Лев Сокольников - Саркофаг

• Название: Саркофаг
• Автор: Лев Сокольников
• Жанр: Современная проза

---

Замечательный у меня язык! Как ещё, какими словами, можно осветить момент встречи двух противников? "Посмотрели ДРУГ на ДРУГА"… Ничего звучит? Думаю: а не отменить ли нам указом, или "нормативным актом" единственное сочетание двух слов: "друг — друга"? Странные мысли и чувства они преподносят: идёт речь о врагах, но стоит помянуть словосочетание "друг друга" — и всё! Нет заклятых врагов, два понятных слова делают их друзьями! В каком ином языке есть подобное превращение "врагов в друзей"? В немецком имеется?

О встрече в лесу с боеспособным немцем отец ничего не сказал командиру. Промолчал. Зачем говорить? Обошлось? Обошлось! Стрельбы не было? Не было! Чего ещё желать? Да и как бы расценил "Особый отдел" такую встречу, пусть и на расстоянии, советского солдата с противником? Что мог вменить "попустительство" самый паршивый работник "Особого отдела" вчерашнему "вражескому пособнику"? Припомнить прошлое сотрудничество с врагами? сделать выводы? Очень даже легко! Какими могли быть выводы работников Особого отдела? В приказном порядке заставили бы таскать длинную и тяжёлую штуку с названием "карабин"? Это "минимум", а каким мог быть "максимум" для отца?

— После той встречи в лесу изменил мнение о личном оружии? Стал учиться стрелять из карабина?

— Нет.

Рассказав о двух эпизодах из "отцовой войны", я забежал вперёд. Не претендую на хронологически точное описание того, или иного события из отцовой войны, лишнее и ненужное всё это. Главное: оно было.

Глава 4. Продолжение жизни.

Отец ушёл "выяснять отношение" со вчерашними "работодателями" оставив на мать четверых. Не могу вспомнить пустяк о нашем пропитании: когда стало хуже? В оккупацию, или после? Пожалуй, после изгнания врагов советские люди никак не могли жить хуже, чем в оккупацию. Пропитание, пропитание, и только оно проклятое всегда определяло ценность жизни!

В работу на почте грузчицей "впряглась" мать. Разгрузка почтовых вагонов, перевозка тележек с грузом — простая работа. Работала ночами. Рассказывала о "лихих людях", что воровали почтовые грузы. Война продолжалась, а "лихие люди" вышли на свою, личную, "тропу криминальной войны".

Первое знакомство с бумажками: "продуктовыми карточками" Квадратики с надписью "хлеб" и указывались граммы. Работница — одна мать, все прочие — иждивенцы. Продуктовые карточки были лучше любого документа — мы все были иждивенцы. Старшей сестре — тринадцать, мне — девять, а сзади были ещё два рта.

Новое время было хуже оккупационного? Надо быть полным врагом и "верным последователем родителя" чтобы сказать — "да" "Прекрасные" времена оккупационного жития закончились и "всё вернулось на круги своя…" менее прекрасные круги, но со своими прелестями. Первая и основная прелесть новой жизни была такая: тишина. Никто меня не бомбит и не стреляет! Можно спать глубоким сном, отсыпаться за прошлые "громкие" ночи, когда с неба на голову могло свалиться что-то ненужное… Тишина — основной "плюс" в жизни.

В новой жизни "задача" моя не изменилась, осталась прежней: нужно было проснуться, "продрать глаза" по терминологии матери, бывшей воспитанницы детского дома, что-либо съесть и быть полностью предоставленным самому себе до встречи с началом нового дня. Имея за плечами девять полных лет, я оставался паразитом. Сегодня, когда мои сверстники ударяются в воспоминания о тех днях, то, как правило, первым делом поминают начало "трудовой деятельности":

— Я начал работать в десять лет! — и далее идёт описание непосильного труда "свалившегося на слабые детские плечи" Упоминания о непосильном труде делается сельскими жителями, но что я мог делать полезного для семьи, проживая в монастыре? Куда "приложить руки", чтобы иметь какой-то результат от "приложения"? Я ничего не делал, а если и приходилось что-то делать, так это было забавой. Моя помощь семье заключалась в том, что собирал топливо. Вопрос о топливе не исчез и после освобождения города от врагов. Из чего развести огонь? Ничего из горящего нет, всё сожжено в оккупацию. Тогда-то и познакомился с изумительным видом топлива — кизяком, "отходами жизнедеятельности крупного рогатого скота". Без науки о кизяке, что я получил от матери, сам бы никогда не додумался о том, что сухие коровьи "лепёшки" могут давать тепло и особый аромат, который даёт только сгоревший коровий помёт. Правы индусы: мать-корова заслуживает большего поклонения, чем мы ей воздаём! Если взрослые научат детей согреваться тлеющим сухим коровьим помётом — этой науки от взрослых им вполне достаточно! Взрослые нужны детям хотя бы только для того, чтобы обучить детей пользоваться кизяком! Совсем недалеко от монастыря был погост, я его упоминал ранее, а вокруг погоста были пространства для выпаса скота. Жители около монастырских улиц считались сельскими, а если так, то наш сельский житель свою жизнь никогда без коровы не мыслил. Корова спасала русского человека во всю его историю, и, собирая кизяк, я пользовался благами от милой животинки! Памятник собаке есть, а корове — не знаю о таком. Корова даёт молоко, своё мясо, и "топливо" — кизяк. Коровий кизяк не горит пламенем, для него это слишком много, кизяк способен только тлеть, давая необыкновенный аромат! Во всех рецептах по копчению продуктов упоминаются благородные породы древесины: яблоня, груша, на худой конец — годится и тополь, но нигде, никто и никогда не рекомендовал коптить мясопродукты дымом от кизяка. И напрасно: в кизяке нет таких смол и дёгтя, кои содержатся в некоторых породах деревьев.

