Лев Сокольников - Polska

• Название: Polska
• Автор: Лев Сокольников
• Жанр: Современная проза

---

До сего дня благодарен тому мастеру, да будет его душе вечный покой! Спасибо тебе, пан мастер за весёлые воспоминания о ботинках! Если хорошо подумать, то я плакал о ботинках минут десять, а может и менее того, но история с польской обувью у меня осталась навсегда! Талант, дар, умение — назовите это как угодно, но обычный картон, бумагу, замаскировать под спиртовую кожу — такой дар не каждому даден! Это дар свыше! В этом веселье и радость, в этом и гордость моя: "я носил ботинки работы великого обувного мастера Ржечи Посполитой!"… пусть всего один час… или менее? Что толку в ботинках, где подошва из натуральной кожи служит их владельцу не один сезон? Что проку в ботинках, будь они настоящие? Из таких "несносимых" ботинок я бы когда всё же вырос, или износил их — и всё! Нет ботинок — нет и памяти о них, отработали они своё, аут! А ботинки, мастеру-изготовителю которых присуждаю "золотую медаль" и звание "чуда польского обувного искусства", останутся навсегда!

А что отец? Мог он отличить "спиртовую" кожу от картона? Допускал мысль о том, что великий польский обувной мастер, продавая ботинки, предупреждал о том, что ботинки сделаны не для хождения по лужам на лагерном плацу в начале польского марта месяца, а только в сухую погоду?

Всё повторялось: год назад отец получил коробку спичек немецкого солдата и загремел с ними в Гестапо по очень простой причине: не знал немецкого языка, и вот теперь что-то похожее получилось с моими ботинками! Многие наши неприятности случаются от незнания языка! Только потому у сынка на ногах и развалились новые и красивые ботинки польского производства, что его отец ни слова не понимал из польского языка! Не принял во внимание предупреждения польского мастера-обувщика, кои могли быть даны о своей продукции: "годны для сухой погоды"! Кто виноват в трагедии с ботинками?

Не помню, чем закончилась "обувная" трагедия, но босым я просидел на барачных нарах недолго: польская весна прогрела землю быстрее, чем на родине и выпустила меня на волю.

Глава 14. Послабления.

Сегодня думаю только в "торжественные" и "памятные" даты: на всех ли перемещаемых были заведены документы с Ф.И. О.? Кто вёл "бухгалтерию"? Были "неучтённые" из "перемещённых лиц"? Когда вспоминается масса народу, что появлялась в лагере и затем куда-то уходила, то берёт удивление: неужели они все были переписаны и пронумерованы, сложены в папки в алфавитном порядке? Ведь это титаническая работа, страшное количество бумаги! Для чего и зачем? Мне непонятен смысл таковой "бухгалтерии"

Охрана лагеря была слабая, несерьёзная. Видел только одного часового на правой вышке, если стоять лицом к выходу. Были три других вышки, как и положено, в системе охраны серьёзного лагеря — ставьте меня к стенке, но не помню о них ничего! На кой хрен такая "выборочная" память!? Почему была только одна вышка? Или в лагере содержались сплошь немецкие прислужники, и караулить их не было нужды? Если бы надумал в 46 году излагать воспоминания в письменном виде, то иных слов, как "вражеские прихвостни", об обитателях лагеря не написал. Всякое иное слово в их адрес могло быть расценено "компетентными товарищами" тех лет как "сочувствие врагам", а всякий сочувствующий врагам — сам враг. Логика железная.

Пользуемся "вражеским прислужником", а не "коллаборационистом" потому, что "прислужник" понятнее и привычнее нашему уху. Сегодня их называют мягко: "сотрудничавшие с немцами", а прежние "вражеские прихвостни" канули в прошлое. На смену приходят мысли о "забвении" и "примирении", но пока ещё никто не сказал: "прошу Вас забыть, как тяжёлый сон, порочащие эпизоды вашей жизни"! Ещё такое возможно сделать хирургическим путём: влезть в черепную коробку и почистить основательно отделы, ведающие:

а) жизнью до порочащего момента — оставить нетронутыми,

б) позорные страницы жизни — стереть, естественно!

в) соединить "достойные" части и продолжать "фильм" далее.

Есть и "четвёртый пункт": порочащие деяния не считать таковыми, не "стирать", но жить с ними. Если найдётся такой, не из потомков вражеских прислужников, разумеется, кто станет за таковые моменты твоей жизни плевать тебе в лицо — прости его и продолжай жить, как и прежде!

