов для преодоления страха. Возвращаясь в памяти к этому сну, я отчетливо помню, как очень медленно, осторожно и размеренно, косясь краешком левого глаза, поворачивал голову влево. Шаг за шагом, дюйм за дюймом, я приближал поле своего зрения к присутствию Бога. Этот процесс напомнил мне некоторые основные упражнения на осознаваемость в гештальт-терапии, которые я часто использую на групповых психотерапевтических сеансах: пациенту предлагается очень тщательно прочувствовать каждую часть своего сюжета. В таких упражнениях человека, который работает над собой, поощряют почувствовать страх, почувствовать сопротивление, почувствовать каждый последовательный шаг на пути к преображению. На этом пути каждый шаг бывает важным и ценным. Даже то, что я отворачивался, — а это во сне произошло дважды — не обязательно означало поражение или неудачу. Это тоже была часть «порционного» процесса, который можно использовать в любой ситуации, где необходима встреча лицом к лицу. После этого сна я стал питать больше уважения к «маленьким шажкам», которые мы можем ежедневно делать в сторону цели или намерения. Каждый такой шажок, если сделать его с полной осознаваемостью, каким-то образом превращается в огромный шаг. Именно осознаваемость наших шагов, а не их ширина определяет их истинное качество. Преображение происходит благодаря человеческой мысли, пережитой с полной осознаваемостью. Развитие и радость — дети «порционного» видения.

В контексте данного сна мне показалось уместным задать главный вопрос: «Кто такой Бог?» или «Что такое Бог?» Громадный человеческий силуэт, темный и призрачный, в черном одеянии, с наброшенным на плечи длинным плащом — вот образ, представший передо мной в осознаваемом сновидении. Я так и не разглядел всей фигуры целиком — мне удалось увидеть только около ее четверти, левую верхнюю часть. Возможно ли, — недоумевал я, — чтобы у Бога тоже была темная сторона? В сновидении сначала возникла ослепительная вспышка света, а за ней — эта таинственная и даже несколько зловещая фигура. В процессе личного развития я уже вполне освоился с мыслью, что Бог — это Все, сплав света и тьмы. И еще я уверен, что у Бога есть темная сторона, «хтонический дух», как выражаются сегодня многие авторы, последователи Юнга. Тем не менее, чем больше я всматриваюсь в этот сон, тем больше в итоге чувствую, что не могу выразить его образ словами. Я прихожу к мысли, что самое лучшее — это рассказать о нем другим, как следует запомнить самому и не особенно стараться анализировать.

Я убежден, что самые серьезные провидцы нуждаются в здравом противовесе тем бесчисленным томам произведений рациональной теологии, которые написаны о Боге. И в этом отношении один из любимых моих героев — Фома Аквинский (1225?-1274). Многие считают его величайшим из всех мыслителей, вышедших из лона католической церкви. Многочисленные труды этого средневекового автора называют высочайшей отметкой, которую достигли философия и рациональная теология в эпоху Средневековья. Есть одна любопытная история про Фому, которого еще при жизни некоторые современники считали мистиком. Если верить этой истории, месяца за три до смерти Фома испытал очень сильное переживание. По свидетельству очевидца, монаха по имени Доминик из Касерты, он наблюдал Фому в состоянии экстаза, когда тот молился в одиночестве в маленькой монастырской часовне. Доминик утверждал, будто видел, как Фома, впав в транс, вознесся в воздух, и слышал голос, исходивший из надалтарного образа распятого Христа. Этот голос произнес: «Bene scripsisti de me, Thoma. Quam ergo mercedem acci pies?» На что пребывавший в трансе Фома ответил: «Nil, nisi te, Domine»[32].

В умах современных людей такие истории обычно вызывают недоверие и множество сомнений, впрочем, так оно и должно быть. Я убежден, что истории о чудесах и мистических событиях не следует принимать безоговорочно — гораздо лучше подходить к ним, вооружившись здоровым скептицизмом. Тем не менее, чтобы продолжить разговор и углубить наше понимание взаимосвязи между рациональным знанием и мистическим, я хотел бы предположить, что в данном случае рассказ свидетеля об этом событии отличался точностью, опирался на факты и был записан биографами Фомы Аквинского. И что же тогда? Что нам делать с этими сведениями, если они точны?

