Владимир Набоков - Истинная жизнь Себастьяна Найта

• Название: Истинная жизнь Себастьяна Найта
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-280-01851-1

Роман был написан в декабре 1938 — январе 1939 г. в Париже. Вышел в 1941 г. в американском издательстве «New Directions», затем неоднократно переиздавался. На русском языке печатается впервые.

---

— В некотором царстве, — говорили Черные, — жил-был один автогонщик, и была у него белочка, и вот однажды…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Сперва я решил, что добился желаемого, что теперь мне, по крайней мере, известно, кто любовница Себастьяна; но очень скоро я остыл. Неужели ею могла быть первая жена этого болтуна, — размышлял я в такси, направляясь по следующему адресу. Стоит ли, в самом деле, дальше идти по этому следу, слишком уж правдоподобному? Разве образ, набросанный Пал Палычем, сам за себя не говорил? Капризная ветреница, порушающая жизнь глупца. Но не Себастьяна же? Я подумал о его остром отвращении к прямолинейной трактовке добра и зла, к страданиям заемного образца и усладам готового пошива. Женщина такого сорта стала бы немедленно действовать ему на нервы. О чем бы они могли разговаривать, даже если бы она умудрилась познакомиться в отеле «Бомон» с этим спокойным, необщительным, рассеянным англичанином? Сразу оценив, что у нее за душой, он, без сомнения, начал бы избегать встреч. Он, помнится, говаривал, что бойкие девы умом непрытки, что ничего нет скучнее, чем охочая до развлечений красотка. И даже больше: если внимательно приглядеться к самой что ни на есть прехорошенькой особе, покуда она источает сироп банальности, в ее красоте наверняка отыщется какой-нибудь маленький изъян, отвечающий изъяну ее мышления. Он, может, был и не прочь отведать яблока греха, ибо, исключая грехи против синтаксиса, к идее греха был равнодушен; но получить взамен яблочное желе — патентованное и в банках — увольте. Он мог простить женщине легкомыслие, но дутую таинственность — никогда. Бедовая девчонка, захмелевшая от пива, его бы позабавила, а вот от намеков какой-нибудь grande cocotte,[15] что она не прочь покурить чего-нибудь запретного, его бы передернуло. Чем больше я размышлял, тем менее вероятным все это выглядело. В любом случае не стоило заниматься сей особой, не проверив двух других вариантов.

Вот почему я с таким нетерпением переступал порог щеголеватого дома в весьма шикарной части Парижа, к которому меня подвез таксомотор. Горничная сказала, что мадам нет дома, но при виде моего разочарования попросила немного подождать и вернулась со словами, что, если мне угодно, я могу поговорить с мадам Лесерф, подругой мадам фон Граун. Ко мне вышла хрупкая маленькая дама с бледным лицом и мягкими черными волосами, — думаю, мне еще не случалось видеть столь ровной бледности. На ней было глухое черное платье, а в руке она держала длинный черный мундштук.

— Так вы хотите видеть мою подругу? — спросила она, и в ее хрустально-прозрачном французском мне почудилась восхитительная старосветская обходительность.

Я представился.

— Да, я видела вашу карточку, — сказала она. — Вы ведь русский, не правда ли?

— Я пришел по очень деликатному делу, — пояснил я. — Но скажите прежде, прав ли я, полагая, что мадам Граун — моя соотечественница?

— Mais oui, elle est tout ce qu'il y a de plus russe,[16] — ответствовала она своим нежным звенящим голосом. — Муж ее был немец, но он тоже говорил по-русски.

— О, — сказал я, — прошедшее время тут очень кстати.

— Вы можете быть со мною откровенны, — сказала мадам Лесерф. — Я обожаю деликатные поручения.

— Я родственник, — продолжал я, — английского писателя Себастьяна Найта, — он умер два месяца назад, и я надеюсь написать его биографию. У него была близкая приятельница, он с ней познакомился, когда в двадцать девятом году отдыхал в Блауберге. Я пытаюсь ее отыскать. Вот, кажется, и все.

— Quelle drôle d'histoire![17] — воскликнула она. — А что бы вы хотели от нее услышать?

— Да все, что ей заблагорассудится… Но должен ли я понимать… вы действительно думаете, что мадам Граун и есть та дама?

— Очень возможно, — сказала она, — хоть и не помню, чтобы я от нее когда-нибудь слышала это имя… как вы сказали?

— Себастьян Найт.

— Нет, не слыхала. Но все же вполне возможно. У нее всегда заводятся друзья, где бы она ни жила. Il va sans dire,[18] — добавила она, — вам следует поговорить с ней самой. Я уверена, она вам покажется очаровательной. Какая, однако, странная история, — повторила она, глядя на меня с улыбкой. — Зачем вам писать о нем книгу и как получилось, что вы не знаете имени этой дамы?

