Юрий Дружков - Прости меня…Фантастическая поэма

• Название: Прости меня…Фантастическая поэма
• Автор: Юрий Дружков
• Издательство: «Молодая гвардия»
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1972

Эта романтическая, не всегда веселая книга ставит перед читателем много сложных проблем. Она фантастическая, но сюжет ее тесно переплетается с действительностью, с недавним прошлым.

Повесть учит верности долгу, верности Родине. Она говорит о том, что вдохновенный труд в нашем обществе — это и есть главная романтика века.

---

У них была паника. Я просил найти Шефа немедленно. Кто-то бегал в аппаратные, в буфет, во двор. Шефа нигде не было. Я торопил их, настаивал, грозил, они отыскали его, кажется, в городе.

Он приехал, кивнул мне от самой двери, подвинул кресло поближе к экрану и сел.

— Ты меня, пожалуйста, не перебивай, — попросил я.

Он засмеялся.

— Понимаешь, я даже не собирался тебя перебивать.

— Пойми, это серьезно.

— Выкладывай.

— Но будет похоже на бред.

— Я готов.

— Мы видим прошлое.

— Не понимаю.

— Самому трудно поверить. Наши картинки — это виды прошлого… Того, что было… ушло. Мы это можем видеть… Я видел себя таким, каким я был раньше…

Глаза у него были веселые, как у человека, понимающего шутку.

— Тогда, значит, мы увидим и тетради великого деда? Может быть, и самого деда, и он сам расскажет о своих формулах?

— Не смейся, я говорю серьезно. Можно будет. Можно, поверь. Только не сразу…

Я, наверное, кричал. Он сказал:

— Ты не волнуйся. Говори.

— Кажется, я понимаю тайну фразы «от самого себя». Пока хорошо принимаются только те картинки, что связаны с персоной сидящего у аппарата. На других колебаниях они, как прежде, непослушны и почти неуправляемы. Тебе ясно?

— Говори.

— Я не знаю, как дальше. Но если мои предположения верны, то уцелевшая формула деда в самом деле связана со второй точкой склонения наших лучей.

— С точкой в Лахоме?

— Да, с ней. Мне кажется, если там поставить один аппарат, можно будет найти остальные формулы.

— Формулы управляемости?

— Да, формулы абсолютной управляемости всеми картинками прошлого, не только от самого себя.

— Ты предполагаешь, в бумагах деда потерялись формулы управляемости?.. Это похоже на правду.

— А все остальное разве не правда?

— Вылетай обратно, поговорим дома. Я пришлю смену. Там теперь и без тебя управятся.

— Когда же ты мне поверишь?

— А вот разгадаешь формулы деда — увидим.

— Я покажу тебе тетради самого деда! Я покажу тебе, как он их пишет. Сам пишет.

— Но только не сразу.

— Да, я пока не могу.

— А мне трудно поверить, понимаешь меня. Каждый нормальный человек усомнился бы.

— Ты никогда не был нормальным человеком.

— Спасибо.

— Ну до свидания.

— До скорой встречи… Постой, передай Археологу мое спасибо! Ты постарайся как-нибудь ему доказать мое великое восхищение, мою благодарность. А еще попроси, пускай пришлет мне все, какие он хочет, исторические загадки. Может быть, я увижу их и разгадаю.

— Не увлекайся. Рано…

— Будь здоров.

Кто не слышал такие слова: «прогулка в прошлое». Но в мире никто еще пока не гулял по-настоящему в прошлое, кроме, конечно, меня. Я, по-моему, самый первый путешественник в прошлое. Мистика, не правда ли? Но я начинаю привыкать к таким понятиям: вижу год назад, вижу пятнадцать лет назад.

Меня словно перестала удивлять фантастическая мысль: можно видеть бумаги давно утраченные, можно видеть людей, писавших эти бумаги, людей давно умерших. Можно, все можно! Я нашел необычную цепную реакцию в моих наблюдениях.

Как только диапазон менялся, картинки начинали прыгать с хаотической быстротой. Но стоило мне поймать изображение моей особы в любом возрасте, потом переводить плакатор на человека, появившегося рядом со мной (на картинке), вести за ним, переходить на людей, встреченных этим человеком, а потом на людей знакомых тем людям… Словом, я могу по такой цепочке уходить в бесконечность места и времени. Картинки слушаются меня, пока не нарушается та загадочная цепь. Как ни верти, выходит «отъ самого сЪбя»…

Это уже много. Можно увидеть их: давние события, потерянные бумаги.

Сам в глубине души удивляясь, почти не веря себе, я начал искать бумаги деда, и этот еще примитивный поиск увел меня далеко-далеко в сторону. Я заглянул в мои давние годы. Мне трудно писать о них. Я не знал, как это больно, видеть прошлое. Но записывать надо. Если пошел — не останавливайся. Ты пока единственный…

Первые ласточки полярной зимы, вихревые колкие метели закружили поселок, спрятали в подушки. Ветер над крышами выл не переставая, жалобно и нудно. С людьми на улице он был свиреп, яростен, жесток, а тут скулил, не умея раздуть сугробы снега над моей головой.