У истории о Фоме есть продолжение. Сразу после этого события или, если хотите, этого переживания благодати, Фома стал выглядеть другим человеком — эти сведения исходят из уст нескольких людей, которые его знали. Казалось, он стал жить в ином мире, часто то впадая в транс, то выходя из него и совершенно погрузившись в состояние внутреннего созерцания. Но самой разительной переменой был его отказ продолжать работу над теоретическими трудами, несмотря на настойчивые увещевания коллег. По свидетельству биографов, после того предполагаемого мистического переживания Фома не добавил к теологическому трактату, над которым тогда работал, ни единого слова. Своему ближайшему товарищу и доверенному другу, Реджинальду из Пиперно, он сказал: «Реджинальд, сын мой, заклинаю тебя живым всемогущим Богом, обетами твоего ордена и твоей любовью ко мне: покуда я жив, не открывай никому то, что я сейчас тебе скажу. Пришел конец моим трудам. После того, что я видел и что мне открылось, все написанное мной стало казаться мне сущим сором. В остальном полагаюсь на милость Божью и надеюсь, что вслед за окончанием моих трудов скоро придет и конец жизни». [11, с. 126] Примерно через три месяца Фома умер в возрасте сорока девяти лет по дороге в Лион, где он должен был присутствовать на заседании вселенского собора.

Хотя такая сильная реакция на мистическое переживание случается не каждый раз или даже в редких случаях, я уверен, что важно задуматься об особенностях истории, произошедшей с Фомой Аквинским. Каким бы ни было содержание и эмоциональное воздействие переживания Фомы, его было достаточно, чтобы повергнуть блестящий ум мыслителя в состояние «психологической смерти» и остановить движение его плодовитого пера на полуслове. Из того, что он сам сказал, получается, что сила и внезапность этой «внутренней смерти», или преображения, каким-то образом ускорила его физическую смерть. То, что прервало труд всей его жизни, вероятно, стало для него началом или, быть может, ускорением важной психической перемены — той, которая приготовила, а, возможно, даже и побудила его к тому, чтобы оставить этот мир.

Интересно, в чем же была загадка Фомы? Насколько напряженной должна была быть его личная дилемма, чтобы испытав встречу с откровением, он сразу прервал свою блестящую карьеру писателя и религиозного теоретика? Ведь ко времени этого мистического события он непрерывно писал и преподавал на протяжении уже тридцати лет. Его известность, популярность и авторитет распространились на большую часть Европы, на большинство самых крупных университетов, которые в эту эпоху достигли небывалого процветания. Кроме того, сама его личность была предметом горячих споров, а тогдашние охотники на ведьм подозревали его в ереси, что в те времена было немаловажным фактом, поскольку еретиков за их взгляды, случалось, сжигали на кострах. Заново открыв западному миру Аристотелеву философию естествознания и создав свой синтез Аристотелевой мысли и христианской традиции, Фома Аквинский находился на пороге решения гигантской интеллектуальной задачи, поставленной на более грандиозном уровне, чем это пытался сделать кто-либо из его предшественников.

Как же сам Фома воспринял свое мистическое переживание? Считал ли он его загадкой? Или же только нам не решить эту загадку: почему всеми признанный интеллектуальный лидер эпохи внезапно объявил титанический труд своей жизни «сором» и не добавил к нему ни единого слова?

Взглянув на историю Фомы Аквинского сквозь призму моих переживаний осознаваемого сновидения, мы, наверное, могли бы сделать однозначный вывод: хотя бы отчасти его проблема заключалась в том, что большая часть его откровений осталась неизреченной. Мы не знаем, открыл ли он их до конца даже ближайшему соратнику Реджинальду. Быть может, Фома вел внутреннюю борьбу с самим собой, не в силах объединить в себе противоречия между интеллектуальным, рациональным знанием и знанием непосредственным, мистическим, стоящим выше разума? Быть может, он чувствовал, что совершенно не находит слов, как это часто бывало со мной после некоторых осознаваемых сновидений? Я считаю, что эти вопросы стоит поставить, даже если мы не можем на них ответить. Кроме всего прочего, получается, что Фома Аквинский жил в обществе, прямом предтече нашей рационалистической культуры, где он мог найти очень мало поддержки в деле объединения двух очень разных способов познания — рационального знания со сверхрациональным. Сегодня, когда со дня его смерти минуло больше семисот лет, можно с уверенностью сказать, что наше общество не очень далеко ушло вперед по пути преодоления этого конкретного психологического разрыва. Исходя из этого, я пришел к выводу, что мой эксперимент с осознаваемым сновидением определенно имеет общественную и культурную значимость. Как обществу и как культуре нам все еще предстоит узаконить способность человека к мистическому переживанию. Нам все еще предстоит признать, причем гораздо шире, чем мы это сделали до сих пор, что обыкновенным людям действительно доступны такие переживания, что, приходя к нам, они порой потрясают нас до самого основания. И в первую очередь нам необходимы средства, помогающие полностью включить эти переживания — когда они случаются — в свою жизнь. А, главное, — я в этом уверен — получатели благодати должны делиться своими переживаниями. Пусть суть таких переживаний невозможно передать, тем не менее, можно передать хоть что-то о них.