— Себастьян Найт был человек довольно скрытный, — пояснил я. — А ее письма, которые у него хранились… понимаете, он пожелал, чтобы после его смерти они были уничтожены.

— Правильно, — сказала она, оживляясь, — я его вполне понимаю. Всегда жгите любовные письма. Прошлое — самое благородное горючее. Не подать ли чаю?

— Нет, — отвечал я. — Чего бы я хотел, так это узнать, когда можно видеть мадам Граун.

— Скоро, — ответила мадам Лесерф. — Сейчас ее нет в Париже, но, может быть, вы могли бы зайти завтра? Да, это наверное будет в самый раз. Она может вернуться уже сегодня вечером.

— Прошу вас, — сказал я, — расскажите немного о ней.

— Что ж, это нетрудно, — сказала мадам Лесерф. — Она хорошо поет. Ну, знаете, цыганские песни. Она необыкновенная красавица. Elle fait des passions.[19] Я страшно ее люблю, и для меня в этой квартире всегда есть комната, когда я бываю в Париже. Вот, кстати, ее портрет.

Она бесшумно и неторопливо прошлась по устланной толстым ковром гостиной и сняла с рояля большую обрамленную фотографию. С минуту я рассматривал полуотвернутое от зрителя изысканно-красивое лицо. Мягкий изгиб щеки и пропадающий взлет брови — очень русские, подумал я. На нижнем веке и налитых темных губах лежало по блику. Выражение лица показалось мне странной смесью мечтательности и коварства.

— Да, — сказал я. — Да…

— Так это она? — испытующе спросила мадам Лесерф.

— Возможно, — отвечал я, — и мне не терпится ее увидеть.

— Я попробую разведать сама, — сказала мадам Лесерф с очаровательным видом заговорщицы. — По-моему, гораздо достойнее написать книгу про людей, которых знаешь, чем сделать из них котлетный фарш, а потом подавать это как беллетристику!

Я поблагодарил ее и попрощался на французский лад. Ручка у нее была на удивление маленькая, и когда я чуть сжал ее ненароком, она поморщилась, так как на среднем пальце носила большое кольцо с острым камнем. Я тоже о него укололся.

— Завтра в это же время, — сказала она с нежным смехом.

Очаровательное спокойствие, бесшумная походка. Я ничего еще не узнал, но чувствовал, что успешно продвигаюсь вперед. Оставалось еще очистить совесть в отношении Лидии Богемской. Она съехала несколько месяцев назад, но вроде бы квартирует в отельчике напротив. Там мне заявили, что дамочка недели три как переехала на другой конец города. Я спросил своего осведомителя, не русская ли она? Он отвечал утвердительно. «Привлекательная брюнетка?» — спросил я, пользуясь испытанным приемом Шерлока Холмса. «Точно так», — отвечал он больше, чтобы отвязаться (правильный ответ был бы: «Да нет же, уродливая блондинка»). Спустя полчаса я входил в угрюмого вида здание неподалеку от тюрьмы Санте. Дверь на мой звонок открыла толстая багровощекая матрона с ярко-оранжевыми завитыми волосами. Ее накрашенные губы были опушены темной порослью.

— Могу ли я говорить с мадемуазель Лидией Богемской? — спросил я.

— C'est moi,[20] — ответила она с невероятным русским акцентом.

— Тогда я сейчас кое-что принесу, — пробормотал я, поспешно удаляясь. Иногда мне кажется, что она так и ждет до сих пор в дверях.

Когда я на следующий день снова пришел в дом мадам фон Граун, горничная провела меня уже в другую комнату — подобие будуара, всеми силами старавшегося выглядеть обворожительно. Я еще накануне успел заметить, что в квартире очень жарко, а поскольку погода стояла хоть и явно сырая, но никак не холодная, такой разгул центрального отопления показался мне чрезмерным. Ждать меня заставили довольно долго. На пристенном столике валялось несколько французских романов, не совсем новых и в большинстве увенчанных литературными премиями, а также изрядно почитанный «Сан-Микеле» д-ра Акселя Мунте{53}. В застенчивой вазе стояли гвоздики. В комнате было еще немало хрупкой дребедени — возможно, совсем недурной и недешевой, но я всегда разделял почти патологическую нелюбовь Себастьяна ко всему фарфоровому и стеклянному. Дело венчал прикинувшийся мебелью лакированный предмет, где прятался, судя по всему, кошмар из кошмаров — радиоприемник. Подводя итоги, Елену фон Граун можно было, пожалуй, расценить как особу «культурную и со вкусом».

Наконец дверь отворилась, и в комнату стала бочком пробираться вчерашняя дама — именно бочком, то и дело оборачиваясь к чему-то, что оказалось скулящим черным бульдогом с лягушачьей мордой, который, как видно, вовсе не хотел сюда идти.

— Сапфир, — предостерегла она, подавая маленькую холодную руку.

Она уселась на синий диванчик и подтащила тяжелого пса.