Приближалась осень, жить становилось труднее, и братишка надумал уйти из жизни. Море литературы написано о детских болезнях, сегодняшняя педиатрия знает всё о детских болезнях, но она не допускает дикой мысли о том, что грудные дети могут сами решать: "уходить им из жизни, или продолжать "коптить небо"? Или брат, как и я в младенчестве, удумал двоекратно попытаться покинуть видимый мир? Завидовал и решил повторить мои деяния при расставании с жизнью?

Как и когда брат перешёл границу между жизнью и смертью — этого я не заметил, хотя и держал его на руках… Удивительная черта: человек вроде бы жив, но явление, с названием "жизнь" ему отмерена, умрёт он. Не сегодня — так завтра, не сейчас, так спустя мгновения. Смутно понимал всё это, но словами, по причине малого словарного запаса своего, выразить представления о жизни и смерти не мог. Да и нужны ли были кому-то мои "откровения"?

Описатели народных бедствий тех лет не ошибаются, когда заявляют о том, что "каждая советская семья потеряла одну жизнь в той войне" Потери жизней происходили или геройски и достойно, или примитивно и неинтересно, и так, как, например у брата. Достойные смерти случались в достойных семьях, а мы явно не тянули на звание "советской семьи" Как мы могли быть причислены "к лику советских людей", когда отец был коллаборационистом!? Все в монастыре это знали, но никто и никого не упрекал в столь недостойном поведении в оккупацию.

Но и мы сподобились чести потерять одного из членов семьи. Братишка хирел с каждым днём, пищал в своих пелёнках, и самым жутким для меня было чувствовать свою невозможность чем-то ему помочь. Смею заверить, что это самое страшное человеческое состояние: видеть медленный уход чьей-то жизни из тела и быть абсолютно бессильным удержать эту жизнь. Болел он странной болезнью, и эту болезнь никто бы тогда не взялся лечить: его тощее тельце напрягалось и изгибалось дугой…

— Младенческая — говорила мать и плакала. Кого больше жалеть тогда нужно было — этого я не мог определить, поэтому и не плакал.

В один из дней, к вечеру, брат как-то часто стал напрягаться и хрипеть… Я взял его на руки и — глупый малый! пытался не давать ему изгибаться. Мне казалось, что если я буду его держать и не давать ему возможности выгибаться дугой, то как-то помогу, не дам уйти в мир иной. В келье были только я и он, а мать была ещё на работе. Где была старшая сестра и меньшая — не знаю. А тогда братик два, или три раза всё же превозмог меня при выгибаниях и затих. Это был первый и единственный случай, когда высшее Божье творение расставалось с душой у меня на руках. Ничего особенного не произошло, я не был "экстрасенсом" и поэтому момент ухода души из тела брата не зафиксировал.

Пришла с работы мать, и я доложи об убыли в наших рядах. Мать не заплакала и приступила к делу: вымыла тельце брата и завернула в ткань. Потом куда-то ушла и через совсем малое время вернулась с гробиком размером "один в один" Слабо помню последовательность дальнейших её действий, но то, что мать несла гробик до погоста попеременно то на одном плече, то на другом — это я помню.

На кладбище нашёлся старый могильщик. Поскольку гробик был маленький, то и вырыть могилку для него особого труда не представляло. Солнце ещё висело над городом, печальный обряд предания брата земле совершался при минимальном стечении публики: мать, я и могильщик. Всё шло без лишних остановок. Вот и могильный холм брату закончен. Так всё быстро! Совсем недавно он родился, пищал в пелёнках-тряпках — и вот его нет. Настойчивым желанием появиться в польском городе Хелме не дал нам продвинуться в глубь Рейха. А если бы он задержался дня на три с "выходом в свет?" куда бы тогда завезли железные дороги Рейха семейство коллаборациониста? В центр Германии? И могли бы мы оказаться в другом лагере, из которого бы не выбрались?