Той ранней весной, когда обувь польского производства не выдержала ходовых испытаний и позорно развалилась до основания — в лагере появился…торговый ларёк! В польском исполнении образец торговой архитектуры! В тесном ларьке молодая и красивая паненка продавала лимонад. Возможно, что в ларьке продавалось что-то ещё, но моё воображение из всего ассортимента ларька поразили только бутылки с лимонадом. Такое я не видел: бутылка закрывалась фарфоровой пробкой с прокладкой из красной резины. Прижималась пробка устройством рычажного типа из проволоки! Сама бутылка, даже и пустая, представляла глубочайший научный интерес: выпив лимонад, можно было играть бутылкой, открывая и закрывая её горло много раз! Выпивать лимонад сразу, без остановок на осмысление прелестей жизни, было преступлением без оправдания! Содержимое нужно было пить так: пропустить пару глотков небесной влаги, закрыть бутылку, выдержать паузу и затем всё повторить. Вот это жизнь! А так, чтобы хлебать без всякого смысла, напиться — это… этому и названия нет. Вкус и аромат того лимонада я помню до сего дня… Все последующие напитки в моей жизни, возможно, были и лучше польского лимонада, но он-то был первым! Лимонад из лагерной палатки с малым содержанием сахара, а вообще-то он был на сахарине, так и остался моей первой любовью. Ничего удивительного: утёнок, вылупившийся из яйца, будет следовать и за кошкой. Он так устроен: следовать за тем, что он первым увидит при выходе из скорлупы. Не я это установил, но во многих случаях в своей жизни этот закон испытал на себе. Всё верно! Конец мне, порченый я!

У ларька часто торчали два молодых полицая. Они ничего не покупали у красивой пани из ларька, но долго и с улыбками о чём-то говорили.

Ларёчное счастье продолжалось недолго и ларёк почему-то убрали. Пределов моему огорчению не было, но только сегодня понял: ларёк убрали из чисто экономических соображений: "контингент" лагеря был глубоко "не платёжноспособным".

Глава 15. Пожары.

Быстро закончилась слякотная часть польской весны, и пришло благословенное время тепла! Знакомое, прекрасное, вечно ожидаемое время!

В лагерь привезли большой стог соломы, а вот когда и на чём привезли солому — этот важный момент я прозевал. Стог, возможно, был большим потому, что я был маленький.

Солома была частью забот лагерного начальства для "перемещаемых лиц" планировалась, как подстилка под их бока.

Могу и ошибаться: или стог действительно был большим, или я всё ещё оставался маленьким, но как бы там не было, а он меня впечатлял. Гора чистой соломы была самым большим удовольствием на тот момент: в соломе можно было валяться, зарываться в неё, кувыркаться так, как позволяла фантазия и падать на неё без малейшего вреда для тщедушного тела. Сказка длилась недолго: стог приглянулся и женщинам из "перемещённых лиц", коих мать называла "хохлушками". На второй день существования стога они пустили его совсем не в ту сторону, в какую мечтало его пустить начальство: на соломке они надумали готовить пропитание. Появились с посудой и приступили к "таинству". Я прекратил свои "гимнастические" забавы и стал наблюдать за ними. А как иначе? Разве мог продолжать забавы в соломе, когда женщины приготовились готовить пропитание? Очень интересное занятие: наблюдать с чего и как женщина приступает к приготовлению пропитания.

Их было трое. Удивительное явление, кое никому и никогда из мужчин не удастся научно объяснить: они занимались извечным делом и продолжали ворковать на языке, из которого я понимал совсем мало слов. Что это был украинский, да ещё и "западный" язык — этого я тогда не знал. Не знаю и сейчас.

Кто виноват в дальнейшем? Лагерная кухня, что продолжала выдавать несъедобное варево из картошки с макаронами неимоверной плотности, равной застывшему бетону? Иногда и подгоревшему слегка? В том, что украинские талантливые стряпухи захотели лучшего и достойного пропитания — их вины в этом не нашёл бы ни один следователь. Как можно потреблять лагерное питание, когда каждая из них врождённый талант в приготовлении пищи!? Даже и в военное время!? Им, большим и признанным всем миром, мастерицам по борщам!? Лучше смерть!

Вот и тогда три стряпухи на удалении от стога, кое им показалось безопасным "в пожарном отношении", устроили три очага: два, или три кирпича, и на них — посудина. Всё, более ничего не нужно! Приступаем к извечному женскому занятию — стряпне. На свежем воздухе. Без запретов. По своим способностям и возможностям в продуктах. Солнышко, теплынь, тишина, всё отошло куда-то, да и так далеко, что вроде бы нет и войны! Ничего худого в мире не существовало, оставалось только священнодействие у скромного очага вперемешку с милой беседой, коя бывает выше и дороже самой изысканной пищи! Вечное, непреходящее священство!