Раздраженный ветер вдруг налетел, упал на домик, завалив на него могучий сугроб, наглухо запечатав меня с моими невеселыми думами, с негаснущим, почти живым экраном…

6

Я увидел мальчика, смешного, головастого, ушастого. На щеках у носа конопушки, голос как у девочки. Рядом с ним тоненькая молодая женщина с удивительно добрым лицом.

Они жили в доме рядом с большим городским кладбищем. Когда-то дом этот был кладбищенской конюшней. Потом хозяйственные люди пришли, осмотрели деревянный сруб, настелили новые полы, врезали окна, поставили новую крышу, дали тоненькой женщине ключ и сказали: «Вот жилплощадь. Будьте здоровы, живите богато».

Женщина с добрым лицом усадила их за раздвижной деревянный стел, накрытый белой скатертью, поставила тарелки с кружочками колбасы, с нарезанными солеными огурчиками, поставила графин с водкой, налила в рюмки. Гости были довольны, хвалили женщину, солидно жевали огурчики, пели. Потом они встали, пожали руку женщине, потом, наклоняясь у входной двери, чтобы не задеть шапкой притолоку, вышли па улицу. Вот они потопали вдоль ограды кладбища, говоря друг другу: «Хорошая баба и одинокая…» — «Ну, муж-то есть…» — «Все равно хорошая…» Вот они сели в пятнадцатый номер трамвая, вот они поехали. Пока не погасла картинка.

Мне пришлось опять найти в хаосе лучей фигурку головастого мальчика, чтобы вернуться в домик при кладбище.

Тоненькая хозяйка домика была очень рада жилью. Почти каждый вечер она мыла, скоблила новый пол в горнице. Белый, душистый, он стал ее маленькой гордостью. Серая дорожка ложилась на полу настоящим ковром.

Она купила на радостях в магазине в центре города своему ненаглядному головастику синий костюм с морским воротником, с якорями на блузе. Она хотела, чтобы все видели, какой он красивый, маленький головастик.

Она звала его необычно — Седуля. Потому что виски у него были белесыми, как седина у взрослого человека. Мальчишки называли его Чижиком. За писклявость, малый рост и торопливую речь. Она слушала их и улыбалась, потому что все, связанное с ним, казалось ей значительным, добрым и нежным.

Когда он, обиженный, плакал, она садилась рядом с ним и рисовала ему смешных зайчиков. Без улыбки смотреть на них мальчишка не мог.

Она работала на заводе с красивым названием «Динамо». Приходила поздно, потому что хотела заработать больше денег.

Я видел, как спит в углу комнаты взъерошенный, маленький, в конопушках. Рядом открытая тетрадка с нарисованными зайцами, ружье на веревочке. А на улице, в палисаднике, рядом с домом, горит фонарь, уличный фонарь, и она стирает в корыте мальчишкины рубашки. На воздухе, при свете фонаря, чтобы не разбудить.

Где-то гремит последний трамвай, не видно прохожих, нет автомобилей. Мошки падают в мыльную пену. С кладбища пахнет сеном. Она берет ведра и не спеша идет мимо синих ночных тополей на колонку. Она улыбается каким-то своим задумкам или этой ночи, покою, запахам, тишине. Рядом с ней, как собачонка, мягко шагает кот.

Она приносит воду, полоскает белье, вешает на веревке. За ночь высохнет. Она тихонько что-то делает на кухне, готовит на завтра небогатый обед. А он спит безмятежно и сладко.

Вот на экране белый снег. Кусты перед окном в синих мохнатых шапках. Сугробы достают почти до самой крыши. Дымок над нею белый как снег тянется в пелену снежинок. Она сидит в комнате, она шьет. У нее было демисезонное пальто, синее, в рубчик. Она распорола его, горячим утюгом отгладила через мокрую тряпку. Теперь она делает себе зимнее пальто. Веселые дрова постреливают в печке, кот поднимает ухо, слушает, не открывая глаз.

И вот с мороза, ударив головой низкую притолоку, ругаясь, вошел мой пьяный отец.

По чистому полу хлюпала грязь. Она вздрогнула. Он подошел и ударил ее… За низкую дверь, и за чистый пол, и за снег на дворе, и за пропитые деньги, а еще, наверное, просто так, ни за что…

Я рванул на себя ручку ловушки. Синий свет пошел по экрану, блики смешались в черных наплывах, и все рухнуло куда-то, погасло…

Потом я видел, как мама плачет.

Я помню, раньше видел, давным-давно видел, но я не знал, что это значит — мамины слезы. Боже мой, как это больно видеть, как мама плачет. И я не могу подойти, не могу ничего изменить, ни утешить, ни заступиться.

Потом она рисовала мне смешного зайца. Потом она смотрела на меня с экрана печальными глазами, говорила мне: «Седуля, не разбей коленки, не бегай так, малыш. Надень шапку, холодно»… Потом она штопала мне маленькие детские носки худенькими руками, тихая, невеселая, родная. Кот мурлычет и ластится к ней…